Башня шутов

«Башня шутов» (нем. Narrenturm) — историко-фантастический роман Анджея Сапковского 2002 года, первая книга саги о Рейневане.

Цитаты

	Неназванный рассказчик: Знаете, господа, как узнать, что время идёт историческое? Просто всего происходит очень много и быстро.
	Wiecie zaś, cni panowie, po czym poznać, że czas jest historyczny? A po tym, że dzieje się dużo i szybko.

	Конрад Кантнер: Политика плохо сочетается с едой.
	Konrad Kantner: Nie idzie polityka w parze z jadłem.

	Завиша Чёрный: Я думаю, что всё зло этого мира идёт от мышления. Когда думать начинают люди, совершенно не способные к этому.
	Zawisza Czarny: Ja myślę, że całe zło tego świata bierze się z myślenia. Zwłaszcza w wykonaniu ludzi całkiem ku temu nie mających predyspozycji.

	Кунц Аулок: Обижаешь профессионалов. Я, Кунц Аулок, по прозвищу Кирьелейсон. Меня покупают, но не перекупают.
	Kunz Aulock: Znieważasz zawodowców. Jestem Kunz Aulock, zwany Kyrielejson. Mnie się kupuje, ale nie przekupuje.

Филипп Гранчишек: Я говорю о трудных временах для церкви. И для истинной веры. Поскольку распространяются, заполняя всё вокруг, плевелы ереси. Встречаешь человека, он пожелает тебе добра во имя Господа Бога, а ты и не знаешь, не еретик ли он. Вы что-то сказали, рабби? Хирам бен Элиезер: Возлюби ближнего своего. Пророк Илия может объявиться в любом лице. Филипп Гранчишек: Как же. Жидовская философия. А я говорю: бди и трудись, трудись и бди — и молись. Ибо дрожит и качается Петров оплот. Расползаются кругом плевелы ереси.

Filip Granciszek: Mówię o trudnych czasach dla Kościoła. I dla prawdziwej wiary. Albowiem pleni, pleni się kąkol herezji. Spotkasz kogo, pozdrowi cię w imię Boże, a nie zgadniesz, czy nie kacerz. Mówiliście coś, rabbi? Hiram ben Eliezer: Kochaj bliźniego. Prorok Eliasz objawić się może z każdą twarzą. Filip Granciszek: Żydowska filozofia. A ja mówię: czujność i praca, czujność, praca i modlitwa. Albowiem drży i chwieje się Piotrowa opoka. Pleni, pleni się dokoła kąkol herezji.

Урбан Горн: Я стараюсь понять. И понять могу, что их разбирает злоба, когда они слышат, что Бога нет, что от Декалога можно и нужно отмахнуться, а почитать следует Люцифера. Я их понимаю, когда в ответ на такие dictum они начинают вопить об ереси. Но что оказывается? Что их бесит больше всего? Не отступничество и безбожие, не отрицание ритуалов, не ревизия или отвержение догм, не демонолатрия. Самую большую ярость у них вызывают призывы к евангельской бедности. К смирению. К самоотверженности. К служению Богу и людям. Они начинают беситься, когда от них требуют отказаться от власти и денег.

Urban Horn: Ja staram się zrozumieć. I rozumieć mogę, że ich ponosi, gdy słyszą, że Boga nie ma, że na Dekalog można i należy gwizdać, a czcić trzeba Lucyfera. Rozumiem ich, gdy na takie dictum wrzeszczą o herezji. Ale co się okazuje? Co ich najbardziej rozwściecza? Nie apostazja i bezbożność, nie negacja sakramentów, nie rewizje dogmatów czy zaprzeczanie tymże, nie demonolatria. Najbardziej ich rozjuszają wezwania do ewangelicznego ubóstwa. Do pokory. Do poświęcenia. Do służenia. Bogu i ludziom. Dostają szału, gdy ktoś żąda od nich wyrzeczenia się władzy i pieniędzy.

	Хирам бен Элиезер: Прошу прощения… Это не политическая демонстрация. Это обыкновенная рвота…
	Hiram ben Eliezer: Proszę wybaczyć… To nie jest żadna polityczna demonstracja. To jest zwyczajny rzyg.

	Отто Беесс: Если уж убегают, то бегут, как волки. Никогда не идут по тропинкам, по которым когда-либо ходили.
	Otto Beess: Gdy się ucieka, ucieka się jak wilk. Nigdy po ścieżkach, którymi się kiedyś chodziło.

	Отто Беесс: Если верить «Золотой легенде», то над местом мучительства вздымался чудеснейший аромат роз. Как же! Мучения воняют. Над местами пыток вздымается смрад, вонь, зловоние. Над всеми местами казней и мучительств. И над Голгофой тоже. Там тоже, дам голову на отсечение, роз не было. Был, как же точно сказано, foetor judaicus.
	Otto Beess: Jeśli wierzyć Złotej legendzie Jakuba da Voragine, pomyślał, nad miejscem męczeństwa unosił się zapach róż przecudny. Akurat. Męka śmierdzi. Nad miejscami tortur unosi się smród, cuch, odór. Nad wszystkimi miejscami kaźni i męki. Także nad Golgotą. Tam też, głowę dam, nie było róż. Był, jakże trafnie, foetor judaica.

	Отто Беесс: Я же говорил тебе, что информатор должен получать оплату. Презирают прежде всего тех, кто доносит безвозмездно. Идеи ради. От страха. От злости и зависти. Я тебе уже говорил: больше, чем за измену, Иуда заслужил презрения за то, что предал дешево.
	Otto Beess: Mówiłem ci już przy innych okazjach, że informator musi brać zapłatę. Gardzi się przede wszystkim tymi, którzy donoszą za darmo. Dla idei. Ze strachu. Ze złości i zawiści. Mówiłem ci już: więcej niźli zdradą Judasz zasłużył na wzgardę tym, że zdradził tanio.

	Рассказчик: Даже если кто-то и знал, как лечить, не лечил все равно, ибо времена были такие, что вылеченный мог запросто донести на лечащего.
	Nawet jeśli kto wiedział, jak leczyć, nie leczył, bo czasy były takie, ze wyleczony potrafił zadenuncjować lekarza.

	Приор стшегомского монастыря кармелитов: Незнание в определённой степени оправдывает тебя. А поскольку я-то знаю, постольку меня оправдать не может ничто. Следовательно, если я откажусь выполнить просьбу, мой поступок будет оправдан. Что скажешь? Разве моя логика не сродни Аристотелевой?
	Niewiedza usprawiedliwia cię poniekąd. A ponieważ ja wiem, mnie nic usprawiedliwić nie może. Tym samym, jeśli prośbie odmówię, postępek mój usprawiedliwion będzie. Co ty na to? Czyż moja logika nie równa Arystotelesowej?

	Шарлей: Вопрос носит философский характер. А на таковые я не привык отвечать в трезвом состоянии.
	Szarlej: Pytanie było natury filozoficznej. Na takowe nie zwykłem odpowiadać na trzeźwo.

	Шарлей: Только глянь. Церковь, корчма, бордель, а между ними кучка дерьма. Вот парабола человеческой жизни.
	Szarlej: Popatrz jeno. Kościół, karczma, bordel, a w środku między nimi kupa gówna. Oto parabola ludzkiego żywota.

	Шарлей: Хоть мы и созданы по образу и подобию, но при этом Творец позаботился об индивидуальных особенностях.
	Szarlej: Stworzono nas bowiem na obraz i podobieństwo, ale Stwórca zadbał o cechy indywidualne.

	Шарлей: Не платье красит человека, а человеческое достоинство. Однако лишь хорошо одетый человек чувствует себя воистину достойно.
	Szarlej: Nie suknia czyni człowieka, lecz ludzka godność. Ale tylko człowiek dobrze ubrany czuje się prawdziwie godnie.

	Шарлей: Я предпочитаю турок крестоносцам. Турки, если говорить об «истреблении неверных», не достают крестоносцам даже до пяток.
	Szarlej: Wolę Turków niż krzyżowców. Turcy, gdy idzie o mordowanie, nie dorastają krzyżowcom do pięt.

	Шарлей: Никогда не следует поворачиваться к бедняку спиной. В основном потому, что бедняк может неожиданно заехать клюкой по затылку.
	Szarlej: Nigdy nie wolno obojętnie i bezdusznie mijać ludzkiej nędzy. Nigdy nie należy odwracać się do człowieka ubogiego plecami. Głównie dlatego, że człowiek ubogi może wtedy znienacka walnąć kosturem w tył głowy.

	Дзержка де Вирсинг: Там, где кастрируют жеребцов, неплохо поберечь и собственные яйца.
	Dzierżka de Wirsing: Gdzie ogiery kastrują, tam nie zaszkodzi uważać i na własne jajca.

	Дзержка де Вирсинг: Кто не доносит, сам подпадает под подозрение.
	Dzierżka de Wirsing: Kto nie doniesie, sam w podejrzeniu.

	Аббат: Так вы думаете, что это одержимость? Шарлей: Уверен, что это не бегунка. Бегунка проявляется иначе.
	Opat: Takiście pewni? że to opętanie? Szarlej: Pewnym, że to nie biegunka. Biegunka inaczej się objawia.

	Шарлей: Об оплате и речи быть не может. И речи быть не может о деньгах, ибо я не купец и не ростовщик. Удовлетворюсь подаянием, весьма скромным подаянием, к тому же отнюдь не вперёд, а лишь по окончании дела.
	Szarlej: O zapłacie i mowy być nie może. Mowy być nie może o groszach, bom ja nie kupiec i nie lichwiarz. Zadowolę się jałmużną, datkiem jakim skromnym, a i to nie z góry bynajmniej, lecz po skończonym dziele.

	Рейневан: Того, что я съел, у меня уже никто не отберёт.
	Reynevan: Tego, co zjadłem, nikt mi już nie odbierze

	Шарлей: Изыди из тела сего! Ах ты, в жопу трахнутый катамит!
	Szarlej: Wynijdź z tego ciała! Ty w rzyć jebany katamito!

	Шарлей: Любовь — тоже удовольствие, к тому же одно из самых эгоистичных, какие мне известны.
	Szarlej: Miłość to też przyjemność, i to jedna z najbardziej egoistycznych, jakie znam.

Шарлей: Основной жизненный закон: закон ограниченного доверия. Суть которого в том, что окружающий нас мир непрестанно тебя подлавливает, ни за что не упустит оказии унизить тебя, подстроить неприятность или обидеть. Что он только и ждёт, когда ты спустишь портки, чтобы тут же приняться за твою голую задницу. Из чего следуют два вывода. Primo: никогда не доверяй и никогда не верь в намерения. Secundo: если ты сам кого-то обидел или поступил несправедливо, не майся угрызениями совести. Просто ты оказался шустрее, действовал превентивно.

Szarlej: podstawową zasadę życiową: zasadę ograniczonego zaufania. Uczącą, że otaczający świat nieustannie na ciebie dybie, nigdy nie przepuści okazji, by wyrządzić ci zniewagę, przykrość lub krzywdę. Że tylko czeka, aż spuścisz portki, by natychmiast dobrać się do twej gołej dupy. Z czego płyną dwa wnioski. Primo: nigdy nie ufaj i nigdy nie wierz w intencje. Secundo: jeśliś sam wyrządził komuś przykrość lub krzywdę, nie gryź się tym. Byłeś zwyczajnie szybszy, zadziałałeś prewencyjnie.

	Шарлей: Vanitas vanitatum, Рейнмар! Суета сует! Не будь опрометчивым, гнев таится в груди глупцов. Запомни — melior est cards vivus leone mortuo, лучше живая собака, чем мёртвый лев.
	Szarlej: Vanitas vanitatum, Reinmarze! Marność nad marnościami i wszystko marność! Nie bądź pochopny, gniew przebywa w piersi głupców. Zapamiętaj — melior est canis vivus leone mortuo, lepszy jest żywy pies niż lew nieżywy,

	Шарлей: Клянусь всем, что мне дорого, то есть моим дряхлым кутасом… Je juré ça sur mon coullon.
	Szarlej: Przysięgam na wszystko, co mi drogie, to znaczy: na mą kuśkę starą. Je juré ça sur mon coullon.

	Разве ж добрый католик, спрашиваю я себя, станет утаивать, что у него есть такой брат? Разве ж может, спрашиваю я себя, добрый католик вообще иметь такого брата?
	Czy dobry katolik, pytam ja się, tai, iż ma takiego brata? Czy może, pytam ja się, dobry katolik w ogóle mieć takiego brata?

	Это слыхано ль дело, чтобы баба промыслом и торгом занималась? Нам конкуренцию, значит, добрым католикам, творила.
	Godzi się to, by białogłowa przemysłem i handlem się parała? Konkurencję nam… Znaczy, uczciwym katolikom, robiła?

	Биркарт фон Грелленорт: Вынужден тебя разочаровать. Я не дьявол. И не посланник дьявола. Дьявол мало интересуется судьбами единиц. Захарис Фойгт: Если ты не дьявол… Значит, ты прибыл… От того, другого… О Боже… Биркарт фон Грелленорт: И снова тебя разочарую. Этот судьбами единиц интересуется еще меньше.
	Birkart von Grellenort: Muszę cię rozczarować. Nie jestem diabłem. Ani wysłannikiem diabła. Diabeł losem jednostek przejmuje się mało. Zachariasz Voigt: Jeśliś nie diabłem… Tedy przybywasz… Od tego drugiego? O Boże… Birkart von Grellenort: Znowu cię rozczaruję. Ten losem jednostek przejmuje się jeszcze mniej.

	Юстус Шоттель: Давид и Ионафан. Но это надо еще подправить. Переделать. Шарлей: Переделай на Давида и Вирсавию. Потому что здесь, холера, недостает только Валаама и ослицы. Сдержи малость воображение, Юстус. Его излишек вредит, как избыток соли в супе.
	Justus Schottel: Dawid i Jonatan. Ale to muszę jeszcze poprawić. Przerobić… Szarlej: Przerób na Dawida i Batszebę. Bo brakuje tu, cholera, tylko Balaama i oślicy. Powściągnij nieco wyobraźnię, Justus. Jej nadmiar szkodzi, podobnie jak nadmiar soli w zupie.

	Юстус Шоттель: Значит, ты снова вляпался в какое-то дерьмо. Шарлей: Можно сказать и так. Юстус Шоттель: Криминальное или политическое? Шарлей: Всё зависит от точки зрения.
	Justus Schottel: Znowu wdepnąłeś więc w jakieś gówno. Szarlej: Można to tak nazwać. Justus Schottel: Kryminalne czy polityczne? Szarlej: Zależy od punktu widzenia.

Самсон Медок: Я вижу это очами души моей. Массовое изготовление бумаг, густо покрытых литерами. Каждая бумага в сотнях, а когда-нибудь, как бы смешно это ни звучало, возможно, и в тысячах экземпляров. Всё многократно размножено и широко доступно. Ложь, бредни, шельмовство, пасквили, доносы, чёрная пропаганда и убеждающая толпу демагогия. Любая подлость облагорожена. Любая низость — официальна. Любая ложь — правда. Любое свинство — достоинство. Любой зачуханный экстремизм — революция. Любой дешевый лозунг — мудрость. Любая дешевка — ценность. Любая глупость признана, любая дурь — увенчана короной. Ибо всё это отпечатано. Изображено на бумаге, стало быть — имеет силу, стало быть — обязывает.

Samson Miodek: Widzę to oczyma duszy mojej. Masowa produkcja papieru, gęsto pokrytego literami. Każdy papier w setkach, a kiedyś, jakby śmiesznie to nie zabrzmiało, może i w tysiącach egzemplarzy. Wszystko po wielokroć powielone i szeroko dostępne. Łgarstwa, brednie, oszczerstwa, paszkwile, donosy, czarna propaganda i schlebiająca motłochowi demagogia. Każda podłość nobilitowana, każda nikczemność oficjalna, każde kłamstwo prawdą. Każde świństwo cnotą, każda zapluta ekstrema postępową rewolucją, każde tanie hasełko mądrością, każda tandeta wartością. Każde głupstwo uznane, każda głupota ukoronowana. Bo wszystko to wydrukowane. Stoi na papierze, więc ma moc, więc obowiązuje.

	Шарлей: Разумеется, главным условием должно быть, чтобы слово, то есть книга, была дешевле если не талии игральных карт, то хотя бы бутылки водки, ибо сие есть проблема выбора.
	Szarlej: Warunkiem jest oczywista, by słowo, czyli księga, była tańsza jeśli nie od talii kart, to od gąsiora wódki, jako że jest to kwestia wyboru.

	Бей! Во имя Господа Бога бей! Убивай, кто в Бога верует!
	Bij, w imię Boże! Morduj, kto w Boga wierzy!

	Шарлей: Запомни, осел, заруби себе на носу, болван: никто не придёт тебе на помощь в беде, ибо только идиот торопится спасать других. Если тебя зовут на помощь, надо повернуться к нему задом и поскорее удалиться.
	Szarlej: Zapamiętaj, ośle, zakonotuj sobie, bałwanie: tobie nikt nie pospieszy z pomocą w potrzebie, tylko idiota zatem spieszy z pomocą innym. Jeśli ktoś wzywa pomocy, należy odwrócić się plecami i prędko oddalić.

	Патер Гиацинт: Напоминаю вам слова святого Бернарда: убить врага во имя Христа значит вернуть его ко Христу!
	Pater Hiacynt: Przypominam wam słowa świętego Bernarda: zabić nieprzyjaciela dla Chrystusa to zyskać go dla Chrystusa!

	Хайн фон Чирне: Я, парень, не какой-то там дикарь. Я — европеец. Я не допускаю, чтобы мною руководили симпатии и антипатии. В деле.
	Hayn von Czirne: Ja, młodzieńcze, nie jestem jakiś tam dzikus. Jestem Europejczyk. Nie pozwalam, by w interesach kierowały mną sympatie i antypatie.

	Дружба — это штука изумительная и громадная!
	Przyjaźń to rzecz piękna i wielka!

	Генрик Хакеборн: Любовница, роскошное поле которой пахал лишь законный супруг, это, почитай, почти что девица, а та, что уже давала другим любовникам, — развратница. Потому что если в её ложе побывал Рейнмар де Беляу, то вполне мог ведь наведываться и любой другой.
	Henryk Hackeborn: Kochanka, której rozkoszne poletko orał przedtem jedynie ślubny małżonek, to niemal dziewica, a taka, która już dawała innym miłośnikom, to poćpiega. Bo jeśli był w jej łożu Reinmar de Bielau, to mógł przecie być każdy.

	Рассказчик: Потом пошло сразу много и быстро.
	Potem zaczęło się dziać dużo i szybko.

	Рассказчик: Молодые рыцари организовали преследование преступников, мотаясь от замка к замку под пение рогов и грохот подков. Преследование больше напоминало пикник, да и результаты были тоже пикничные. В некоторых случаях наблюдалась беременность, а затем и направление сватов. Правда, с большой задержкой.
	Młodzi rycerze zorganizowali pościg za zbrodniarzami, cwałując od zamku do zamku wśród grania rogów i grzmotu kopyt. Pościg bardziej przypominał piknik i rezultaty też przyniósł piknikowe. Niektóre, jak ciąże i słanie swatów — z dużym opóźnieniem.

	Епископ Конрад Пяст: Не следует поднимать на Церковь голос. Мы всегда будем править и управлять. До границ мира и конца света…
	Biskup Konrad Piast: Na Kościół nie podnosić głosu. My zawsze będziemy rządzić, po kres świata.

	Гуон фон Сагар: Можно сказать: покажи мне, кто за тобой гонится, и я скажу, кто ты. Иначе: мои преследователи свидетельствуют обо мне.
	Huon von Sagar: Można rzec: pokaż mi, kto cię ściga, a powiem ci, kim jesteś. Inaczej: mój pościg świadczy o mnie.

	Буко Кроссиг: Чёртовы хамы. Надо, как это делал мой предок, хоть бы раз в пять лет разваливать им халупы, сжигать все до голой земли. Иначе они начинают беситься. Благоденствие и достаток всё переворачивают у них в мозгах.
	Buko Krossig: Chamy przeklęte. Trzeba, jak czynił mój ociec, przynajmniej raz na pięć lat burzyć im te budy, palić im to wszystko do gołej ziemi. Inaczej bieszą się. Dostatek w głowach im przewraca.

	Гуон фон Сагар: Совесть как тело: её можно закалять.
	Huon von Sagar: Sumienie jest jak ciało: da się hartować.

	Рассказчик: Как и большинство красивых женщин, когда молодые годы остались позади, она превратилась в довольно паскудную бабищу.
	Jak większość bowiem urodziwych niewiast zmieniła się, gdy przeszły lata młode, w bardzo paskudnego babsztyla.

	Гуон фон Сагар: Жизнь — это настоящая Башня шутов.
	Huon von Sagar: Życie to prawdziwy Narrenturm.

	Автор: Речь идёт о любви и смерти. Любовь прекрасна. Смерть — нет.
	Mowa jest o miłości i śmierci. Miłość jest piękna. Śmierć nie.

	Сущность реформы в изменении того, что, казалось бы, изменить невозможно. Проделывает пролом в, казалось бы, нерушимой структуре, надламывает, казалось бы, плотный и твердый монолит.
	Istotą reformy faktycznie jest, że zmienia rzeczy pozornie niezmienne i niezmienialne. Że czyni wyłom w pozornie nienaruszalnej strukturze, nadkrusza pozornie zwarty i twardy monolit.

	Изменений не остановит ничто. Завтра будет иным, нежели Сегодня. Настолько иным, что люди перестанут верить во Вчера.
	Zmian nie powstrzyma nic. Jutro inne będzie niż Dziś. Tak dalece, że ludzie przestaną wierzyć we Wczoraj.

	Рассказчик: Богини знают всё и всё замечают. И не ждут почестей в виде слов.
	Boginie wszystko wiedzą i wszystko zauważają. I nie oczekują hołdów w postaci słów.

	Дзержка де Вирсинг: На этом свете, чтобы выжить, приходится порой пожертвовать тем, что любишь.
	Dzierżka de Wirsing: Na tym świecie, by przeżyć, trzeba czasem poświęcić to, co się kocha.

	Шарлей: У нас могут быть неприятности. Рейневан: С Иинквизицией? А в чём нас обвинят? Шарлей: Важно не в чём нас обвинят, а в чём мы признаемся.
	Szarlej: Możemy mieć kłopoty. Reynevan: Z Inkwizycją? A o co nas oskarżą? Szarlej: Problem nie w tym, o co nas oskarżą. Problem w tym, do czego się przyznamy.

	Шарлей: Итак, вы астроном. И вас засадили в тюрягу. Ну что ж, это еще раз доказывает, что слишком пристальное рассматривание неба не приносит пользы и не подобает истинному католику.
	Szarlej: Tak tedy jesteście astronomem. I wsadzono was do pudła. Cóż, potwierdza się, że zbyt wnikliwe przyglądanie się niebu nie popłaca i nie przystoi dobremu katolikowi.

	Миколай Коппирниг: Надобно руководствоваться инстинктом самосохранения. В том, что касается неба, астролябия и подзорная труба могут ошибаться. Библия же — непогрешима.
	Mikołaj Koppirnig: Trza się rychtować instynktem samozachowawczym. Względem niebios astrolabium i luneta mogą się mylić, Biblia jest nieomylna.

	Миколай Коппирниг: Их организация существует без малого полторы тысячи лет. Хотя бы уже по этой причине они не могут ошибаться.
	Mikołaj Koppirnig: Ich instytucja istnieje bez mała półtora tysiąca lat. Już choćby z tego powodu nie mogą się mylić.

	А все бабы — все до единой курвы. По желанию или по принуждению.
	A wszystkie białogłowy, co do jednej, kurwy. Z uczynku lub z wolej.

	Миколай Коппирниг: Слышите? Псих, а знает.
	Mikołaj Koppirnig: Słyszycie? Czubek, a wie.

	Шарлей: Крестовый поход? Урбан Горн: Нет. Грабительский рейс. Шарлей: Это совершенно одно и то же.
	Szarlej: Krucjata? Urban Horn: Nie. Łupieska rejza. Szarlej: To przecież dokładnie to samo.

	Урбан Горн: Горячность вредит красоте.
	Urban Horn: Cholera piękności szkodzi.

	Шарлей: Наш дорогой Рейнмар и вправду пользуется успехом у слабого пола, но всё это не связано ни с какими благами, кроме, разумеется, весьма кратковременной приятности от похендожки.
	Szarlej: Nasz drogi Reinmar ma, i owszem, powodzenie u płci nadobnej, ale nie wiążą się z tym żadne korzyści, poza, oczywiście, nader krótkotrwałą przyjemnością z pochędóżki

	Фома Альфа: Придираетесь. Не так следует к пророчествам подходить! В них надобно видеть то, что абсолютно истинно, и именно это считать доказательством истинности целого! А то, что у вас, как вы полагаете, не сходится, нельзя называть фальшью, а скромно признать, что, будучи малым смертным, вы не поняли слова Божиего, ибо не было оно однозначным.
	Tomasz Alfa: Dziury w całym szukacie! Nie tak do proroctwa podchodzić trzeba! Trzeba w nim to widzieć, co bezwzględnie prawdziwe, i to mieć za dowód prawdy całości! To zaś, co się wam w waszym mniemaniu nie zgadza, nie lza fałszem okrzykiwać, jeno uznać z pokorą, że się, śmiertelnikiem maluczkim będąc, słowa Bożego nie pojęło, bo nie było ono do pojęcia.

	Циркулос: Хочешь знать, можешь ли рассчитывать на его помощь? Я бы не рассчитывал. Чего ради демонам отличаться в этом от людей?
	Circulos: Chcesz wiedzieć, czy możesz liczyć na jego pomoc. Ja bym nie liczył. Dlaczego miałyby demony w tym względzie różnić się od ludzi?

Урбан Горн: Они слишком привыкли к тому, что люди начинают трястись от ужаса и обделываются при одном только их появлении. Всесильные владыки жизни и смерти, они обожают власть, упиваются террором и страхом, который сеют вокруг себя. А кто они такие в действительности? Нули, псы с доминиканской псарни, полуграмотные, суеверные неучи, извращенцы и трусы. Это естественное явление у сатрапов, тиранов и палачей, это трусы, именно их трусость вкупе со всевластием делает их хищниками, а подчинённость и беззащитность жертв ещё больше это усиливают. То же самое происходит и с инквизиторами. Под их вызывающими ужас капюшонами скрываются обыкновенные трусы. И нельзя распластываться перед ними и взывать к их милосердию, ибо это порождает в них еще большую чудовищность и жестокость. Им надо твердо глядеть в глаза! Хотя, повторяю, спасения это не принесет, но по крайней мере можно их попугать, порушить их хлипкую самоуверенность.

Urban Horn: Zbyt przywykli do tego, że ludzie dygoczą przed nimi ze strachu i srają po nogach na sam ich widok. Wszechmocni panowie życia i śmierci, podoba im się władza, upaja terror i siany postrach. A kim naprawdę są? Zera, kundle z dominikańskiej psiarni, półanalfabeci, zabobonne nieuki, zboczeńcy i tchórze. To normalna rzecz u satrapów, tyranów i katów, są to tchórze, to ich tchórzostwo, połączone z wszechwładzą, wyzwala w nich bestialstwo, a uległość i bezbronność ofiar jeszcze to potęguje. I tak jest w przypadku inkwizytorów. Pod ich budzącymi przerażenie kapturami kryją się zwykli tchórze. I nie wolno płaszczyć się przed nimi i wyć o litość, bo owocuje to z ich strony jeszcze większym bestialstwem i okrucieństwem. Im trzeba hardo do oczu! Chociaż, powiadam, ratunku to nie przyniesie, ale można przynajmniej ich postraszyć, zachwiać ich pozorowaną pewnością siebie.

	Шарлей: Когда за тебя примутся всерьёз, говори. Признавайся. Заваливай других. Выдавай. Сотрудничай. А героя сделаешь из себя потом. Когда будешь писать мемуары.
	Szarlej: Gdy się za ciebie ostro wezmą, mów. Zeznawaj. Syp. Wydawaj. Kolaboruj. A bohatera zrobisz z siebie później. Spisując wspomnienia.

	Рейневан: Что для тебя эта должность, это положение? Всё ещё профессия или уже страсть? Инквизитор Гжегож Гейнче: На моём месте разницы быть не должно.
	Reynevan: Czym jest dla ciebie to stanowisko? Jeszcze profesją czy już pasją? Inkwizytor Grzegorz Hejncze: Na moim stanowisku — powiedział zimno — nie powinno być różnicy.

Инквизитор Гжегож Гейнче: Даже ошибочные и баламутящие умы книги можно уважать, можно также, при доле философского отношения, заметить, что на истину никто не имеет монополии, множество тез, некогда провозглашенных ложными, сегодня считаются истинными, и наоборот. Но вера и религия, которую я защищаю, это не только тезы и догмы. Вера и религия, которую я защищаю, это общественный порядок. Кончится порядок, наступит хаос и анархия. А хаоса и анархии желают только злодеи. Злодеев же следует карать.

Inkwizytor Grzegorz Hejncze: Błędne i bałamutne poglądy można szanować, można też, przy odrobinie filozoficznego nastawienia, zauważyć, że na prawdę nikt monopolu nie ma, wiele tez niegdyś okrzykniętych fałszywymi dziś robi za prawdy i odwrotnie. Ale wiara i religia, której bronię, to nie tylko tezy i dogmaty. Wiara i religia, której bronię, to ład społeczny. Zabraknie ładu, nastanie chaos i anarchia. Chaosu i anarchii pragną tylko złoczyńcy. Złoczyńców zaś należy karać.

	Шарлей: Нет розы без шипов.
	Szarlej: Nie ma róży bez kolców.

	Урбан Горн: Естественным свойством человеческой натуры является сопротивление. Сопротивление подлости. Несогласие творить подлость. Отказ соглашаться со злом. Это врожденные, имманентные свойства человека. Ergo, не сопротивляются только субъекты, начисто лишённые человечности. Предателями от страха перед пытками становятся только мерзкие подлецы.
	Urban Horn: Przyrodzoną cechą natury ludzkiej jest opór. Odpór niegodziwości. Brak zgody na łotrostwo. Odmowa konsensusu na zło. Są to przyrodzone, immanentne cechy człowieka. Ergo, oporu nie stawiają tylko osobnicy totalnie z człowieczeństwa wyprani. Sprzedawczykami ze strachającej torturami zatają tylko szubrawe kreatury.

	Шарлей: Как известно, ничто так не проясняет подозрения, как раскалённое железо.
	Szarlej: Nic bowiem, jak wiadomo, nie wyświetla podejrzanych spraw lepiej niż czerwone żelazo.

	Шарлей: Как тебе удалось сбежать от напавших? Тибальд Раабе: Как? А бегом! Ножками быстро перебирал. И не оглядывался, хоть сзади кричали: «Спасите!»
	Szarlej: Jak tobie się udało ujść z napadu? Tybald Raabe: Jak? A biegiem! Nogami ostro przebierałem. I nie oglądałem się, choć z tyłu wołali: „Ratunku!”.

	Рейневан: В каждой религии, среди людей ее исповедующих и за нее борющихся, на одного Франциска Ассизского приходится легион братьев Арнульфов.
	Reynevan: W każdej religii, wśród ludzi ją wyznających i o nią walczących na jednego Franciszka z Asyżu przypada legion braci Arnulfów.

	Самсон Медок (после спасения котёнка из горящего города): Вчера вечером я мечтал о спасении мира. Сегодня утром — о спасении человечества. Ну что ж, приходится соизмерять силы с намерениями. И спасать то, что можно.
	Samson Miodek: Wczoraj wieczór myślałem o ratowaniu świata. Dziś rano o ratowaniu ludzkości. Ale cóż, trzeba mierzyć siły na zamiary. I ratować to, co można.

Источники

• Анджей Сапковский. Башня шутов = Narrenturm / Пер. с польск. Е. П. Вайсброта. — Москва: АСТ, АСТ Москва, Хранитель, 2007. — ISBN 5-17-041594-X