Анархи́зм (от ἀν– без и ἄρχή– власть) — общее наименование ряда политических теорий, отрицающих необходимость принудительного управления и власти человека над человеком. Главным основанием и высшей ценностью этих систем является индивидуальная свобода. Анархисты выступают за самоуправление, то есть за систему независимых собраний граждан, самостоятельно управляющих своей жизнью и трудом на рабочем месте, в районе проживания и т. д. Анархистское общество представляет собой добровольную конфедерацию таких собраний.
Анархисты отрицают полезность подавления одних людей другими и привилегии одних участников общественного процесса по отношению к другим, предлагая заменить любые механизмы государственного принуждения свободным сотрудничеством индивидов. По мнению анархистов, общественные отношения должны основываться на личной заинтересованности, добровольном согласии и ответственности каждого участника.
Существует множество различных направлений анархизма, которые часто расходятся в тех или иных вопросах: от второстепенных, и вплоть до основополагающих (в частности — относительно взглядов на частную собственность, рыночные отношения, этнонациональный вопрос).
Всякое общество, покончившее с частной собственностью, должно будет, по нашему мнению, организоваться на началах анархического коммунизма. Анархизм неизбежно ведет к коммунизму, а коммунизм — к анархизму...[1]
Внезапный расцвет анархизма проявляется у нас не в злоупотреблении динамитом. Отнюдь нет. Производство его чешские анархисты полностью передоверили наследникам фабрики Нобеля.
— Ярослав Гашек, «Сыщик Гупфельд» (Detektiv Hupfeld), 12 марта 1912
...большинство <людей> берёт во внимание лишь те стороны анархического учения, в которых усматривает поощрение своему своеволию, отнюдь не способствующему водворению той общественной гармонии, какую имеет в виду само учение.[4]
— Пётр Рябов, «Современный анархизм, соотношение теории и практики (критический взгляд)», 2019
...анархизм вечен как стремление людей к самоорганизации, солидарности, свободе, преодолению власти и отчуждения. Пока люди есть люди, все эти вещи вечны.[6]
— Пётр Рябов, «Современный анархизм, соотношение теории и практики (критический взгляд)», 2019
Анархизмом нельзя «заниматься»; можно бытьанархистом, исповедовать и проповедовать анархизм, активно способствуя всему тому, что пробуждает в людях человеческое достоинство и закладывает кирпичики общественного самоуправления – вне, помимо и против власти.[7]
— Пётр Рябов, «Анархизм, философия пробудившегося человека», 2019
Всякое общество, покончившее с частной собственностью, должно будет, по нашему мнению, организоваться на началах анархического коммунизма. Анархизм неизбежно ведет к коммунизму, а коммунизм — к анархизму, причем и тот и другой представляют собой не что иное, как выражение одного и того же стремления, преобладающего в современных обществах — стремления к равенству.[1]
Не имея возможности доставить каждому гражданину соболью шубу и каждой гражданке бархатное платье, общество установит, вероятно, различие между излишним и необходимым и зачислит — по крайней мере временно — бархатные платья и соболий мех в число предметов излишних, откладывая на будущее вопрос о том, нельзя ли сделать предметом всеобщего потребления то, что теперь составляет предмет роскоши. Обеспечив каждому из жителей анархического города необходимое, можно будет затем предоставить деятельности частных лиц заботу о том, чтобы дать слабым и больным то, что временно будет считаться предметом роскоши, доставить менее крепким то, что не может быть предметом ежедневного употребления всех. Тут человечеству откроется невероятно широкое поприще для изобретения.[1]
Анархизм отрицает не только государство, но и законодательство. Он утверждает, что уже настало время расстаться с этими двумя “предрассудками”, что люди уже не нуждаются в них и держатся они практически лишь в силу злой воли тех, кто извлекает из них личную для себя пользу, ограничивая волю большинства и подчиняя ее выгодным для себя условностям.
Эта, столь заманчивая но значению своему, теория остается тем не менее при самом небольшом числе последователей, среди которых большинство берёт во внимание лишь те стороны анархического учения, в которых усматривает поощрение своему своеволию, отнюдь не способствующему водворению той общественной гармонии, какую имеет в виду само учение. Сами же учители, сами творцы теории верят так сильно в возможность общежития, свободного от созданных людьми ограничений и условностей, что не могут мириться ни с какими другими, промежуточными, подготовительными перспективами общежитий. Они со снисходительным сожалением смотрят на тех, кто, при всей добросовестности своей, не могут согласиться с тем, что людские общества уже достаточно подготовлены к взаимоотношениям, полным взаимопонимания, уступчивости и благожелательства.[4]
Теократия неизбежно должна перейти в принуждение, должна отрицать свободу духа, свободу совести, но в отношении к государству она заключает в себе анархический уклон. И этот ложный анархизм, это нежелание увидеть религиозный смысл самостоятельного государства были у Достоевского. Это ― русская черта, и тут сказывается, быть может, какая-то русская болезнь. В русской апокалиптической настроенности отражается своеобразие нашего духа, с ней связана чуткость к грядущему. Но в русской апокалиптичности есть и что-то нездоровое, недостаток духовного мужества.[8]
Анархизм – изначально романтичен. Это учение мечтателей, учение пафосное. Бакунин был пафосный человек. Сегодня слово «пафос» звучит дискредитированно. Но давайте вспомним, что пафос, «патхе» по-гречески, – страсть, страстность. То есть умение мечтать, умение порывать с настоящим. Сейчас этот романтический пафос анархизма, умение реабилитировать утопию, утрачен, его нужно возвращать.[6]
— Пётр Рябов, «Современный анархизм, соотношение теории и практики (критический взгляд)», 2019
На мой взгляд, пусть моя мысль не всем будет близка, необходимо отказаться от финалистского представления об анархизме как некой точке прибытия, необходимо развивать анархизм в сторону мировоззренческого интегрированного синтеза различных либертарных освободительных идей, ценностей, критик и практик. (Цитируя – за неимением сегодня теоретиков – самого себя: «Анархизм – вечен, анархия – невозможна!») Нужна не дифференциация, а интеграция. Не отдельные анархо-феминизм, анархо-экологизм, анархо-примитивизм и пр. Мы разные, но нужно искать точки общности. Это очень важно. Нужен синтез, а не только дифференциация.[6]
— Пётр Рябов, «Современный анархизм, соотношение теории и практики (критический взгляд)», 2019
Конечно, анархизм вечен как стремление людей к самоорганизации, солидарности, свободе, преодолению власти и отчуждения. Пока люди есть люди, все эти вещи вечны. (Мы говорили о киниках, даосах в древности как о первых анархистах и т. д.) Но как только мы переходим к конкретике анархизма – не к этим высоким и вечным идеалам, а как к детищу эпохи модерна, возникшему в конце ХIХ – в начале ХХ века , как к «-изму», если угодно, как к некой партийной «идеологии» – то он потерпел крах вместе с эпохой модерна.[6]
— Пётр Рябов, «Современный анархизм, соотношение теории и практики (критический взгляд)», 2019
Анархизм же можно понимать в нескольких смыслах: как социальное учение со своим идеалом общества, как философское мировоззрение со своей системой ценностей (в центре которых личность и её свобода), как субкультуру и движение с определённым набором личных и общественных практик и дискурсов. Разумеется, одно тесно связано с другим, поскольку «вера без дел мертва». Анархизмом нельзя «заниматься»; можно бытьанархистом, исповедовать и проповедовать анархизм, активно способствуя всему тому, что пробуждает в людях человеческое достоинство и закладывает кирпичики общественного самоуправления – вне, помимо и против власти.[7]
— Пётр Рябов, «Анархизм, философия пробудившегося человека», 2019
Присматриваясь поближе к типам знакомых мне вождей анархизма, я нахожу, что <...> они переносили свое внутреннее самочувствие на весь остальной мир. Это были натуры исключительной чистоты, исключительной любви к человеку, жаждавшие видеть его счастливым. Приняв свою мечту, свое душевное состояние за мерило духовных способностей человека вообще, они щедрой рукой награждали его всеми свойствами собственной души и уже не придавали достаточного значения изучению его психики. Свои главные построения они созидали для общества людей тождественной с ними психологии. Одни поступали так потому, что слишком вдавались в свои труды и мало занимались интересами повседневной жизни толпы, другие потому, что жили в мире воображения своего, но были и такие, которых невыносимо горькая судьба заставила направить все честные силы свои на непримиримую вражду ко всему, что заслоняет солнце правды с корыстной целью оставлять во тьме все, кроме себя. Как раз три таких типа довелось мне узнать уже в зрелом возрасте, после долгих лет испытаний и всестороннего изучения натуры человека в разных его званиях и положениях.[4]
Собрали общее заседание группы, которое посвятили исключительно разбору предположений, что скажет нам старик Петр Алексеевич <Кропоткин>. И все пришли к одному выводу: Пётр Алексеевич укажет конкретные пути для организации нашего движения в деревне. Он слишком чуток, от него не ускользнет теперешняя насущная потребность в наших силах для революционной деревни. Как истинный вождь анархизма, он не пропустит этого редкого в истории России случая, воспользуется своим идейным влиянием на анархистов и их группы и поспешит конкретно формулировать те положения революционного анархизма, которыми анархисты должны заняться в нашей революции.[9]
― Что, Фёдор?
― А что ты думаешь, если, к примеру, этих?
― Что этих?
― Ну, бомбой.
– Зачем?
― Чтобы знали.
― Что знали?
― Что рабочие люди как мухи мрут.
― Федор, это ведь анархизм.
Он переспрашивает:
― Чего?
― Анархизм это, Федор.
― Анархизм?.. Экое слово… Вот за этот костюм плочено двести рублей, а дети копеечку просят. Это как?[2]
Само собой разумеется, наибольшую опасность для Австрии представляют анархисты.
Внезапный расцвет анархизма проявляется у нас не в злоупотреблении динамитом. Отнюдь нет. Производство его чешские анархисты полностью передоверили наследникам фабрики Нобеля. Анархия ощущается скорее в том, что полиция теперь, не церемонясь, производит обыски в домах неанархистов.
— Ярослав Гашек, «Сыщик Гупфельд» (Detektiv Hupfeld), 12 марта 1912
― Сейчас насущно одно ― передел страны, передел мира ― в нашу пользу, потому что мы лучше. Для того чтобы творить мир, нужна власть ― вот и все. Те, с кем мне славно брать, делить и приумножать власть, ― мои братья. Мне выпало счастье знать людей, с которыми не западло умереть. Я мог бы прожить всю жизнь и не встретить их. А я встретил. И на этом все заканчивается.
― Но это анархизм какой-то, ― сказал Лева, кажется, вполне довольный ответом Саши.
― Лева, мне просто не хочется тебя обижать, ― Саша, до сих пор смотревший в потолок ― так ему было легче думать и говорить, повернулся-таки к собеседнику. ― Не хочется, но я скажу. Это не анархизм. Это ― предельная ясность. Мне, Лева, предельно ясно, что мы ― красно-коричневая партия.[10]
«Ну так что же. И все-таки: остроги и тюрьмы, Они ― диктатурщики. Им нужен переход. А мы непреклонны. В грохоте бурь мы Прыгнем в анархизм всенародной рекой.
И тогда будет жизнь, как дно в лагуне,
А личность – не рахитичный шарж,
Но для этого выйдем под медный марш
«К свободе через свободу!» (Бакунин)».[5]
— Илья Сельвинский, «Кобылье сало кушали у костров они...» (из сборника «Улялаевщина»), 1924
