Сто рубле́й (100 рубле́й) — традиционная банкнота[1], а также (реже) монета России, Российской империи, СССР и многих государств и образований на их территории номиналом 100 рублей; традиционный цвет — светло-бежевый. В Советском Союзе на протяжении 57 лет (с 1934 по 1991 год) — самая крупная банкнота. В царской России на банкноте изображалась императрица Екатерина II, от этого пошло народное название катенька; из-за цвета оборотной стороны известна также как радужная бумажка или просто радужная.
Банкнота достоинством сто рублей появились с началом выпуска бумажных денег в России. Это традиционный для русских денег крупный номинал; обычно самый крупный — до 1898 и в 1934—1991 годах (в 1898 впервые была введена более крупная банкнота 500 рублей, возобновлённая в 1991 году и выпускаемая по настоящее время). В разговорном языке встречаются такие названия сторублёвой купюры, как стольник, сотка, сотня, катенька, котёл, сотыга, устаревшие: катеринка[2], радужная (радужная бумажка).
Если вы должны сто рублей — это ваша забота. Если вы должны миллион — это уже забота вашего кредитора.[13]
— NN
Нет, действительно, скажи ей кто, так, мол, и так, за это дают сто рублей, она бы в лицо плюнула. Сто! Рублей! Да она кончит свое педучилище и будет работать месяц ― месяц! ― и не получит стольник.
На сто рублей за причитающееся с вотчины мясо можно было тогда купить этого самого мяса немногим более тонны. С одной стороны так и хочется спросить у Василия Ивановича — не треснет ли…[14]
— Михаил Бару, «Самовар лоцмана Воронина. Окончание», 2016
100 рублей в публицистике и документальной литературе[править]
Сто рублей (1919 г.)
Да ведь этот ваш несчастный чиновник — ведь он до того заслужился и до того довёл себя уже сам, что даже и несчастным-то себя не смеет почесть от приниженности и почти за вольнодумство считает малейшую жалобу, даже права на несчастье за собой не смеет признать, и, когда добрый человек, его генерал, даёт ему эти сто рублей, — он раздроблен, уничтожен от изумления, что такого как он мог пожалеть «их превосходительство»![4]
Однако не тут-то было. То, что я увидел, я сравнил с известной игрой, которая, как вы помните, начинается так: «Вам барыня прислала сто рублей. Что хотите, то купите, чёрный с белым не берите, „да“ и „нет“ не говорите…»
Вероятно, эта игра некоторым из судей в детстве настолько понравилась, что они и сейчас решили в неё поиграть. Облачившись при этом в чёрные мантии с выпущенными из-под них белыми манжетами.
...у отца Александра Васильевича Суворова в тех местах была вотчина, а в ней семьсот ревизских душ. За 1791 год приказал генерал-аншеф Суворов собрать две тысячи рублей денежного оброка, а к нему добавить еще сто рублей за причитающееся с вотчины мясо, восемьсот аршин холста, две сотни рябчиков, двадцать пять тетеревов и столько же зайцев, сорок куниц, четыре пуда сухой рыбы, два ведра груздей, десять фунтов сушеной малины и грибов «сколько можно больше». На сто рублей за причитающееся с вотчины мясо можно было тогда купить этого самого мяса немногим более тонны. С одной стороны так и хочется спросить у Василия Ивановича — не треснет ли…, а с другой поблагодарить крестьян за сытое детство Александра Васильевича.[14]
— Михаил Бару, «Самовар лоцмана Воронина. Окончание», 2016
100 рублей в мемуарах, письмах и дневниковой прозе[править]
Сей камень в окладе чудотворного образа Одигитрии в Кириллове и составляет главное сокровище монастыря, ибо Петр Великий его ценил, чего стоит не только монастырь с двадцатьми четырьмя тысячами душ крестьян, но даже всем уездом. Он цвету желтоватого и, чаятельно, гиацинт или яхонт; мира его необычайная, и совершенно назваться может коронным камнем; он гладок и без резьбы, верх его плоский о восьми гранях с спуском по краям, вкруг оправлен серебром, а низ его имеет площадку небольшую и восемь же граней по бокам. Ежели этот камень драгоценный, то обрабатыванием оным неминуемо натуральную его величину испортили; однако ж он еще и теперь принадлежит в число неоценённых. Если же он топаз, то не более сто́ит, как рублей сто.[15]
— Пётр Челищев, «Путешествие по северу России в 1791 г.», 1791
В Москве на сто рублей можно купить такое число книг, которое по настоящей цене стоит 500 руб.[16]
Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять след<ующим> условиям: <...>
Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями, рукопожатие пьяного Плевако, восторг встречного в Salon’e, известность по портерным… Они смеются над фразой: «Я представитель печати!!», которая к лицу только Родзевичам и Левенбергам. Делая на грош, они не носятся со своей папкой на сто рублей и не хвастают тем, что их пустили туда, куда других не пустили…
Купить где-нибудь в Малоросии, в глуши, десятины полторы у річкі з раками, построить из кизяка хатыну и замуроваться. На землю ассигновать рублей 300, на хатину — рублей по 100 за комнату. Это я, пожалуй, наскреб бы. Старшие дети скоро уйдут под красную шапку, а гимназист уже в 3-м классе: стало быть, можно старикам подумать о той стране, где не апельсины зреют, а где тишина, мир и, главное — рубль есть рубль, а не гривенник, как у нас в Питере. Ты с Хохландией знаком лучше меня: не знаешь ли такого глухого уголка? Если знаешь — напиши. В ножки поклонюсь.[17]
— Антон Чехов, Письма Александру Павловичу Чехову, 1903
Я работал в многотиражной газете. Получал около ста рублей. Плюс какие-то малосущественные надбавки. Так, мне припоминаются ежемесячные четыре рубля «за освоение более совершенных методов хозяйствования».[18]
Пармские фиалки моей первой съемки, пармские фиалки цветущего, еще довоенного Киева… они опять пришли ко мне… таинственная круговерть жизни… зарываюсь лицом и вдыхаю, вдыхаю… Выхожу в фойе. Справа мальчик с лотком, слева девочка с сумочкой для денег. Толпа, разодетая, сияют ордена и звезды фронтовиков, их теперь в Ташкенте много ― вырвались к семьям, к родным, просто опомниться от войны. Слушаю комплименты, излияния! К лотку потянулась первая рука ― оцениваю… молодые, красивые, у него «Золотая Звезда» на груди, явно не муж и жена. Он берет букетик с сияющей белозубой улыбкой:
― Сколько я вам должен?
Не моргнув глазом:
― Сто рублей. Секундная пауза обалдения, но улыбка не дрогнула ― всё-таки Герой Советского Союза достает из пачки сто рублей. И так через все фойе. Сумочка уже набита деньгами. Я, конечно, совсем уже обнаглела ― муж не муж, жена не жена, сто рублей, и всё тут.[19]
100 рублей в беллетристике и художественной прозе[править]
Сто рублей (1993 г.)
На другой день, встав поутру очень рано, и пошел в город; и как шел он по одной улице, увидел мужика, который нес на плече мешок; Иван-купеческий сын спросил, что он в мешке несёт? Мужик ему отвечал, что несет самого лучшего кота. Иван-купеческий сын опять спросил, что он просит? Мужик отвечал, что сто рублев. Иван-купеческий сын тотчас отдал ему деньги, а взял от него мешок, пошел домой. И как пришел в дом, то высадил из мешка кота, пустил его в горницу. Мать его спрашивала, что он принес за кошку? Но сын говорил: «Я купил и заплатил сто рублёв». Мать его начала бранить и говорила ему, что она его и с охотой сгонит со двора, но сын говорил, что уже денег не возвратить. Итак, Иван-купеческий сын начал ходить за своей охотою и кормить ее. Потом спустя несколько времени стал просить последние сто рублев. Мать ему говорила: «На что деньги тебе, сын? Ведь ты сыт, обут и одет, ты и те деньги как в печь кинул». Но сын не переставал просить у нее денег. Мать его, наконец, отдала последние деньги и говорила, чтоб больше не требовал, потому что его денег уже нет.[20]
Мы поедем в город, возьмём с собой и твои сто рублёв, и когда приторгуем барыш, то купим тебе красный кафтан, красную шапку и красные сапоги, а ты останешься дома; ежели что тебя заставят сделать наши жены (ибо они были женаты), а твои невестки, то ты сделай.[21]
— Сказка десятая и последняя о Емеле-дурачке, из «Сказок русских» П. Тимофеева, 1787
«Лиза! Обстоятельства переменились; я помолвил жениться; ты должна оставить меня в покое и для собственного своего спокойствия забыть меня. Я любил тебя и теперь люблю, то есть желаю тебе всякого добра. Вот сто рублей — возьми их, — он положил ей деньги в карман, — позволь мне поцеловать тебя в последний раз — и поди домой». — Прежде нежели Лиза могла опомниться, он вывел её из кабинета и сказал слуге: «Проводи эту девушку со двора».
— Селянин и вельможа, столь разъединённые на ступенях общества, соединяются наконец в добродетелях — это высокая мысль! А то что мы видим? С одной стороны, незабудочки, а с другой — выскочил из кабака и бежит по улице в растерзанном виде! Ну, что ж, скажите, тут поэтического? чем любоваться? где ум? где грация? где нравственность? Недоумеваю!
— Сто рублей я тебе должен, Фома Фомич, за такие слова! — проговорил Ежевикин с восхищённым видом.
— А ведь чёрта лысого с меня и получит, — прошептал он мне потихоньку.[3]
— Степан Трофимович уверяет, что вы помешались на немцах, — смеялся я, — мы с немцев все же что-нибудь да стащили себе в карман.
— Двугривенный взяли, а сто рублей своих отдали.
Баронессин стряпчий ему позавидовал, и эта зависть еще увеличилась в нем, когда он, сообщив Висленеву цифру своего жалования, узнал от Иосафа Платоновича, что Бодростина платит ему гораздо дороже, ― именно сто рублей в месяц.[23]
Платов ему сто рублей дал и говорит:
— Прости меня, братец, что я тебя за волосья отодрал.
Левша отвечает:
— Бог простит, — это нам не впервые такой снег на голову.[5]
Я понимаю. Он богатеет, занят делом, ему не до меня. Если бы были деньги, хоть немного, хоть бы сто рублей, бросила бы я все, ушла бы подальше. В монастырь бы ушла.[6]
— Скажите, Шура, честно, сколько вам нужно денег для счастья? — спросил Остап. — Только подсчитайте все.
— Сто рублей, — ответил Балаганов, с сожалением отрываясь от хлеба с колбасой.[7]
Я подписал договор, причем Гавриил Степанович разъяснил мне, что деньги, которые будут даны мне, являются авансом, каковой я обязуюсь погасить из первых же спектаклей. Уговорились, что сегодня я получу семьдесят пять рублей, через два дня — сто рублей, потом в субботу — еще сто, а остальные — четырнадцатого. <...>
Через два дня был прекрасный, как бы летний, теплый день. И я спешил в Независимый. Со сладким чувством, предвкушая получку ста рублей, я приблизился к Театру...[8]
— Михаил Булгаков, «Записки покойника (Театральный роман)», 1937
В 1938 году поздней осенью получил я посылку из дома — мои старые авиационные бурки на пробковой подошве. Я побоялся вынести их с почты — здание окружала толпа блатарей, прыгавшая в белой полутьме вечера, ожидая жертв. Я продал бурки тут же десятнику Бойко за сто рублей — по колымским ценам бурки стоили тысячи две. Я бы мог добраться в бурках до барака — их украли бы в первую же ночь, стащили бы с ног. Воров привели бы в барак мои же соседи за папиросу, за корку хлеба, они «навели» бы грабителей немедля. Такими «наводчиками» был полон весь лагерь. А сто рублей, вырученные за бурки, — это сто килограммов хлеба — деньги сохранить гораздо легче, привязав их к телу и при покупках не выдавая себя.
— Слышь ты… — Чья-то рука тронула моё плечо. Я повернулся так, чтобы было видно и бурки, и ящик, на дне которого было немного чернослива, и начальство, и лицо того человека, который держал моё плечо. Это был Андрей Бойко, наш горный смотритель. А Бойко шептал торопливо:
— Продай мне эти бурки. Я тебе денег дам. Сто рублей. Ты ведь до барака не донесешь — отнимут, вырвут эти. — И Бойко ткнул пальцем в белый туман. — Да и в бараке украдут. В первую ночь.
«Сам же ты и подошлешь», — подумал я.
— Ладно, давай деньги.
— Видишь, какой я! — Бойко отсчитывал деньги. — Не обманываю тебя, не как другие. Сказал сто — и даю сто. — Бойко боялся, что переплатил лишнего.
Я сложил грязные бумажки вчетверо, ввосьмеро и упрятал в брючный карман. Чернослив пересыпал из ящика в бушлат — карманы его давно были вырваны на кисеты.
[На] Колыме <…> в войну сто рублей платили за яблоко, а ошибка в распределении свежих помидоров, привезённых с материка, приводила к кровавым драмам...
Сразу вспомнилось, как два дня назад её оштрафовали на десять рублей за то, что она сошла с задней площадки. Десять рублей сейчас порядочные деньги, это — сто рублей дореформенных.[10]
— Ну, во-первых, можно сказать, что я был выпивши... Спьяну молол. Так? Потом, я говорил, что она получает сто рублей... Но я же забыл алименты! Сорок семь рублей алиментов. Сто сорок семь — не такая уж это бедность.[24]
Он подозвал тетю Зину. Дал ей сто рублей, которые она положила в термос. Затем дал каждому из нас по сотне. Бала хотел обнять его.
— Погоди, — сказал бригадир. Затем порылся в груде брошенной одежды. Достал оттуда бюст Чайковского. Протянул его восточному человеку.[12]
— Очень тяжелый случай! Когда вы выступаете, многие зрители вас не любят. Они вас и сглазили. У вас теперь сзади вырос энергетический хвост. Это очень плохо. Энергия из космоса через хвост утекает в преисподнюю.
— Что делать? — задал я извечный вопрос, мучивший российского человека.
— Надо его обрубить. Могу за это взяться. Но хвост очень серьезный. Справиться с ним будет нелегко. Стоить это будет сто рублей.
Я согласился. Он положил меня на диван, долго колдовал над моим копчиком, бормоча стихи, по-моему, Кручёных или раннего Маяковского. Потом отошёл в дальний угол комнаты, Я спросил: «Что, действительно, хвост такой длинный?»
— Да, очень. Боюсь даже, за один сеанс мне его не обрубить. Придётся ещё прийти два раза по сто рублей.
Когда Маша Передреева узнала, сколько это стоит в Москве, она не спала всю ночь. Лежала и думала: «Как хорошо, что я прочитала это своими глазами». Нет, действительно, скажи ей кто, так, мол, и так, за это дают сто рублей, она бы в лицо плюнула. Сто! Рублей! Да она кончит свое педучилище и будет работать месяц ― месяц! ― и не получит стольник. А тут за столько-то там минут… И не балки таскать, не свиней кормить…[25]
Однажды днем зашла соседка, старуха Кузнецова, и попросила в долг сто рублей, заплатить молочнице. Попросить у Ирины деньги, даже в долг, — значило грубо вторгнуться в сам смысл ее жизни.
— Нет! — крикнула Ирина. — Нету у меня! — И заплакала.
«Сумасшедшая», — испугалась Кузнецова и отступила назад. Собака Найда, чувствуя настроение хозяйки, залаяла, будто заругалась. Остальные собаки в соседних дворах подхватили, выкрикивая друг другу что-то оскорбительное на собачьем языке.[26]
Небо серо, ― мгла и тучи, садик слякотью размыт,
Надо как-нибудь подкрасить предвесенний русский быт. Я пришел в оранжерею и, сорвав сухой листок, Молвил: «Дайте мне дешевый, прочный, пахнущий цветок». Немцу дико: «Как так прочный? Я вас плохо понимал…»
― «Да такой, чтоб цвёл подольше и не сразу опадал». <...> Но вернулся старый немец и принёс желтофиоль. Я очнулся, дал полтинник и ушел в сырую голь…
И идя домой, смеялся: «Ах, ты немец-крокодил,
Я на сто рублей бесплатно наслажденья получил!»[27]
Сто рублей имею, сто друзей. ― Все равно: не комната ― музей! <...>
Старожил, тире ― энтузиаст.
Я богат, беру, кто сколько даст.
Сто друзей имею, сто рублей.
Нету денег ― рюмочку налей![30]
Если бы был я хлыст, весь бы хлесь ― до брызг! Радуйся, моя богородица!
Но за пьяный сон и за блёв,
за поганый звон ста рублёв
сколько строится и городится![9]
Корчат порчу чердаки человека черного,
Наплевал на сто рублей Иисус Христос,
Мне бы к Богу появиться… появиться в чём бы? ―
Если даже душу я доносил до слёз.[11]
— Леонид Губанов, «Не ложилась б ты со мной, попадья великая...», 1970-е
И как бы нас огонь не жег,
и как бы Дьявол не морозил,
я этой жизни эпилог
за сто рублей продам берёзе...[11]
— Леонид Губанов, «Не ложилась б ты со мной, попадья великая...», 1970-е
100 рублей в кинематографе и массовой культуре[править]
— Хочешь, я вот эту сосну с корнем выдерну?
— Не советую. Штраф — сто рублей за порчу зелёных насаждений.
За поимку главарей банды красных «мстителей» из самоличных сумм батьки будет выдано: деньгами — царской «катенькой» сто рублей, керенками полтора метра, советскими рублями две тыщи и пять тыщ расписками от самого батьки. Объявить по всем хуторам и станицам в течение двух суток. Атаман Гнат Бурнаш, год одна тыща девятьсот двадцатый, месяц май.
— Вашей партии и лично товарищу Бродскому нужны деньги. Сколько вы хотите, чтобы отпустить Женю из коммунистов? Сто рублей хотите? <...>
— Я смеюсь с вас, мадам. За мою голову назначено вознаграждение — несколько тысяч рублей. Так неужели мальчик из приличной буржуазной семьи стоит дешевле, чем голодранец-большевик?
— Эй девочка, продаешь калошу?
— Да, продаю, сто рублей стоит эта калоша.
— Сто рублей чересчур дорого. Если хочешь, я дам тебе две копейки и мы расстанемся друзьями.
Уж несладко ей, ох, несладко,
У неё на платье заплатка,
У границ враги, с посевной проблемы, казна пуста.
У неё вассалы весёлы —
Обалдуи-конкистаболы,
Сто рублей убытку с каждого рыжего, как с куста.
Не имей сто рублей, а имей сто друзей.
Русы волосы сто рублей, буйна голова — тысяча, а всему молодцу и цены нет.
Ста рублей нет, а рубль не деньги.
Сто рублей есть, так и правда твоя.
Шейка — копейка, алтын — голова, сто рублей — борода.
_front.jpg)
