Пётр Андреевич Вяземский

Пётр Вяземский

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Князь Пётр Андре́евич Вя́земский (12 [23] июля 1792 — 10 [22] ноября 1878) — русский поэт, литературный критик, историк, переводчик, публицист, мемуарист, государственный деятель.

Цитаты

	В эти два года много пролетело и исчезло тех резвых мечтаний, которые веселили нас в былое время… Смотрю на круг друзей наших, прежде оживлённый, весёлый и часто (думая о тебе) с грустью повторяю слова Сади (или Пушкина, который нам передал слова Сади): Одних уж нет, другие странствуют далёко!.:с.161 — см. письмо Д. Блудова.
	— вставка в статью Н. А. Полевого «Взгляд на русскую литературу 1825 и 1826 гг.»

В наш последовательный и отчётливый век примечания, дополнения, указания нужны не только в путешествии, но и в сказке, в послании. На слово никому и ничему верить не хотят. Поэт волею или неволею должен быть педантом или Кесарем: писать комментарии на самого себя и на свои дела. Тем лучше: более случая поговорить, более бумаги в расходе и книги дороже. <…> Пускай читатель даст себе труд отыскивать сам соотношения между стихами и примечаниями. <…> На замечание, что глава моя очень длинна, и то ещё один отрывок, имею честь донести, что я с лишком семь часов просидел на станции в ожидании лошадей.

— примечание к стихотворению «Станция»

Сколько мне известно, [Пушкин] вовсе не был предан распутствам всех родов. Не был монахом, а был грешен, как и все в молодые годы. В любви его преобладала вовсе не чувственность, а скорее поэтическое увлечение, что, впрочем, и отразилось в поэзии его. Никакого особенного знакомства с трактирами не было, и ничего трактирного в нём не было, а ещё менее грязного разврата. Все эти обвинения не только несправедливая строгость, но и клевета. жена его любила мужа вовсе не для успехов своих в свете и нимало не гнушалась тем, что была женою d'un homme de lettres. В ней вовсе не было чванства, да и по рождению своему принадлежала она высшему аристократическому кругу. — ремарка на противоположные слова М. А. Корфа из «Записки о Пушкине» (до 1852)

	Отзывы о Белинском и похвалы ему, конечно, не только преувеличены, а, вероятно, писаны и не совсем добросовестно. Но, кажется, неблаговидно было бы подвергать их теперь законному взысканию. — по поводу 6-й статьи «Очерков гоголевского периода русской литературы» — см. комментарии там в преамбуле и в конце
	— ответ на рапорт чиновника по особым поручениям Н. Родзянко, осень 1856

История разгласилась по городу. Геккерен-отец с сыном прибегли к следующей уловке. Старик объявил, будто сын <…> скрывал свои чувства только потому, что боялся не получить отцовского согласия на такой ранний брак (ему было с небольшим двадцать лет). Теперь Геккерен позволял сыну жениться, и для самолюбия Пушкина дело улаживалось как нельзя лучше: стреляться ему было уже не из чего, а в городе все могли понять, что француз женится из трусости. — в передаче П. И. Бартенева

Поэзия

См. также эпиграммы в Викитеке.

	Смерть жатву жизни косит, косит И каждый день, и каждый час Добычи новой жадно просит И грозно разрывает нас. Как много уж имён прекрасных Она отторгла у живых, И сколько лир висит безгласных На кипарисах молодых.
	— «Смерть жатву жизни косит, косит…», 1840

Сыны другого поколенья, Мы в новом — прошлогодний цвет: Живых нам чужды впечатленья, А нашим в них сочувствий нет. Они, что любим, разлюбили, Страстям их — нас не волновать! Их не было там, где мы были, Где будут — нам уж не бывать! Наш мир — им храм опустошенный, Им баснословье — наша быль, И то, что пепел нам священный — Для них одна немая пыль. Так мы развалинам подобны, И на распутий живых Стоим, как памятник надгробный Среди обителей людских.

— «Старое поколение», 1840

	Молниеносными перстами Ты отверзаешь новый мир И громозвучными волнами Кипит, как море, твой клавир…
	— «Листу», апрель 1842

	В поле кактус иглистый Распускает свой цвет. В дальней тьме — каменистый Аравийский хребет.
	— «Палестина», 1850

	Немец к мудрецам причислен, Немец — дока для всего, Немец так глубокомыслен, Что провалишься в него. Но, по нашему покрою, Если немца взять врасплох, А особенно зимою, Немец — воля ваша! — плох.
	— «Масленица на чужой стороне», 20 февраля 1853

	Язык есть исповедь народа, В нём слышится его природа Его душа и быт родной.
	— «Англичанке», 10 нарта 1855

	Талант он свой зарыл в «Дворянское гнездо», С тех пор бездарности на нём оттенок жалкий, И падший сей талант томится приживалкой У спадшей с голоса певицы Виардо.
	— эпиграмма на И. С. Тургенева, после 1859

Хоть он Карамзина предпочитал Шишкову, Но тот же старовер, любви к родному слову, Наречием чужим прельстясь, не оскорблял И русским русский ум по-русски заявлял. Притом, храня во всём рассудка толк и меру, Петрова он любил, но не в ущерб Вольтеру, За Лафонтеном вслед он вымысла цветы, С оттенком свежести и блеском красоты, На почву русскую переносил удачно. И плавный стих его, струящийся прозрачно, Как в зеркале и мысль и чувство отражал.

— «Дом Ивана Ивановича Дмитриева», 1860

	Я пью за здоровье немногих, Не многих но верных друзей. Друзей исключительно строгих В соблазнах изменчивых дней.
	— «Друзьям», 1861

Нет, я от гласности не прочь, Но добросовестно-разумной, Готовой истине помочь, Не сплетнями, не бранью шумной; Но речью, чуждою страстей, Но хладнокровным правосудьем, Чтоб слово в святости своей Служило праведным орудьем. Где гласность — будь и правота! Но жрец и вещий ей не каждой. Её правдивые уста Не возгорят соблазнов жаждой. Её возвышенный глагол Не признаёт стремленьем к благу Намёков едких произвол И злоречивую отвагу.

— «Нет, я от гласности не прочь…», 1864

	Лоб не краснеющий, хоть есть с чего краснеть, Нахальство языка и зычность медной груди, Вот часто всё, что надобно иметь, Чтобы попасть в передовые люди.
	— «Заметки», 1868

	Орангутанг ли наш Адам? От обезьян идём ли мы? Такой вопрос решать не нам: Решат учёные умы. В науке неуч и профан, Спрошу: не больше ль правды в том, Что вовсе не от обезьян, А в обезьяны мы идём?
	— «По поводу современного зоологического вопроса», 1874

	Кто спорит! Взяточник есть человек презренный, Но, сребролюбия недугом омраченный, Писатель во сто раз презренней и того. Дар слова — Божий дар, — он в торг пустил его.
	— «На взяточников гром всё с каждым днём сильней…», 1875(?)

	Жизнь наша в старости — изношенный халат: И совестно носить его, и жаль оставить.
	— «Жизнь наша в старости…», не позднее 1877 [1896]

1810-е

	Успехов просит ум, а сердце счастья просит! И самолюбия нож острый часто косит Весенние цветы младых и красных дней. <…> Чтоб более меня читали, Я стану менее писать!
	— «К друзьям», 1814

	Анакреон под дуломаном, Поэт, рубака, весельчак! Ты с лирой, саблей иль стаканом Равно не попадешь впросак.
	— «К партизану-поэту (В 1814-м году)»

	Давыдов, баловень счастливый Не той волшебницы слепой, И благосклонной, и спесивой, Вертящей мир своей клюкой, Пред коею народ трусливый Поник просительной главой, — Но музы острой и шутливой И Марса, ярого в боях!
	— «К партизану-поэту», 1814 или 1815

Пусть у твоих дверей Привратник горделивый Не будет с булавой Весёлости игривой Отказывать, спесивой Качая головой; А скуке, шестернёй Приехавшей шумливо С гостями позевать, Дверь настежь растворять Рукою торопливой! <…> Не приторный ласкатель, Не суетный мудрец, Гораций не был знатным, Под небом благодатным, Тибурских рощ в тени Он радостные дни Умеренности ясной С улыбкой посвящал <…>. Мне свиток приготовь, Стихов красноречивых, И пылких и счастливых, Где дружбу и любовь Ты, сердцем вдохновенный, Поёшь непринужденно И где пленяешь нас Не громом пухлых фраз Раздутых Цицеронов, Не пискотнёю стонов Тщедушных селадонов, Причёсанных в тупей, И не знобящим жаром, Лирическим угаром Пиндаров наших дней! Расколом к смертной казни Приговорённый Вкус, Наставник лучший муз, Исполненный боязни, Укрылся от врагов Под твой счастливый кров. <…> Твой скромный камелёк Тихохонько курится, Вокруг него садится Приятелей кружок <…>. Здесь на почётном месте Почётный наш поэт, <…> И равнодушный зритель Приманчивых сует, Жуковский, в ранни годы Гораций-Эпиктет.

— «К Батюшкову» («Мой милый, мой поэт…»), 1816

	Певец любви, певец игривый И граций баловень счастливый, Стыдись! Тебе ли жить в полях? Ты ль будешь в праздности постылой В деревне тратить век унылый, Как в келье дремлющий монах? Нет! Быть отшельником от света — Ни славы в том, ни пользы нет; Будь терпелив, приспеют лета — И сам тебя оставит свет.
	— «К Батюшкову» («Шумит по рощам ветр осенний…»), 1817

	Американец и цыган, На свете нравственном загадка, Которого, как лихорадка, Мятежных склонностей дурман Или страстей кипящих схватка Всегда из края мечет в край, Из рая в ад, из ада в ран! Которого душа есть пламень, А ум — холодный эгоист; Под бурей рока — твёрдый камень! В волненье страсти — лёгкий лист!
	— «Толстому», 19 октября 1818 [1862]

Есть род стократ глупей писателей глупцов — Глупцы читатели. <…> Ещё могу простить чтецам сим угомоннным, Кумира своего жрецам низкопоклонным, Для коих таинством есть всякая печать И вольнодумец тот, кто смеет рассуждать; Но что несноснее тех умников спесивых, Нелепых знатоков, судей многоречивых, Которых все права — надменность, пренья шум, А глупость тем глупей, что нагло корчит ум! В слепом невежестве их трибунал всемирной За карточным столом иль кулебякой жирной Венчает наобум и наобум казнит; Их осужденье — честь, рукоплесканье — стыд. <…> Пред гением его Державин — лирик хилый; В балладах вызвать рад он в бой певца Людмилы, И если смельчака хоть словом подстрекнуть, В глазах твоих пойдёт за Лафонтеном в путь.

— «Послание к И. И. Дмитриеву, приславшему мне свои сочинения», апрель 1819

О ты, который нам явить с успехом мог И своенравный ум и беспорочный слог, В боренье с трудностью силач необычайный, Не тайн поэзии, но стихотворства тайны, Жуковский! от тебя хочу просить давно. <…> Как с рифмой совладеть, подай ты мне совет. <…> Опять на пытку я, опять бумагу в руки — За рифмой рифмы ждать, за мукой новой муки. Ещё когда бы мог я, глядя на других, Впопад и невпопад сажать слова в мой стих; Довольный счётом стоп и рифмою богатой, Пестрил бы я его услужливой заплатой.

— «К В. А. Жуковскому», август 1819

	По жизни так скользит горячность молодая: И жить торопится и чувствовать спешит!
	— «Первый снег», ноябрь 1819

1820-е

Перед судом ума сколь, Каченовский! жалок Талантов низкий враг, завистливый зоил. Как оный вечный огнь при алтаре весталок, Так втайне вечный яд, дар лютый адских сил, В груди несчастного неугасимо тлеет. На нём чужой успех, как ноша, тяготеет; Счастливца свежий лавр — колючий терн ему; Всегда он ближнего довольством недоволен И, вольный мученик, чужим здоровьем болен. <…> Пусть сей оценщик слов и в азбуке знаток Теребит труд ума с профессорских досок, Как поседевшая в углах архивы пыльной Мышь хартии грызёт со злостью щепетильной.

— «Послание к М. Т. Каченовскому», 1820

Иваны в списках Аполлона В чести бывают искони: Гомер лесного Илиона, Который грациям сродни И, как другой похвал дурманом, Век ослеплён был простотой, Слыл в людях запросто Иваном И беззаботной головой. Его собрат и соимянник, Хемницер вслед за ним пошёл И, строгих муз беспечный данник, На славу по цветам набрёл. В залог прекрасных упований, К чете любезной ты причтён И скоро в храме дарований Иваном третьим наречён. <…> И будь всегда Иваном грозным Для всех зоилов и невежд!

— «Ивану Ивановичу Дмитриеву (В день его именин)», 1822

Раскрыта перед ним природы дивной книга; Воспитанник её, он чужд земного ига; Пред ним отверстый мир: он мира властелин! Чем дале от людей, тем мене он один. Везде он слышит глас, душе его знакомый: О страшных таинствах ей возвещают громы, Ей водопад ревёт, ласкается ручей, Ей шепчет ветерок и стонет соловей. Но не молчит и он: певец, в пылу свободы, Поэзию души с поэзией природы, С гармонией земли гармонию небес Сливает песнями он в звучный строй чудес, И стих его тогда, как пламень окрыленный, Взрывает юный дух, ещё не пробужденный, В нём зажигая жар возвышенных надежд; Иль, как Перуна глас, казнит слепых невежд, В которых, под ярмом презрительных желаний, Ум без грядущего и сердце без преданий.

— «Байрон», между 1821 и 1826

	… губернский регистратор, Почтовой станции диктатор.
	— «Станция (Глава из путешествия в стихах)», 1825 [1829]

	Назло безграмотных нахалов И всех, кто только им сродни, Дай бог нам более журналов: Плодят читателей они. Где есть поветрие на чтенье, В чести там грамота, перо; Где грамота — там просвещенье; Где просвещенье — там добро.
	— «На новый 1828 год»

	Простоволосая головка, Улыбчивость лазурных глаз, И своенравная уловка, И блажь затейливых проказ — Всё в ней так молодо, так живо, Так не похоже на других, Так поэтически-игриво, Как Пушкина весёлый стих. <…> Она дитя, резвушка, мальчик, <…> Которого лукавый пальчик Грозит и смертным и богам.
	— «Простоволосая головка», 1828

• см. «Русский бог», 1828 [1854]

	Южные звёзды! Чёрные очи! Неба чужого огни! Вас ли встречают взоры мои На небе хладном бледной полночи? Юга созвездье! Сердца зенит! Сердце, любуяся вами, Южною негой, южными снами Бьётся, томится, кипит. <…> Южные очи северной девы, Нежных и страстных, как вы!
	— «Чёрные очи», 1828

• см. «Три века поэтов», 1829

1830-е

	В сердце томная забота, Безымянная печаль. Я невольно жду чего-то, Мне чего-то смутно жаль.
	— «Хандра», 1831

	Тройка мчится, тройка скачет, Вьётся пыль из-под копыт.
	— «Ещё тройка», 1834

	Вот вы и я: подобье розы милой, Цветёте вы и чувством, и красой; Я кипарис угрюмый и унылый, Воспитанный лета́ми и грозой.
	— «Роза и кипарис», 1835

	Я пережил и многое и многих, И многому изведал цену я. Теперь влачусь один в пределах строгих Известного размера бытия.
	— «Я пережил», 1837

	Здесь с Музой свадьбу золотую Сегодня празднует Крылов. <…> И этот брак был не бесплодный, Сам Феб его благословил! Потомству наш поэт народный Свое потомство укрепил. Изба его детьми богата, Под сенью брачного венца. И дети — славные ребята! И дети все умны — в отца. Длись судьбами всеблагими, Нить любезных нам годов! Здравствуй, с детками своими, Здравствуй, дедушка Крылов!
	— «На радость полувековую» («Песнь в день юбилея И. А. Крылова»), январь 1838

Фон-Визин

Первая редакция книги написана в 1830 г., отрывки печатались в альманахах, но отдельное издание вышло лишь в 1848.

История литературы народа должна быть вместе историею и его общежития. Только в соединении с нею может она иметь для нас нравственное достоинство и поучительную занимательность. Если на литературе, рассматриваемой вами, не отражаются движения, страсти, мнения, самые предрассудки современного общества, если общество, предстоящее наблюдению вашему, чуждо владычеству и влиянию литературы, то можете заключить безошибочно, что в эпохе, изучаемой вами, нет литературы истинной, живой, которая не без причины названа выражением общества. — глава I

Торжественность, на которую была настроена лира Ломоносова, отзывается иногда и в лире <…> самого Пушкина, коего гений своенравный, кажется, должен быть столь независим от господства, удручающего других. — глава I

Писатель, который, по званию своему, обязан быть проповедником просвещения, а вместо того бывает доносчиком на него, подобен врачу, который, призван будучи к больному, пугает его неверностию своей науки и раскрывает перед ним гибельные ошибки врачевания. Пусть каждый остаётся в духе своего звания. Довольно и без писателей найдётся людей, которые готовы остерегать от властолюбивых посяганий разума и даже клеветать на него при удобном случае. — глава VI

Невежество, в котором рос Митрофанушка, и примеры домашние должны были готовить в нём изверга, какова мать его, Простакова. <…> в содержании комедии «Недоросль» и в лице Простаковой скрываются все пружины, все лютые страсти, нужные для соображений трагических; разумеется, что трагедия будет не по греческой или по французской классической выкройке, но не менее того развязка может быть трагическая. Как Тартюф Мольера стоит на меже трагедии и комедии, так и Простакова. — глава VIII

Я знаю у нас только одну комедию, которая напоминает комические соображения и производство Фон-Визина: это «Горе от ума». Сие творение, имеющее в рукописи более расхода, нежели многие печатные книги, <…> при появлении своём судимо было не только изустно, но и печатно двояким предубеждением, равно не знавшим меры ни в похвалах, ни в порицаниях своих. <…> Комедия Грибоедова не комедия нравов, а разве обычаев, и в этом отношении многие части картины превосходны. Если искать вывески современных нравов в Софии, единственном характере в комедии, коей все прочие лица одни портреты в профиль, в бюст или во весь рост, то должно сказать, что эта вывеска поклёп на нравы или исключение, неуместное на сцене. Действия в драме, как и в творениях Фон-Визина, нет, или ещё и менее. Здесь почти все лица эпизодические, все явления выдвижные: их можно выдвинуть, вдвинуть, переместить, пополнить, и нигде не заметишь ни трещины, ни приделки. Сам герой комедии, молодой Чацкий, похож на Стародума. Благородство правил его почтенно; но способность, с которою он ex-abrupto проповедует на каждый попавшийся ему текст, нередко утомительна. — глава VIII

Статьи об отдельных аспектах творчества

• Категория:Произведения Петра Вяземского
• Записные книжки
• Письма
• Статьи и эссе

О Вяземском

См. эпиграммы на него в Викитеке

Остроумный князь Вяземский щедро сыплет сравнения и насмешки. Почти каждый стих его может служить пословицею, ибо каждый заключает в себе мысль. Он творит новые, облагороживает народные слова и любит блистать неожиданностью выражений. <…> несмотря на неровное инде падение звуков и длину периодов в прозе. Его упрекают в расточительности острот, не оставляющих даже теней в картине, но это происходит не от желания блистать умом, но от избытка оного.:с.125

— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

	… стихи его — самый разительный пример галиматьи в мыслях и выражении.
	— Николай Языков, письмо около 1827

	Это знаменитый Чадский, великан философического сумрака наших времён. У него на зубу все новейшие философико-эстетико-романтические системы <…>. В диалектической стратегии он так силён и искусен, что посредством двух посылок может обратить муху в науку».
	— Николай Надеждин, «Сонмище нигилистов (Сцена из литературного балагана)», 2 января 1829

	… князь Вяземский так оригинален, так негибок, что не скроется ни в каком переводе, а это достоинство писателя уж недостаток в переводчике.:с.183
	— Михаил Погодин, «Известия, замечания, анекдоты», январь 1830

Вообще князь Вяземский до сих пор не был ещё оценён у нас надлежащим образом. Его долговременное горячее подвижничество на поприще нашей словесности даёт ему полное право на почётное место между нашими современными писателями и, кажется, заслуживает добросовестную снисходительность к недостаткам его поэтических произведений, состоящим в излишестве остроумия и не всегда удачной борьбе с языком, непокорным мере и рифме.

— «Письмо к издателю»

	Князь Вяземский занимает ныне такое высокое положение, что мы отважились бы на характеристику его критической деятельности только в таком случае, если б обязанность историка требовала обнаружить в ней какие-нибудь ошибки.
	— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья третья), январь 1856

Александр Пушкин

• см. надпись к портрету Вяземского, 1820

	Да ты пакостишь со мною: даришь меня и связываешься чорт знает с кем.
	— письмо Вяземскому 24-25 июня 1824

	Ты — да, кажется, Вяземский — одни из наших литераторов — учатся; все прочие разучаются.
	— письмо А. А. Бестужеву 30 ноября 1825

• см. 3 стихотворения из писем Вяземскому

	Проза князя Вяземского чрезвычайно жива. Он обладает редкой способностию оригинально выражать мысли — к счастью, он мыслит, что довольно редко между нами.:с.58
	— материалы к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям», 1827

	В Т. похвально одно ревностное трудолюбие — а хороши одни статьи Вяземского — но зато за одну статью Вяземского в Тел. отдам три дельные статьи М. Вестн. Его критика поверхностна или несправедлива, но образ его побочных мыслей и их выражения резко оригинальны, он мыслит, се́рдит и заставляет мыслить и смеяться: важное достоинство, особенно для журналиста!:с.165
	— письмо М. П. Погодину 31 августа 1827

Фаддей Булгарин

Образ мыслей Вяземского может быть достойно оценён по одной его стихотворной пиесе Негодование, служившей катехизисом заговорщиков:с.171, которые чуждались его единственно по его бесхарактерности и непомерной склонности к игре и крепким напиткам. Сей-то Вяземский есть меценат Полевого и надоумил его издавать политическую газету. <…> Вообще, московские ценсоры, не имея никакого сообщения с министерствами, в политических предметах поступают наобум и часто делают непозволительные промахи. По связям Вяземского, они почти безусловно ему повинуются.

— донос в Третье отделение, август 1827

	Князь Вяземский (Пётр Андреевич), пребывая в Петербурге, был атаманом буйного и ослеплённого юношества, которое толпилось за ним повсюду. Вино, публичные девки и сарказмы против правительства и всего священного составляют удовольствие сей достойной компании. Бедный Пушкин, который вёл себя доселе как красная девица, увлечён совершенно Вяземским…
	— донос туда же, 6 июня 1828

	… наш доморощенный Боало, автор тысячи и одной неоконченной биографии и тысячи и одного предисловия к чужим сочинениям.
	— «Письмо из Карлова на Каменный остров», июль 1830

	… ни один из наших стихотворцев не написал столько альбомных стихов и мадригалов дамам, как почтенный князь Вяземский, но мы не можем припомнить ни одного из его произведений, которое бы по пиитическому достоинству могло быть взвешиваемо на одних весах с произведениями поэтов, каковы Жуковский, Крылов и [Пушкин].
	— «Мнение о литературном журнале «Современник», издаваемом Александром Сергеевичем Пушкиным, на 1836 год», июнь 1836

Виссарион Белинский

	Князь Вяземский, русский Карл Нодье, писал стихами и прозою про всё и обо всём. Его критические статьи (то есть предисловия к разным изданиям) были необыкновенным явлением в своё время. Между его бесчисленными стихотворениями многие отличаются блеском остроумия неподдельного и оригинального, иные даже чувством; многие и натянуты…
	— «Литературные мечтания», декабрь 1834

… Пушкин <…> имел также сильное влияние и на некоторых поэтов предшествовавшего, т. е. карамзинского периода литературы, уже приобретших определённую известность. К таким относим мы князя Вяземского; <…> сличите стихотворения этих поэтов, написанные ими до появления Пушкина, с их же стихотворениями, написанными ими по появлении Пушкина, — и вы увидите, какая бесконечная разница не только в языке или фактуре стиха, но и в колорите, оборотах фраз и мыслей! Таково влияние гения на современную ему литературу…

— «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова», ноябрь 1840

	С появления Пушкина для князя Вяземского настала новая эпоха деятельности: стихотворения его, не изменившись в духе, изменились к лучшему в форме; а прозаические статьи его <…> много способствовали к освобождению русской литературы от предрассудков французского псевдоклассицизма.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья третья, сентябрь 1843

	… князь в аристократии и холоп в литературе…:с.309
	— письмо Николаю Гоголю 15 июля 1847

Николай Гоголь

В князе Вяземском — противуположность Языкову: сколько в том поражает нищета мыслей, столько в этом обилие их. Стих употреблён у него как первое попавшееся орудие: никакой наружной отделки его, никакого также сосредоточенья и округленья мысли затем, чтобы выставить её читателю как драгоценность: он не художник и не заботится обо всём этом. Его стихотворенья — импровизации, хотя для таких импровизаций нужно иметь слишком много всяких даров и слишком приготовленную голову. В нём собралось обилие необыкновенное всех качеств: ум, остроумие, наглядна, наблюдательность, неожиданность выводов, чувство, весёлость и даже грусть; каждое стихотворение его — пёстрый фараон всего вместе. Он не поэт по призванью: судьба, наделивши его всеми дарами, дала ему как бы в придачу талант поэта, затем, чтобы составить из него что-то полное. В его книге «Биография Фонвизина» обнаружилось ещё видней обилие всех даров, в нём заключённых. Там слышен в одно и то же время политик, философ, тонкий оценщик и критик, положительный государственный человек и даже опытный ведатель практической стороны жизни — словом, все те качества, которые должен заключать в себе глубокий историк в значении высшем. И если бы таким же пером <…> написано было всё царствование Екатерины, которое уже и теперь кажется нам почти фантастическим, <…> то можно сказать почти наверно, что подобного по достоинству исторического сочинения не представила бы нам Европа. Но отсутствие большого и полного труда есть болезнь князя Вяземского, и это слышится в самих его стихотворениях. В них заметно отсутствие внутреннего гармонического согласованья в частях, слышен разлад: <…> возле крепкого и твёрдого стиха, какого нет ни у одного поэта, помещается другой, ничем на него не похожий; то вдруг защемит он чем-то вырванным живьём из самого сердца, то вдруг оттолкнёт от себя звуком, почти чуждым сердцу, раздавшимся совершенно не в такт с предметом; слышна несобранность в себя, не полная жизнь своими силами; слышится на дне всего что-то придавленное и угнетённое. Участь человека, одарённого способностями разнообразными и очутившегося без такого дела, которое бы заняло все до единой его способности, тяжелей участи последнего бедняка. <…> тяжёлый, как бы влачащийся по земле стих Вяземского, проникнутый подчас едкой, щемящей русской грустью…:с.310

— «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846

	Ещё, слава богу, здравствуют два первоклассные наши поэты: князь Вяземский и Языков, и могут подарить <…> звуками, исторгнутыми из выстрадавшегося сердца, песнями самой души, уже набравшейся строгого содержания высшей поэзии.
	— «О Современнике», декабрь 1846

XX век

Нельзя забывать блистательных подвигов Вяземского на поприще эпиграммы. Тут он, а не Пушкин был истинным преобразователем. До Вяземского эпиграмма была растянута, скучна и беззуба. Она вращалась все вокруг одних и тех же тем: усыпительные поэты, незадачливые драматурги были её излюбленными героями. Они выводились под условными именами Клеонов и Аристов, причём все Клеоны и Аристы были похожи друг на друга как две капли воды и как посвящённые им эпиграммы. Именно Вяземский научил эпиграмму быть конкретной, зубастой и метить не в бровь, а в глаз. Пушкин и Баратынский были его учениками, но, пожалуй, они не всегда достигали той безошибочной меткости, какая была присуща Вяземскому. <…> Нельзя отрицать, что в конце концов он пережил и время своего расцвета, и эпоху своего литературного влияния. Но — до конца остался верен преданиям юности, крепко держал в руках своё литературно-партийное знамя. Однако ж судьба и тут была к нему милостива: он не знал старческого раздражения и досады. Сановная карьера, вовремя сменив карьеру литературную, новыми заботами и трудами заполнила его жизнь.

— Владислав Ходасевич, «Щастливый Вяземский», ноябрь 1928

	Вяземский, утомлённый механизовавшимися формами стиха, в [конце 1830-х] жадно ищет новизны, в особенности «новизны», которая согласилась бы оставаться под руководством корифеев высокой дворянской поэзии.
	— Лидия Гинзбург, «Пушкин и Бенедиктов», 1936

	… малозначительный поэт, жестоко страдал от влияния французского рифмоплёта Пьера Жана Беранже; в остальном же это был виртуоз слова, тонкий стилист-прозаик, блистательный (хотя отнюдь не всегда заслуживающий доверия) мемуарист, критик и острослов. Пушкин очень любил Вяземского и соперничал с ним в зловонности метафор (см. их переписку). <…> Лексика «Первого снега» пышна, несколько архаична и изобилует лишь Вяземскому присущими идиолектизмами, делающими его язык мгновенно отличаемым от весьма затертого языка современников-подражателей Пушкина <…>. Кажется, будто смотришь сквозь не совсем прозрачное увеличительное стекло.
	… a minor poet, was disastrously influenced by the French poetaster Pierre Jean Beranger; otherwise he was a verbal virtuoso, a fine prose stylist, a brilliant (though by no means always reliable) memoirist, critic, and wit. Pushkin was very fond of him and vied with him in scatological metaphors (see their letters). <…> The First Snow <…> is sumptuously and somewhat archaically worded, and replete with certain Vyazemskian idiosyncrasies that make his diction immediately recognizable amid the rather drab language of Pushkin's contemporaneous imitators <…>. One seems to be looking through a magnifying but not very clear glass.
	— Владимир Набоков, «„Евгений Онегин“: роман в стихах Александра Пушкина», 1964

… П. А. Вяземский с 1820-х годов первым наметил <…> перспективный путь развития жанра <эпиграммы>. Поэт стал разрабатывать эпиграмматическую сказку как удобную форму реалистического отражения мира. Её объём позволял Вяземскому хотя бы бегло наметить индивидуальные черты осмеиваемого и одновременно типизировать его. Теперь перед читателем вставал не ходульный герой, не лекарь или судья вне времени и пространства, а человек своей страны, живо очерченный в определённых исторических обстоятельствах.

— Владимир Васильев, «Беглый взгляд на эпиграмму», 1990

О произведениях

	К графу Чернышеву в деревню. <…> Это сатирическое послание, исполненное остроумия и самых резких Ювеналовских оборотов. <…> Досталось и нашей братье, журналистам, но, к несчастию, нельзя сердиться, потому что самые удары нанесены так ловко, умно и с таким искусством, что, вместо того чтобы критиковать, наоборот, мы просим почтенного автора почаще бросать в нас этими драгоценными камешками.
	— Фаддей Булгарин, рецензия на часть I «Мнемозины»

В век духовно больной, как тот, в котором мы живём, порою мысль, невинная сама по себе, но выраженная так, что подсказывает разные заключения, может произвести пагубное воздействие на читательскую чернь, <…> в № 1 Телеграфа <…> цитируются стихи Саади в переводе Пушкина. Я не могу поверить, чтобы вы, приводя эту цитату и говоря о друзьях, умерших или отсутствующих, думали о людях, справедливо поражённых законом; но другие сочли именно так, и я предоставляю вам самому догадываться, какое действие способна произвести эта мысль.:с.158 — составлено по поручению III Отделения, 26 августа представлено Николаю I и одобрено, отправлено 31 августа:с.159

— Дмитрий Блудов, письмо Вяземскому

«Библиографические и литературные записи о Фонвизине и его времени» (глава IX и X) <…>. В русской литературе нет ничего подобного в этом роде, — и нет сомнения, что только один князь Вяземский мог бы у нас написать историю литературы русской в отношении к обществу, так, чтоб это была история литературы и история цивилизации в России от Петра Великого до нашего времени. Из отрывков его «Биографии Фонвизина» видно, как глубоко постиг он в этом отношении время великого царствования Екатерины Великой.:с.316

— Виссарион Белинский, рецензия на альманах «Утренняя заря», январь 1841

Что, мой светик луна <…>. Какая неудачная — изысканная и приторная подделка под, народность!.. Найдётся ли здесь хоть стих, в котором отозвалась бы живая народная русская речь?.. Как болезненно-неприятно звучат в ухе эти слова, подслушанные у народа, так мастерски, так свободно владеющего ими, — а здесь так неудачно поставленные, угловато и дико выглядывающие из несвободно льющегося, галантерейно обточенного, примазанного и прилизанного стиха!..

— Виссарион Белинский, «Московский литературный и учёный сборник», май 1847

	… славянофилы <…> понемножку и помаленьку: то напечатают повесть, <…> то стихотворение вроде «Светика-луны», в народном тоне которого виден барин, неловко костюмировавшийся крестьянином…
	— Виссарион Белинский, «Ответ „Москвитянину“», октябрь 1847

Князь Вяземский (товарищ министра) написал патриотическую статью против парижской выставки, которую он считает бестолковой и ненужной спекуляцией. Теперь так легки сообщения и сближения между народами, что, по мнению князя, всякий и без выставки легко может видеть всё достопримечательное <…> в разных государствах. Князь забыл, что, во-первых, не все могут, несмотря на лёгкость сообщений, разъезжать по Европе с целью видеть новейшие усовершенствования в человеческой деятельности. А во-вторых, соединение в одно всего, что создала эта деятельность великого, прекрасного и полезного, имеет совсем другое значение, чем знакомство с отдельными явлениями этого рода, рассеянными по всем частям света; возможность подобного соединения уже сама по себе есть торжество образованности и делает честь веку и нации, устраивающим его. Чтоб не понять этого, надо быть уж очень квасным патриотом.

— Александр Никитенко, дневник, 3 сентября 1855

Литература и ссылки

• П. А. Вяземский. Полное собрание сочинений: в XII томах. Изд. графа С. Д. Шереметева. — СПб.: Типография М. М. Стасюлевича, 1878–1887.
• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика
• Отдел о Вяземском на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)