Валериан Николаевич Олин

Валериан Олин

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Валериа́н Никола́евич О́лин (около 1788—1841) — русский писатель, поэт, журналист, переводчик, издатель.

Цитаты

	— … каждая вставшая на дыбы волна поглощает моё сердце! — действие первое, явление VII
	— «Корсер», 1827

	— Несчастия уже кипя наполнили чашу бытия моего, и брызжут уж за края самые. — действие второе, явление XII
	— там же

	— Кляну час моего рождения; кляну сердце, под которым лежал я ещё бесчувственный; кляну источники, питавшие меня в пеленах природы; кляну первый удар пульса всеобщей жизни; — кляну любовь и надежду; кляну свет, просиявший над бездною — и благословляю тебя, хаос первобытный! — действие третье, явление VI
	— там же

	Учёная Европа едва подозревает существование поэзии и литературы совершенно особенных, уединившихся во льдах Севера.
	— «Новейшая поэзия скандинавская»

Поэзия

	Посмотри, как водопад, Говорливый, ясный, пенный, Лунным блеском позлащенный, Со скалы в душистый луг Льёт алмазы и жемчуг. <…> Песню, милая, запой. И не будешь без награды — Белокурые наяды, Девы резвые морей, Нимфы жидких кристалей, Волн лазоревых хариты, Принесут от Амфитриты Из пещер подводных гор Пурпуровые кораллы, Бисер, перлы и опалы, Дорогой тебе убор. — впервые — «Ночь в Аркадии»
	— «Аркадская ночь», 1817

	Отраден сердцу был и мутных слёз ручей!.. Мои душевные потери невозвратны, Я знаю; но в степи, где свежих нет ключей, И воды горькие для путника приятны!
	— «Стансы», 1822

Рыдая и смотря на милый сердцу прах, <…> Дерзну ль произнести?.. объемлет сердце страх!.. Я упрекнул святое Провиденье. <…> Ты согрел мне грудь любви Твоей лучом Во образе сопутннцы прекрасной. Расцвёл я сердцем! к ней привыкла жизнь моя, Бытьем своим она слилась со мною, И юная чиста была душа ея, Как лилия, блестящая росою. Почто ж сей ясный луч Ты быстро погасил? <…> Но если праведный я гнев Твой заслужил, Тебе карать меня бы надлежало! Пускай меня б терзал томительный недуг, Мне б ранний гроб! и чашу испытанья, Из длани роковой, иль медленно иль вдруг, До капли бы я выпил без роптанья.

— «Упование», 1822

	Я бы на беседе шумной Кипящий кубок мой разбил, Когда бы он, как друг безумный, Рассеять грусть способен был. Нет, радость чистая не сродна Судьбой растерзанным сердцам; Улыбка ж горести подобна На гроб положенным цветам.
	— «К Эльвире», 1823

	Отрадной сению была ты для меня: Так пальма юная одна в степи унылой, Росистую к земле вершину приклоня, Прохладну стелет тень над тихою могилой. <…> Пусть зависть на меня свой изливает яд, Пускай злословия шипит язык презренный. Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд Дороже для меня вниманья всей вселенной.
	— «Стансы к Элизе», 1823

В заключение гг. цензоры, сказав, что вся эта пиеса и грешна и соблазнительна, спросили меня, к кому она именно писана? К женщине или девице, к ближайшей родственнице или посторонней, говоря, что это им необходимо нужно знать, потому что по моим стихам видно, что будто бы я с этой особой имел очень тесную связь. Я отвечал им, что на будущей <…> покаюсь священнику в грехах моих; но так как цензура не есть исповедная, <…> то и не нахожу никакой нужды объясняться с ними по сему предмету.

— цензурное объяснение к «Стансам к Элизе»

	Звезда пустынная моя! Прелестный друг и вечно милый! Люблю тебя!.. но вяну я, Как цвет над хладною могилой. Где лёгкий конь твой прах крутит? Где ты теперь, пустынный житель? Где ветр в кудрях твоих свистит?.. Спеши ко мне, мой повелитель!
	— «Романс Лоры», 1824

	О, каждая слеза твоя, Как капля нефти воспаленной, По манью тайному какого-то жезла Мне в сердце падала и сердце страшно жгла! <…> Но в буре чувств моих я быстро изнемог! Слеза горячая повисла на реснице — И я тебе, души моей царице, На горькие твои источники тоски, Забывшись, отвечал пожатьем лишь руки И взором, коего доднесь ты не встречала, — И вся душа моя в ответе сём блуждала!
	— «Слёзы», 1827

Статьи о произведениях А. С. Пушкина

Романтическая поэма г. Пушкина написана в роде «Роланда» Ариоста и Баярда, «Оберона» Виланда, «Рихардета» Фортигверы и, может быть, «Орлеанской девы» Вольтера. Далеко стихотворец наш отстал от Ариоста, единственного Ариоста, которому, впрочем, иногда подражал он довольно успешно. Поэму сего певца италиянского можно уподобить длинной золотой цепи, которой каждое звено составлено из интереса или действия. Виланд, уступающий Ариосту пальму первенства в способности изобретения пиитического, превосходит в оной г. Пушкина. <…> Я ожидал, что стихотворец наш поведёт героя своего сквозь тысячи различных препятствий; словом, что он будет роскошно черпать из источника чудесного; однако я обманулся. Существенное достоинство поэм романтических заключается в изобилии вымыслов: этим-то именно достоинством бедна поэма г. Пушкина. Также я не нахожу в оной ни блестящих мыслей, ни мест патетических; а действия или описания патетические суть вернейшие средства, чтобы двигать пружины сердца человеческого. <…> Окончание поэмы бедно. Хазарский хан для действия оной — лицо совершенно лишнее. Трус Фарлаф нисколько не смешит меня; я желал бы, чтобы характер его был представлен разительнее. Вообще поэма сия мало, так сказать, приправлена солью аттическою. <…> Впрочем, сочинение сие может по справедливости назваться прекрасным цветком русского Парнаса.

— «Мои мысли о романтической поэме г. Пушкина „Руслан и Людмила“»

В «Бахчисарайском фонтане» есть прелестные картины, достойные кисти лучших художников; но воображению некоторые из оных необходимо нужно пополнять или довершать. <…> для чего было хану, занятому единственно Мариею, ходить в гарем; хану, который сделался равнодушным даже и к прелестям Заремы, <…> и который <…> проводил мрачный и одинокий, хладные часы ночи? Это обстоятельство совершенно противно мрачному состоянию души Гиреевой и, так сказать, уничтожает оное. <…> хан с той самой минуты, как пошёл он в гарем, совершенно исчезает со сцены действия, так сказать, ещё не развернувшегося, и остаются на оной только два лица: Мария и Зарема; в повести сей, в которой только три лица действующих, действует одна только Зарема, и то весьма слабо, а прочие выставлены единственно в рассказе — обстоятельство, которое, так сказать, не даёт никакого движения повести. <…> в плане оной нет узла или завязки, нет возрастающего интереса, нет развязки, разве сим последним именем захотим мы назвать конец сочинения, ибо надобно только догадываться, и то без малейших признаков, что Зарема убила Марию и что Гирей после сего велел утопить Зарему. <…> Какой характер Гирея, Заремы и Марии? Трудно отвечать на вопрос сей. <…> по мнению моему — первенствующим характером надлежало бы быть характеру Заремы: можно было бы прекрасно воспользоваться положением этой азиятки, этой страстной и оскорблённой любовницы. Во-вторых, описание жизни гаремских пленниц и эвнуха хотя и прелестно, <…> но чрезвычайно холодно, по неуместной долготе своей, в отношении к исходу и интересу: погрешность весьма ощутительная, не только по приличию, ибо вдруг и надолго прерывает только что начинающийся интерес, но даже и по тому действию, которое она производит над читателем, относительно к нетерпеливому его любопытству. <…> изображение эвнуха, к которому стихотворец, после первого описания, возвращается ещё два раза, будучи слишком сильно выставлено, и, так сказать, на трех планах, <…> чрезвычайно обременяет тесную основу и тесные рамы сей повести. В-третьих, заметим, что стихотворец — довольно часто — вдруг прерывает окончание и смысл начатых идей и переходит к новым, оставляя читателя в совершенном незнании того, что хотел сказать он; что в сих крутых и отрывистых переходах он пренебрегает даже рифмами, оставляя стихи без оных. Это делает то, что все сии места, кроме того, что оные совершенно неудовлетворительны, кажутся, так сказать, разноцветными и вшитыми лоскутками.

— «Критический взгляд на „Бахчисарайский фонтан“, соч. А. Пушкина»

Поэзию романтическую можно иначе назвать романическою, потому что все обстоятельства, все положения, приличествующие роману, приличны также и поэме романтической. Заметьте, мимоходом, что слово romantique, взятое из английского языка (romantic), вступило очень недавно в гражданство слов языка французского; и если бы этот род поэзии усилился в Европе в 18 столетии, то, без сомнения, Французская Академия назвала бы оный le genre romanesque, и поэзия романтическая называлась бы: la poésie romanesque, а не romantique.

— «Ответ г-ну Булгарину на сделанные им замечания к статье «Критический взгляд на „Бахчисарайский фонтан“»

… мы скажем откровенно и добросовестно наше мнение, не услащая краев лекарственного сосуда и не усыпая цветами, из малодушия, колючих игл истины. Нам кажется, что это новое произведение г. Пушкина есть совершенное робячество, или, говоря другими словами, школьная шалость, достойная исправления. Мы бы охотно помирились даже на том, если бы её по крайней мере можно было назвать хотя своенравною; но сей эпитет менее всего ей приличен. Здесь г. Пушкин, так как и во всех своих поэмах лирических, <…> опять по-прежнему поэт подражательный. Планируя сию разбираемую нами драму, он некоторым образом имел в виду, если смеем так выразиться, фантастическую оригинальность Гёте, но успех или силы не оправдали сего предположения. Он хотел отчасти, по примеру сего последнего, отпраздновать свою вакханалию романтическую — и это-то самое послужило для него камнем преткновения опасного. В «Борисе Годунове» нет решительно консепции поэтической, не упоминая уже о генияльности; нет той жизненной силы, той энергии электрической, которая насильно господствует над умами читателей. По прочтении сей драмы не остаётся ничего ни в памяти мыслей, ни в памяти сердца. Это мозаик, неудачно слепленный; это собрание нескольких холодных исторических сцен, веденных опрометчиво, без дара творить, без искусства пользоваться положениями, и заключающих в рамках своих, подобно новейшей мелодраме, шестнадцать лет событий и продолжения времени. <…> Характеры все вообще слабы и едва обрисованы. Самозванец в диалоге с Мариною Мнишек фальшив, смешон и даже, говоря попросту, глуп. <…> что же касается до поэтики г. Пушкина в «Борисе Годунове», она, так как и во всех его произведениях, свободна, верна, благозвучна, грациозна и благородна, <…> за исключением некоторых стихов (и фраз прозаических) <…>. Невзирая на блистательные похвалы преуспеяния, изъявляемые поэту в «Литературной газете», обращающей внимание читателей при литургическом разборе «Годунова» на какую-то важную простоту, скажем откровенно, что подобные простоты уж чересчур просты и неуместны. Простота грациозная заключается не в словах, не в обнажённых фразах, но в свободном и непринуждённом излиянии чувств и мыслей. <…> поэтическая звезда его закатилась совершенно с появлением на литературном горизонте «Бориса Годунова». Мы бы желали, из уважения к таланту г. Пушкина, чтобы эта паралитическая фантазия никогда не была им написана: от него ожидали больше, и мы не узнали в ней блистательного поэта некоторых глав «Онегина». Ужели сей ключ поэзии, кипевший столь прекрасно при своём истоке, иссяк так быстро?

— «„Борис Годунов“, сочин. А. Пушкина»

Об Олине

	Горе-богатырь в русской поэзии.
	— Вильгельм Кюхельбекер

Есть разнообразие в литературных трудах, не доставляющее читателям никакой выгоды, а для сочинителей вредное. В продолжение литературной жизни своей автор означенного здесь сочинения испытывал себя почти во всех родах письменности, и это, вероятно, попрепятствовало ему глубже вникнуть в искусство. Таким образом, он по необходимости ещё находится всё только при началах в каждом роде. Оттого каждая книга его — возбуждает ожидание, которое оказывается тщетным.

— Пётр Плетнёв, «Странный бал» <…> соч. В. Олина

О произведениях

Казалось бы, что с таким простым содержанием поэма должна лететь… Отчего же она так медленно подвигается к концу? отчего последние страницы против воли читателя вызывают старинное восклицание: берег, берег! Отчего, например, поэма Пушкина «Бахчисарайский фонтан» при столь же простом содержании, незаметно пробегается до конца и снова перечитывается, оставляя всякий раз что-нибудь в нашей памяти? Это тайна поэта, неразгаданная в поэме «Кальфон».

— Орест Сомов, рецензия на оссианическую поэму Олина «Кальфон»

	Что же мы подумаем о писателе, который из поэмы «Корсар» выберет один токмо план, достойный нелепой испанской повести, и по сему детскому плану составит драматическую трилогию, заменив очаровательную глубокую поэзию Байрона прозой надутой и уродливой, достойной наших подражателей покойного Коцебу?
	— Александр Пушкин, заметка о «Корсере», конец 1827 — начало 1828

Ныне тот, кто чувствует неспособность свою на произведение чего-нибудь правильного и дельного и совестится предстать пред публикою с эпическою поэмою, <…> трагедиею, комедиею в <бывшем> роде, облекается в броню романтизма, обирает кругом Байрона, <…> и потом швыряет в читателей! <…> Взять какую-нибудь поэму или роман, исковеркать его в разговоры, расставить где и как угодно явления и действия, прибавить восклицаний, точек, вклеить песню или две, хор, два, три — и дело кончено: романтическая трагедия поспела.

— Николай Полевой, рецензия на «Корсера», май 1828

Нам странно только то, что вы относите свою повесть к роду фосфорических повестей Гофмана и Вашингтона Ирвинга. Во-первых, по нашему мнению, оба эти писателя ничего общего между собою не имеют; <…> во-вторых, — в фосфорических повестях Гофмана заключается не один только фосфор, черти и привидения, но ещё и мысль; <…> в-третьих, мы никак не можем понять, что за отношение между фосфорическими повестями Гофмана и фосфорическою повестью г. Олина… Нам кажется, что мысль и талант уничтожают решительно всякое соотношение между ними… Ошибка большая со стороны г. Олина — издать отрывок из романа прежде всего романа: отрывок-то, положим, что прочтут — зато роман-то останется без читателей… Потом: что за беспрестанные эти толки о романтизме, как поэзии кладбищ, чертей, ведьм, колдунов и привидений? Только в двадцатых годах понимали так романтизм, в то блаженное время, когда ещё все журналы и альманахи украшались стихотворениями г. Олина <…>. И это фантастическое, гофмановское? Если так, то фантастический род самый лёгкий, и ничего нет легче, как сделаться Гофманом: стоит только дурным слогом пересказать в тысячу первый раз какую-нибудь ходячую простонародную нелепость…

— Виссарион Белинский, рецензия на «Странный бал», февраль 1839