Дневники Александра Пушкина

Материал из Викицитатника

На протяжении своей жизни Александр Пушкин неоднократно пытался вести дневники, однако политическая обстановка не способствовала этому. После восстания 14 декабря 1825 он уничтожил свою автобиографию, начатую в 1821. В собрания сочинений Пушкина под эту категорию включают и отдельные записи и пометы автобиографического содержания[1].

Цитаты[править]

  •  

… большой грузинский нос, а партизан почти и вовсе был без носу. Давыдов является к Бенигсену: «Князь Багратион, — говорит, — прислал меня доложить вашему высокопревосходительству, что неприятель у нас на носу…»
— На каком носу, Денис Васильевич? — отвечает генерал. — Ежели на Вашем, так он уже близко, если же на носу князя Багратиона, то мы успеем ещё отобедать… — 1815 (исторический анекдот)

  •  

Шаховской никогда не хотел учиться своему искусству и стал посредственный стихотворец. Шаховской не имеет большого вкуса, он худой писатель — что ж он такой? — Неглупый человек, который, замечая всё смешное или замысловатое в обществах, пришед домой, всё записывает и потом как ни попало вклеивает в свои комедии. — декабрь 1815

  •  

Третьего дни хоронили мы здешнего митрополита[1]: во всей церемонии более всего понравились мне жиды: они наполняли тесные улицы, взбирались на кровли и составляли там живописные группы. Равнодушие изображалось на их лицах; со всем тем ни одной улыбки, ни одного нескромного движенья! Они боятся христиан и потому во сто крат благочестивее их. — 3 апреля 1821

  •  

Пестель; умный человек во всём смысле этого слова. <…> Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю… — 9 апреля 1821

  •  

Вышед из Лицея, я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, <…> но всё это нравилось мне недолго[К 1]. Я любил и доныне люблю шум и толпу… — 19 ноября 1824

  •  

Вчерашний день <…> приехав в Боровичи в 12 часов утра, застал я проезжающего в постеле. Он метал банк гусарскому офицеру. Между тем я обедал. При расплате недостало мне 5 рублей, я поставил их на карту и, карта за картой, проиграл 1600. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы 200 руб. и уехал, очень недоволен сам собою. На следующей станции[1] <…> вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. «Вероятно, поляки?»[К 2] — сказал я хозяйке. «Да, — отвечала она, — их нынче отвозят назад». Я вышел взглянуть на них.
Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошёл высокий, бледный и худой молодой человек с чёрною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид — я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие; я поворотился им спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений. Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, — но куда же[1]? — 15 октября 1827

  •  

Кочубей и Нессельроде получили по 200 000 на прокормление своих голодных крестьян. Эти четыреста тысяч останутся в их карманах. В голодный год должно стараться о снискании работ и о уменьшении цен на хлеб; если же крестьяне узнают, что правительство или помещики намерены их кормить, то они не станут работать, и никто не в состоянии будет отвратить от них голода. — 14 декабря 1833

  •  

Улицы не безопасны. <…> Полиция, видимо, занимается политикой, а не ворами и мостовою. — 17 декабря 1833

  •  

Бриллианты и дорогие каменья были ещё недавно в низкой цене. Они никому не были нужны. <…> Нынче узнаю, что бриллианты опять возвысились. Их требуют в кабинет, и вот по какому случаю.
Недавно государь приказал князю Волконскому[1] принести к нему из кабинета самую дорогую табакерку. Дороже не нашлось, как в 9000 руб. Князь Волконский принёс табакерку. Государю показалась она довольно бедна. — «Дороже нет», — отвечал Волконский. «Если так, делать нечего, — отвечал государь: — я хотел тебе сделать подарок, возьми её себе». Вообразите себе рожу старого скряги. С этой поры начали требовать бриллианты. Теперь в кабинете табакерки завелися уже в 60 000 р. — 8 января 1835

  •  

В публике очень бранят моего Пугачёва», а что хуже — не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя. <…> Кстати об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен. — февраль 1835

1831[править]

[К 3]
  •  

Вчера государь император отправился в военные поселения (в Новгородской губернии) для усмирения возникших там беспокойств. <…>
Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению. Расправа полицейская должна одна вмешиваться в волнения площади, — и царский голос не должен угрожать ни картечью, ни кнутом. Царю не должно сближаться лично с народом. Чернь перестаёт скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими сношениями с государём. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его, как необходимого обряда. Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтиться в толпе голос для возражения. Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются тотчас в рев и вой голодного зверя. Россия имеет 12 000 вёрст в ширину; государь не может явиться везде, где может вспыхнуть мятеж. — 26 июля

  •  

Покамест полагали, что холера прилипчива, как чума, до тех пор карантины были зло необходимое. Но коль скоро начали замечать, что холера находится в воздухе, то карантины должны были тотчас быть уничтожены. 16 губерний вдруг не могут быть оцеплены, а карантины, не подкреплённые достаточно цепию, военною силою, — суть только средства к притеснению и причины к общему неудовольствию. Вспомним, что турки предпочитают чуму карантинам. В прошлом году карантины остановили всю промышленность, заградили путь обозам, привели в нищету подрядчиков и извозчиков, прекратили доходы крестьян и помещиков и чуть не взбунтовали 16 губерний. Злоупотребления неразлучны с карантинными постановлениями, которых не понимают ни употребляемые на то люди, ни народ. Уничтожьте карантины, народ не будет отрицать существования заразы, станет принимать предохранительные меры и прибегнет к лекарям и правительству; но покамест карантины тут, меньшее зло будет предпочтено бо́льшему и народ будет более беспокоиться о своём продовольствии, о угрожающей нищете и голоде, нежели о болезни неведомой и коей признаки так близки к отраве. — там же

  •  

На днях скончался в Петербурге Фон-Фок, начальник 3-го отделения государевой канцелярии (тайной полиции), человек добрый, честный и твёрдый. Смерть его есть бедствие общественное. <…> Вопрос: кто будет на его месте? важнее другого вопроса: что сделаем с Польшей? — конец августа

1834[править]

  •  

Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Н. Н. танцевала в Аничкове[К 4]. Так я же сделаюсь русским Dangeau. <…> Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, — а по мне хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике. — 1 января

  •  

Государь сказал княгине Вяземской: «J'espère que Pouchkine a pris en bonne part sa nomination. Jusqu'à présent in m'a tenu parole, et j'ai été content de lui» etc. etc.[К 5] Великий князь[1] намедни поздравил меня в театре: — Покорнейше благодарю, ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили. — 7 января

  •  

Государь, <…> говоря о моём «Пугачёве», сказал мне: «Жаль, что я не знал, что ты о нём пишешь; я бы тебя познакомил с его сестрицей[К 6], которая тому три недели умерла в крепости Эрлингфоской» (с 1774-го году!). Правда, она жила на свободе в предместии… — 17 января

  •  

Государь не любит Аракчеева. «Это изверг», говорил он в 1825 году… — 8 марта

  •  

Вчера было совещание литературное у Греча об издании русского Converssation's Lexikon. Нас было человек со сто, большею частию неизвестных мне русских великих людей. Греч сказал мне предварительно: «Плюшар в этом деле есть шарлатан, а я пальяс[К 7]: пью его лекарство и хвалю его». Так и вышло. Я подсмотрел много шарлатанства и очень мало толку. Предприятие в миллион, а выгоды не вижу. Не говорю уже о чести. Охота лезть в омут, где полощутся Булгарин, Полевой и Свиньин.[К 8]17 марта

  •  

Покойный государь окружён был убийцами его отца. Вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14-го декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины. NB. Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать. — там же

  •  

Этот лексикон будет не что иное, как «Северная пчела» и «Библиотека для чтения» в новом порядке и объёме. — 2 апреля

  •  

«Телеграф» запрещён. <…> «Телеграф» достоин был участи своей; мудрёно с большей наглостию проповедовать якобинизм перед носом правительства, но Полевой был баловень полиции. Он умел уверить её, что его либерализм пустая только маска. <…>
Моя Пиковая дама в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семёрку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Н. П. и, кажется, не сердятся…
Гоголь по моему совету начал Историю русской критики…[К 9]7 апреля

  •  

Несколько дней тому получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомлял меня, что какое-то письмо моё ходит по городу и что государь об нём ему говорил. Я вообразил, что дело идёт о скверных стихах[К 10], исполненных отвратительного похабства и которые публика благосклонно приписала мне. Но вышло не то. Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне[К 11], и нашед в нём отчёт о присяге великого князя, писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всём полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастью, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Всё успокоились. Государю не угодно было, что о своём камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью <…>. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать к царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрёно быть самодержавным. — 10 мая

  •  

В Александре было много детского. Он писал однажды Лагарпу, что, дав свободу и конституцию земле своей, он отречётся от трона и удалится в Америку. — 21 мая

  •  

Кто-то сказал о гос[ударе]: В нём много от прапорщика, и немного от Петра Великого[2]. — там же

 

II y a beaucoup de praporchique en lui et un peu du Pierre le Grand.

  •  

Тому недели две получено здесь известие о смерти кн. Кочубея. Оно произвело сильное действие; государь был неутешен. Новые министры повесили голову. Казалось, смерть такого ничтожного человека не должна была сделать никакого переворота в течении дел. Но такова бедность России в государственных людях, что и Кочубея некем заменить! <…> Без него Совет иногда превращался только что не в драку, так что принуждены были посылать за ним больным, чтоб его присутствием усмирить волнение. Дело в том, что он был человек хорошо воспитанный, — и это у нас редко, и за то спасибо.
О Кочубее сказано:
Под камнем сим лежит граф Виктор Кочубей.
Что в жизни доброго он сделал для людей,
Не знаю, чёрт меня убей.
Согласен; но эпиграмму припишут мне, и правительство опять на меня надуется. — 19 июня

  •  

Я заметил, что или дворянство не нужно в государстве, или должно быть ограждено и недоступно иначе как по собственной воле государя. Если во дворянство можно будет поступать из других состояний, как из чина в чин, не по исключительной воле государя, а по порядку службы, то вскоре дворянство не будет существовать или (что всё равно) всё будет дворянством. Что касается до tiers état, что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. — 22 декабря

О дневниках[править]

  •  

До нас дошло свидетельство о том, что уже во второй половине 20-х годов Пушкин задумал написать <…> историю своего времени. <…>
Многое в своём «Дневнике» Пушкин записывал <…> сжато, скупым, лишь для него самого понятным образом; и это также свидетельствует, что Пушкин собирал в «Дневнике» материал не только для «будущих историков» или «кого другого», а прежде всего для себя, то есть для осуществления своего исторического замысла. <…>
Подготовляя изображение исторического события, писать о котором было запрещено, Пушкин закреплял иногда в «Дневнике» лишь цензурную — на первый взгляд — часть задуманной картины. Закреплял, прямо подразумевая запретное целое; при этом он иногда осторожно касался в «Дневнике» собранного им <…> запретного исторического материала. Такой способ работы облегчал ему возможность воссоздать в дальнейшем задуманную картину в целом.[3] <…>
Ведя «Дневник», Пушкин подготовлял не «малую», «домашнюю» историю — хронику «большого света и двора» (пусть даже написанную пером сатирика, как думают некоторые исследователи), а большую Историю своего времени.[4]

  Илья Фейнберг, «Неизученный замысел Пушкина»
  •  

Столь ясно и категорично, [как И. Л. Фейнберг][3][4], о «Дневнике» как о готовой уже истории, а не материале для историка не говорил ни один из исследователей «Дневника». <…>
По-видимому, самая большая ошибка исследователей, писавших о «Дневнике», заключается в том, что они забыли о специфике жанра дневника и рассматривали произведение Пушкина, по аналогии с его художественными и историческими произведениями, как обладающее внутренней законченностью замысла. В дневнике этой внутренней законченности и не может быть, ибо в нём <…> есть только та логика, какая управляет жизнью.
<…> [ещё] одно обстоятельство, упускаемое многими исследователями. В пушкинское время писать дневники было литературной традицией, и то, что Пушкин не хотел отступать от неё, он доказывал на протяжении всей своей литературной деятельности. <…>
В «Дневнике» очень мало лирики. <…> Точно так же нет и намёка на настроения грусти, печали. Но зато весь «Дневник» наполнен яростным негодованием. Пушкин зол, зол на царя, на глупое и реакционное чиновничество <…>.
В «Дневнике» Пушкин не раз указывает на такие подробности самодержавного правления, которые особенно сильно дают почувствовать всё его зло. Хорошо известно негодование Пушкина по поводу перлюстрации его писем к жене <…>. Из всех записей «Дневника» о самодержавии эта запись наиболее непримирима и негодующа. Она заканчивается словами: «Что ни говори, мудрёно быть самодержавным». Совершенно очевидно, что эту фразу нужно понимать не буквально, ибо, чтобы быть самодержцем, никакой мудрости не требуется. А вот хорошим самодержцем быть «мудрёно», т. е., если отбросить заключённую в этом определении иронию, просто невозможно.[5]

  Анатолий Предтеченский, «Дневник Пушкина 1833—1835 годов»

Комментарии[править]

  1. Он был там в июле—августе 1817[1].
  2. Имевшие связи с декабристами поляки — члены национального патриотического товарищества[1].
  3. Пушкин обработал записи этого года в качестве образца политической информации, которую он хотел ввести в своей предполагавшейся к изданию газете «Дневник». Они были представлены А. Х. Бенкендорфу[1].
  4. Т. е. на придворных балах, которые устраивались для тесного круга приглашенных, близких ко двору и лично к царской семье[1].
  5. «Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону своё назначение. До сих пор он сдержал данное мне слово, и я был доволен им» и т. д. и т. д. (фр.).
  6. Его дочерью Аграфеной, умершей «от болезни и старости лет» 5 апреля 1833 в Кексгольме, где жила под надзором полиции[1].
  7. Шарлатан здесь в старинном значении: уличный торговец лекарствами, при которых когда-то состояли паяцы («пальяс»), потешавшие прохожих и привлекавшие их к приобретению лекарств[1].
  8. См. также 2 письма В. Ф. Одоевскому 15—16 марта.
  9. От этого замысла ничего не сохранилось[1].
  10. Очевидно, ходившее в списках и получившее большое распространение стихотворение «Первая ночь брака»[1].
  11. 20—22 апреля 1834[1].

Примечания[править]

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 Томашевский Б. В. Примечания // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10 томах. Т. 8. Автобиографическая и историческая проза. История Пугачева. Записки Моро де Бразе. — 2-е изд., доп. — М.: Академия наук СССР, 1958.
  2. Переводы иноязычных текстов // А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 16 т. Т. 12. Критика. Автобиография. — М., Л.: Изд. Академии наук СССР, 1949. — С. 487.
  3. 1 2 И. Л. Фейнберг. Незавершенные работы Пушкина. — М.: Советский писатель, 1955. — С. 315-320.
  4. 1 2 И. Л. Фейнберг. Незавершенные работы Пушкина. Изд. 2-е. — М.: ГИХЛ, 1958. — С. 358-9.
  5. Пушкин: Исследования и материалы. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1962. — Т. 4. — С. 278-283.