Сказки (Салтыков-Щедрин)

«Сказки» — цикл Михаила Салтыкова-Щедрина из 35 сатирических сказок. При переизданиях автор иногда их незначительно редактировал. «Архиерейский насморк» и «Сенаторская ревизия» 1880 года не предназначались для печати, и 2-я до сих пор не опубликована.

Цитаты

Пропала совесть. По-старому толпились люди на улицах и в театрах; по-старому они то догоняли, то перегоняли друг друга; по-старому суетились и ловили на лету куски, и никто не догадывался, что чего-то вдруг стало недоставать и что в общем жизненном оркестре перестала играть какая-то дудка. Многие начали даже чувствовать себя бодрее и свободнее. Легче сделался ход человека: ловчее стало подставлять ближнему ногу, удобнее льстить, пресмыкаться, обманывать, наушничать и клеветать. Всякую болесть вдруг как рукой сняло, люди не шли, а как будто неслись; ничто не огорчало их, ничто не заставляло задуматься; и настоящее, и будущее — всё, казалось, так и отдавалось им в руки — им, счастливцам, не заметившим о пропаже совести.

— «Пропала совесть», 1869

Жил-был царь Арон, и был глава церкви. Только спрашивает он однажды обер-прокурора Толстого: «Какие у архиереев привилегии?» Отвечал Толстой: «Две суть архиерейские привилегии: пить архиерейский настой и иметь архиерейский насморк». Рассердился царь. «Архиерейский настой я знаю, но отчего же мне, главе церкви, архиерейского насморка не предоставлено? Подавай в отставку!» <…> — «Но будет ли благочестивейшему государю в честь, ежели нос у него погибнет?» — первый усомнился митрополит Макарий. — «А я к тому присовокупляю, — сказал митрополит Исидор, — лучше пускай все сыны отечества без носов будут, нежели падёт единый влас из носа царёва без воли божией!» <…> сказали Филофею митрополиту: «Иди к царю и возвести ему правду об архиерейском насморке". <…> — «Но знаешь ли ты, благоверный государь, что означает сей вожделенный для тебя архиерейский насморк?» — вопросил Филофей, не вставая с колен.– «Образование я получил недостаточное, — отвечал царь, — а потому знаю много вредного, а полезного ничего не знаю». Филофей: <…> «Привилегия сия дарована архиереям царём Петром и знаменует обильное течение из предстательного уда. <…> Ещё в младенчестве был я постигнут сим течением; родители же мои, видя в оном знамение грядущего архиерейства, не токмо не прекращали такового, но даже всеми мерами споспешествовали. Потом, состоя уже викарием, <…> я едва не потерял носа, и только молитвами московских чудотворцев <…> таковой удержал. Так вот она привилегия эта какова!» Выслушал царь Филофеевы слова, видит, правду старый пёс говорит. «Спасибо тебе, долгогривый, что мой нос от погибели остерёг. А всё-таки надо меня чем-нибудь за потерю привилегии вознаградить. Иди и возвести святителям: имею я желание прелюбодействовать!» Не взвидел света от радости Филофей. Бежит в Синод, шею выгнул, гриву по ветру распустил, ржёт, гогочет, ногами выкидывает. Попался Бог по дороге — задавил. <…> наконец прибежал. «Так и так, — говорит: силою твоею возвеселится царь! Повелите-ка, святые отцы, из архива скрижали Моисеевы вынести!» <…> Видят, на второй скрижали начертано: не прелюбодействуй! «Хорошо сие для тех, <…> кои насморк архиерейский имеют!» — «Для тех же, <…> кои такового не имеют, совсем без надобности, ибо тем только подавай!» Судили, рядили и, наконец, послали за гравёром Пожалостиным. Спрашивают: «Можешь ли ты к сему присовокупить: Царь же да возвеселится?» — «Могу» <…>. Тогда Синод постановил: копию с исправленных оных скрижалей отослать для сведения в правление райских селений; в святцах же на сей день отметить тако: разрешение вина и елея.

— «Архиерейский насморк», [1959]

	Так уж исстари повелось на свете: обманщики обманывают, а легковерные верят. Suum coique.
	— «Обманщик-газетчик и легковерный читатель», 1884

В некотором селе жили два соседа: Иван Богатый да Иван Бедный. Богатого величали «сударем» и «Семёнычем», а бедного — просто Иваном, а иногда и Ивашкой. Оба была хорошие люди, а Иван Богатый — даже отличный. Как есть во всей форме филантроп. Сам ценностей не производил, но о распределении богатств очень благородно мыслил. «Это, говорит, с моей стороны лепта. Другой, говорит, и ценностей не производит, да и мыслит неблагородно — это уж свинство. А я ещё ничего». А Иван Бедный о распределении богатств совсем не мыслил (недосужно ему было), но, взамен того, производил ценности. И тоже говорил: «Это с моей стороны лепта».

— «Соседи», 1885

• см. «Богатырь», 1886 [1922]

Дикий помещик (1869)

Только и взмолился однажды богу этот помещик: — Господи! всем я от тебя доволен, всем награждён! Одно только сердцу моему непереносно: очень уж много развелось в нашем царстве мужика! Но бог знал, что помещик тот глупый, и прошению его не внял. Видит помещик, что мужика с каждым днём не убывает, а всё прибывает, — видит и опасается: «А ну, как он у меня всё добро приест?» — <…> господин помещик, кто подати за них платить будет? — Подати?.. это они! это они сами! это их священнейший долг и обязанность!

И вот он одичал. Хоть в это время наступила уже осень, и морозцы стояли порядочные, но он не чувствовал даже холода. Весь он, с головы до ног, оброс волосами, словно древний Исав, а ногти у него сделались, как железные. Сморкаться уж он давно перестал, ходил же всё больше на четвереньках и даже удивлялся, как он прежде не замечал, что такой способ прогулки есть самый приличный и самый удобный. Утратил даже способность произносить членораздельные звуки и усвоил себе какой-то особенный победный клик, среднее между свистом, шипеньем и рявканьем. Но хвоста ещё не приобрёл.

Выйдет он в свой парк, в котором он когда-то нежил своё тело рыхлое, белое, рассыпчатое, как кошка, в один миг, взлезет на самую вершину дерева и стережёт оттуда. Прибежит, это, заяц, <…> — а он уж тут как тут. Словно стрела соскочит с дерева, вцепится в свою добычу, разорвёт её ногтями, да так со всеми внутренностями, даже со шкурой, и съест. И сделался он силён ужасно, до того силён, что даже счёл себя вправе войти в дружеские сношения с <…> медведем <…>. — Хочешь, Михайло Иваныч, походы вместе на зайцев будем делать? — сказал он медведю. — Хотеть — отчего не хотеть! — отвечал медведь, — только, брат, ты напрасно мужика этого уничтожил! <…> Потому, что мужика этого есть не в пример способнее было, нежели вашего брата дворянина. И потому скажу тебе прямо: глупый ты помещик, хоть мне и друг! Между тем капитан-исправник хоть и покровительствовал помещикам, но в виду такого факта, как исчезновение с лица земли мужика, смолчать не посмел. <…> На днях-де и его, исправника, какой-то медведь не медведь, человек не человек едва не задрал, в каковом человеко-медведе и подозревает он того самого глупого помещика, который всей смуте зачинщик. Обеспокоились начальники и собрали совет. Решили: мужика изловить и водворить, а глупому помещику, который всей смуте зачинщик, наиделикатнейше внушить, дабы он фанфаронства свои прекратил и поступлению в казначейство податей препятствия не чинил. Как нарочно, в это время чрез губернский город летел отроившийся рой мужиков и осыпал всю базарную площадь. Сейчас эту благодать обрали, посадили в плетушку и послали в уезд.

Игрушечного дела людишки (1880)

… у каждого губернатора бывает свой излюбленный город, который его превосходительство называет своею «гвардией» и относительно которого сердце его не знает никаких тревог. Об таких городах ни в губернаторской канцелярии, ни в губернском правлении иногда по целым месяцам слыхом не слыхать. Исправники в них — непьющие; городничие — такие, что две рюмки вставши, да три перед обедом, да три перед ужином — и сами говорят: «Баста!», городские головы — такие, что только о том и думают, как бы новую пожарную трубу приобрести или общественный банк устроить, а обыватели-трудолюбивые, к начальству ласковые и к уплате податей склонные.

Первый из удачных градских голов дал городу [Буянову] раны, второй — скорпионы, третий — согнул в бараний рог, а четвёртый познакомил с ежовыми рукавицами. И, независимо от этого, все четверо прибегали и к мерам кротости, неослабно внушая приведённым в изумление гражданам, что человек рожден для трёх целей: во-первых, дабы пребывать в непрерывном труде; во-вторых, дабы снимать перед начальством шапку, и в-третьих, — лить слёзы.

Говорили, что если бы всех самородков, в недрах земли русской скрывающихся, откопать, то вышла бы такая каша, которой врагам России и вовек бы не расхлебать.

… в городническом правлении, действительно, имеется шкап, в котором, в качестве узника, заключён закон.

Вот у нас в магистрате секретарь служит, так тот, как взятку-то увидит, даже из себя весь помертвеет! И взгляд у него помутится, и руки затрясутся, и слюна на губах.

Из-за занавески показалась молодая женщина. Но так как чувство изящного было не особенно развито в Изуверове, то красота вошедшей «прелестницы» отличалась каким-то совсем особенным характером. Всё в ней, и лице и тело, заплыло жиром; краски не то выцвели, не то исчезли под густым слоем неумытости и заспанности. Одета она была маркизой осьмнадцатого столетия, в коротком платье, сделанном из лоскутков старых оконных драпри, в фижмах и почти до пояса обнажена. Несмотря, однако ж, на непривлекательность «прелестницы», «Лакомка» даже шляпу из рук выронил при виде её: так она пришлась ему по вкусу! — Индюшка-с! — шепнул мне Изуверов. Действительно, остановившись перед «Лакомкой», «прелестница» как-то жалобно и с расстановкой протянула: — П-пля! п-пля! п-пля! На что «Лакомка» немедленно возопил: — Курлы-рлы-рлы! Кур-курлы!

Самоотверженный заяц (1883)

Однажды заяц перед волком провинился. Бежал он, видите ли, неподалёку от волчьего логова, а волк увидел его и кричит: «Заинька! остановись, миленький!» А заяц не только не остановился, а ещё пуще ходу прибавил. Вот волк в три прыжка его поймал, да и говорит: «За то, что ты с первого моего слова не остановился, вот тебе моё решение: приговариваю я тебя к лишению живота посредством растерзания. А так как теперь и я сыт, и волчиха моя сыта, и запасу у нас ещё дней на пять хватит, то сиди ты вот под этим кустом и жди очереди. А может быть… ха-ха… я тебя и помилую!» <…> За что? чем заслужил он свою горькую участь? Жил он открыто, революций не пущал, с оружием в руках не выходил, бежал по своей надобности — неужто ж за это смерть?

Жених словно не в себе сидит. Не успел с невестой намиловаться, как уж затвердил: — Мне бы в баню сходить да жениться поскорее! — Что больно к спеху занадобилось? — подшучивает над ним зайчиха-мать. — Обратно бежать надо. Только на одни сутки волк и отпустил. <…> Бежит он вечер, бежит полночи; ноги у него камнями иссечены, на боках от колючих ветвей шерсть клочьями висит, глаза помутились, у рта кровавая пена сочится, а ему вон ещё сколько бежать осталось! И всё-то ему друг аманат, как живой, мерещится. Стоит он теперь у волка на часах и думает: «Через столько-то часов милый зятёк на выручку прибежит!» Вспомнит он об этом — и ещё шибче припустит. Ни горы, ни долы, ни леса, ни болота — всё ему нипочём! Сколько раз сердце в нём разорваться хотело, так он и над сердцем власть взял, чтобы бесплодные волнения его от главной цели не отвлекали. Не до горя теперь, не до слёз; пускай все чувства умолкнут, лишь бы друга из волчьей пасти вырвать! <…> Последние силы напрягает он, чтоб вскочить на вершину горы… вскочил! Но он уж не может бежать, он падает от изнеможения… неужто ж он так и не добежит? Волчье логово перед ним как на блюдечке. Где-то вдали, на колокольне, бьёт шесть часов, и каждый удар колокола словно молотом бьёт в сердце измученного зверюги. С последним ударом волк поднялся с логова, потянулся и хвостом от удовольствия замахал. Вот он подошёл к аманату, сгрёб его в лапы и запустил когти в живот, чтобы разодрать его на две половины: одну для себя, другую для волчихи. И волчата тут; обсели кругом отца-матери, щелкают зубами, учатся. — Здесь я! здесь! — крикнул косой, как сто тысяч зайцев вместе. И кубарем скатился с горы в болото. И волк его похвалил. — Вижу, — сказал он, — что зайцам верить можно. И вот вам моя резолюция: сидите, до поры до времени, оба под этим кустом, а впоследствии я вас… ха-ха… помилую!

Добродетели и пороки (1884)

Добродетели с Пороками исстари во вражде были. Пороки жили весело и ловко свои дела обделывали; а Добродетели жили посерее, но зато во всех азбуках и хрестоматиях как пример для подражания приводились. А втихомолку между тем думали: «Вот кабы и нам, подобно Порокам, удалось хорошенькое дельце обделать!» Да, признаться сказать, под шумок и обделывали.

Произросло между ними в ту пору существо среднего рода: ни рак, ни рыба, ни курица, ни птица, ни дама, ни кавалер, а всего помаленьку. Произросло, выровнялось и расцвело. И было этому межеумку имя тоже среднего рода: Лицемерие… Всё в этом существе было загадкою, начиная с происхождения. Сказывали старожилы, что однажды Смирение с Любострастием в тёмном коридоре спознались, и от этого произошёл плод. Плод этот Добродетели сообща выкормили и выпоили, а потом и в пансион к француженке Комильфо отдали. Догадку эту подтверждал и наружный вид Лицемерия, потому что хотя оно ходило не иначе, как с опущенными долу глазами, но прозорливцы не раз примечали, что по лицу его частенько пробегают любострастные тени, а поясница, при случае, даже очень нехорошо вздрагивает.

— Истинный порок не нуждается в прикрытии, но сам своё знамя высоко и грозно держит. Что существенно нового может открыть нам Лицемерие, чего бы мы от начала веков не знали и не практиковали? — Положительно ничего. Напротив, оно научит нас опасным изворотам и заставит нас ежели не прямо стыдиться самих себя, то, во всяком случае, показывать вид, что мы стыдимся. <…> Так говорили заматерелые Пороки-Катоны, не признававшие ни новых веяний, ни обольщений, ни обстановок. Родившись в навозе, они предпочитали задохнуться в нём, лишь бы не отступить от староотеческих преданий.

С тех пор пошло между Добродетелями и Пороками гостеприимстве великое. Захочет Распутство побывать в гостях у Воздержания, возьмёт под ручку Лицемерие, — и Воздержание уже издали, завидев их, приветствует: — Милости просим! покорно прошу! У нас про вас… И наоборот. Захочет Воздержание у Распутства постненьким полакомиться, возьмёт под ручку Лицемерие, а у Распутства уж и двери все настежь: — Милости просим! покорно прошу! У нас про вас…

Баран-непомнящий (1885)

Как только он закроет глаза, то весь словно преобразится, и лицо у него словно не баранье сделается, а серьёзное, строгое, как у старого, благомысленного мужичка из тех, что в старинные годы «министрами» называли. Так что всякий, кто ни пройдёт мимо, непременно скажет: «Не на скотном дворе этому барану место — ему бы бурмистром следовало быть!»

Баран, да ещё меланхолик — что, кроме ножа, может ожидать его в будущем?!

… по нашему месту такое правило: ежели ты баран, так и оставайся бараном без дальних затей. И хозяину будет хорошо, и тебе хорошо, и государству приятно. И всего у тебя будет довольно: и травы, и сена, и месятки. И овцы к тебе будут ласковы…

Дурак (1885)

Бывают дураки лёгкие <…>. Лёвка, дурачок. Выбежит босиком на улицу, спустит рукава, на одной ножке скачет, а сам во всю мочь кричит: «Тили-тили, Лёвку били, бими-бими, бом-бум!» Сейчас его изымают да на замок в холодную: сиди да посиживай! Даже губернатору, когда на ревизию приезжал, Лёвку показывали, и тот похвалил: «Берегите его, нам дураки нужны!» А этот дурак — необыкновенный. <…> Заинтересовался проезжий рассказами о дураке, остался ночевать у старого приятеля, а на другой день и говорит: — Совсем он не дурак, а только подлых мыслей у него нет — от этого он и к жизни приспособиться не может. Бывают и другие, которые от подлых мыслей постепенно освобождаются, но процесс этого освобождения стоит больших усилий и нередко имеет в результате тяжёлый нравственный кризис. Для него же и усилий никаких не требовалось, потому что таких пор в его организме не существовало, через которые подлая мысль заползти бы могла. Сама природа ему это дала. А впрочем, несомненно, что настанет минута, когда наплыв жизни силою своего гнёта заставит его выбирать между дурачеством и подлостью. Тогда он поймёт. Только не советовал бы я вам торопить эту минуту, потому что как только она пробьёт, не будет на свете другого такого несчастного человека, как он. Но и тогда, — я в этом убеждён, — он предпочтёт остаться дураком. <…> А папочка между тем задумался. Начал всю свою жизнь перебирать, припоминая, какие у него подлые мысли бывали и каким манером он освобождался от них? И, разумеется, как ни строго себя экзаменовал, но вышел из испытания с честью. Никогда у него подлых мыслей не бывало, а следовательно, и освобождаться от них он надобности не ощущал. Отчего же, однако, он не дурак? Наконец порешил на том, что у старого друга ум за разум зашёл. «Сидят они там, в петербургских мурьях, да развиваются. Разовьются, да и заврутся. А мы вот засели по Пошехоньям: не развиваемся, да зато и не завираемся — так-то прочнее. И врёт он всё: никакого дара природы в дурачестве нет, и ежели, по милости божией, мой дурак когда-нибудь умницей сделается, то, наверное, несчастным оттого не будет, а поступит на службу, да и начнёт жить да поживать, как и прочие все». Порешивши таким родом, стал ждать: вот-вот Иванушка просияет, и его, не в пример другим, на чреду служения призовут. Ан, вместо того, в одно прекрасное утро ему объявили, что дурак совсем из дома исчез. Прошли годы; старики-родители очи выплакали. <…> Однако дурак воротился. Внезапно, точно так же, как и исчез. Но от прежнего цветущего здоровьем дурака не осталось и следов. Он был бледен, худ и измучен. Где он скитался? что видел? понял или не понял? — никто ничего дознаться от него не мог. Пришёл он домой и замолчал. Во всяком случае, проезжий был прав: так до смерти и осталась при нём кличка: дурак.

Недреманное око (1885)

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Прокурор, и было у него два ока: одно — дреманное, а другое — недреманное. Дреманным оком он ровно ничего не видел, а недреманным видел пустяки. В этом царстве исстари так было заведено: как только у обывателя родится мальчик с двумя оками, дреманным и недреманным, так тотчас в ревизских сказках записывают: «У обывателя Куролеса Проказникова, на Болоте, уродился мальчишечка, по имени Прокурор». И потом ожидают, когда мальчишечка в совершенные лета придёт. Так было и тут. Не успел мальчишечка от земли вырасти, как ему сейчас же доложили: — Пожалуйте! — С удовольствием. Но в скором ли времени предвидится сенаторская вакансия? — Ах, сделайте милость! Как скоро, так сейчас. — То-то. Приосанился мальчишечка, посмотрелся в зеркало, видит: какой такой оттуда хитрец выглядывает? — ан это он самый и есть.

«Я, говорит, здесь на минутку, по дороге в сенат, а там и оба ока сомкну. Да и уши у меня, бог даст, к тому времени заложит». Увидели мздоимцы, клеветники, душегубы, хищники и воры, что мальчишечка на них недреманным оком смотрит, и сейчас же испугались. Думали-думали, как с этим делом быть, и решили всем с недреманной стороны уйти и укрыться под сенью дреманного прокурорского ока. И сделалось с недреманной стороны так чисто, как будто ни лиходеев, ни воров, ни душегубов отроду никогда не бывало, а были и есть только обыкновенные лгуны, проходимцы, предатели, изменники и ханжи, до которых прокурору, собственно говоря, и дела нет. А мальчишечка видит, что от одного его недреманного взгляда такие чистые горизонты открылись, и радуется.

Долго ли, коротко ли так шло, только начал он со временем и на оба уха припадать. Даже недреманное око, и то постепенно слипаться стало. Самое время, значит, в сенат поспешать, покуда обоняния ещё не утратил. <…> И пошёл в сенат. Идёт и думает: какой такой сон на первый раз он, сидючи в сенате, увидит?

Орёл-меценат (1886)

Ворона — птица плодущая и на всё согласная. Главным же образом, тем она хороша, что сословие «мужиков» представлять мастерица.

Самого старого скворца определили стихотворцем, под именем Василия Кирилыча Тредьяковского, и отдали ему приказ, чтоб на завтра же был готов к состязанию с соловьём. <…> Запел соловей и сразу же осрамился. Пел он про радость холопа, узнавшего, что бог послал ему помещика; пел про великодушие орлов, которые холопам на водку не жалеючи дают… Однако как он ни выбивался из сил, чтобы в холопскую ногу попасть, но с «искусством», которое в нём жило, никак совладать не мог. Сам-то он сверху донизу холоп был (даже подержанным белым галстуком где-то раздобылся и головушку барашком завил), да «искусство» в холопских рамках усидеть не могло, беспрестанно на волю выпирало. Сколько он ни пел — не понимает орёл, да и шабаш! — Что этот дуралей бормочет! — крикнул он, наконец, — позвать Тредьяковского! А Василий Кирилыч тут как тут. Те же холопские сюжеты взял, да так их явственно изложил, что орёл только и дело, что повторял: «Имянно! имянно! имянно!»

… сокол ежеминутно внушал, что без первых четырёх правил арифметики награбленную добычу разделить нельзя. — Украл ты десять гусёнков, двух письмоводителю квартального подарил, одного сам съел — сколько в запасе осталось? — с укоризною спрашивал сокол. Орёл не мог разрешить и молчал, но зло против сокола накоплялось в его сердце с каждым днём больше и больше.

Известно, что когда у орлов кровь закипает, то они педагогические приёмы от крамолы отличать не умеют.

— Сие да послужит орлам уроком! Но что означало в данном случае слово «урок»: то ли, что просвещение для орлов вредно, или то, что орлы для просвещения вредны, или, наконец, и то и другое вместе — об этом он умолчал.

Путём-дорогою (1886)

— Прежде ходоки такие были, за мир стояли. Соберётся, бывало, ходок, крадучись, в Петербург, а его оттоле по этапу…

— Нет, ты скажи, где же Правду искать? — У бога она, должно быть. Бог её на небо взял и не пущает.

Рождественская сказка (1886)

— Без пачпорта ходить не позволяется — вот и вся недолга. Этак все разбредутся, работу бросят — и отбою от них, от бродяг, не будет…

За обедом велись обыденные разговоры о деревенских делах. Рассказы шли за рассказами, и не всегда из них явствовало, чтобы правда торжествовала. Собственно говоря, не было ни правды, ни неправды, а была обыкновенная жизнь, в тех формах и с тою подкладкою, к которым все искони привыкли.

Ворон-челобитчик (1888)

Начнёт он, старик, младших собратий увещевать: «Не каркайте зря! не летайте по чужим огородам!» — да только один ответ слышит: «Ничего ты, старый хрен, в новых делах не смыслишь! нельзя, по нынешнему времени, не воровать. И в науке так сказано: коли нечего тебе есть, так изворачивайся. И все так нынче живут: дела не делают, а изворачиваются. Пропадать, что ли, нам! Мы ещё где до свету встанем, снимемся с гнезд и весь лес обшарим — везде хоть шаром покати. Ни ягоды лесной, ни пичуги малой, ни зверя упалого. Даже червь, и тот в землю зарылся».

Смотреть, как другие живут припеваючи, а самому добровольно умирать с голода — от одного этого хоть чьё хочешь сердце изноет. И наука, кстати, на помощь пришла: клюй, что можешь и где можешь! Удастся набить зоб — летай на свободе сытый и весёлый; не удастся — виси простреленный на огороде, вместо чучела! На то война.

У птиц тоже, как и у людей, везде инстанции заведены; везде спросят: «Был ли у ястреба? был ли у кречета?», а ежели не был, так и бунтовщиком, того гляди, прослывёшь.

Другие миллионы крадут, и всё им как с гуся вода, а ворона украдёт копейку — ей за это смерть.

Ястреб: Жалуешься ты ещё, что поборы с вас, воронья, немилостивые берут, — и это правда. Но подумай: с кого же брать? Воробьи, синицы, чижи, зяблики — много ли они могут дать? рябчики, глухари, стрепета, дятлы, кукушки? — эти живут каждый сам по себе, их и днём с огнём не отыщешь. Одно вороньё живёт обществом, как настоящие мужики, и притом само о себе непрестанно возглашает — что же удивительного, что оно в ревизские сказки попало? А коли попал в ревизские сказки — держись!

И у птиц существуют свои лазутчики, через которых не только действия, но и тайные помышления обывателей известны.

… молвил коршун, — больше двухсот лет я сижу на этом утёсе и хоть бочком да на солнце смотрю… Но Правде и до сих пор ни разу взглянуть в лицо не мог. — Но почему же? — в недоумении каркнул ворон. — А потому, что вместить её птице не под силу. Ежели кто об себе думает, что он правду вместил, тот и выполнить её должен; а мы, стало быть, не можем выполнить — оттого и смотрим на неё исподлобья. Думается: «Авось-либо она мимо пройдёт!» <…> Хороша правда, да не во всякое время и не на всяком месте её слушать пригоже. Иных она в соблазн ввести может, другим — вроде укоризны покажется. Иной и рад бы правде послужить, да как к ней с пустыми руками приступиться! Правда не ворона — за хвост её не ухватишь. Посмотри кругом — везде рознь, везде свара; никто не может настоящим образом определить, куда и зачем он идёт… Оттого каждый и ссылается на свою личную правду. Но придёт время, когда всякому дыханию сделаются ясными пределы, в которых жизнь его совершаться должна, — тогда сами собой исчезнут распри, а вместе с ними рассеются, как дым, и все мелкие «личные правды». Объявится настоящая, единая и для всех обязательная Правда; придёт и весь мир осияет. И будем мы жить все вкупе и влюбе.

Отдельные статьи

• Бедный волк (1883)
• Верный Трезор (1885)
• Вяленая вобла (1886)
• Здравомысленный заяц (1885)
• Карась-идеалист (1884)
• Коняга (1885)
• Либерал (1885)
• Медведь на воеводстве (1884)
• Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил (1869)
• Премудрый пискарь (1883)
• Приключение с Крамольниковым (1886)
• Чижиково горе (1884)

О сказках

… г. Щедрин возвышается в этих сказках до той общечеловеческой высоты, какой достигают лишь первостепенные таланты вроде Сервантеса, Мольера, Свифта. Это смех не над какими-нибудь Петрами Ивановичами или Сидорами Карповичами, которых никто не знает, кроме нас с вами, и которые вместе с нами родившись, вместе с нами умрут и будут забыты, а над слабостями и пороками, глубоко коренящимися в строе современных обществ и присущими векам. Поэтому и подобные произведения г. Щедрина, как эти самые сказки, наверное, будут иметь вековое значение.

— Александр Скабичевский

	Сказки, <…> мало похожие на то, что обыкновенно понимают под этим именем, — не новый род для г. Салтыкова. Элемент «волшебный» часто и сильно вторгался в его сатиру, то сосредоточиваясь в отдельных эпизодах, то раздвигаясь в целые рассказы.
	— Константин Арсеньев

	Салтыковская сказка так оригинальна, так не похожа на сказки литературные и народные в своём существе, элементы традиции в ней так переработаны, что теряет остроту вопрос, откуда именно позаимствовал Салтыков те или иные элементы художественной формы для своих сказок.
	— Николай Пиксанов, «О классиках», 1933

• см. Алексей Бушмин, «Сказки», 1974

Восприятие щедринских сказок текущей русской критикой во многом обусловлено характером их публикации: они печатались как отдельные сатирические миниатюры, для читателя и критики ещё не объединённые общей мыслью, <…> да и для самого писателя ещё не сформировавшиеся в единый сказочный цикл, ломка которого в процессе его создания производилась неоднократно. Поэтому критика занимала выжидательную позицию, рассматривая появляющиеся в разных изданиях сказки как отдельные выступления сатирика, осуществляемые вне обычных для Салтыкова циклов. <…> Ломка, связанная с цензурными обстоятельствами и закрытием «Отечественных записок», привела к тому, что один из самых выдающихся и по характеру итоговый в творчестве сатирика цикл получил самое незначительное отражение в критике. Редкие рецензии, появлявшиеся в разных журналах и газетах, носили чаще всего обзорно-информационный характер и идейно-эстетического содержания сказок, их роли в общественной и революционной действительности почти не касались.

— Алексей Бушмин, В. Н. Баскаков

Зоологические герои щедринских сказок <…> не только олицетворяют пороки и добродетели. <…> ведут и свою нормальную, не условную жизнь. Не зря писатель штудировал Брэма. <…> Щедрин в сказках приходит к социальному дарвинизму, <…> Щедрин оказался в том тупике, в который заводит сатирика-моралиста несовершенство человеческой природы. <…> Наверное поэтому Щедрин, гневно осуждая притеснения мужиков, не предлагал их поменять местами с генералами, понимая, что законы природы от этого не изменятся.

— Пётр Вайль и Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «Игрушечные люди. Салтыков-Щедрин»), 1991