Драйзер смотрит на Россию

«Драйзер смотрит на Россию» (англ. Dreiser Looks at Russia) — книга Теодора Драйзера 1928 года, написанная по просьбе правительства СССР на основе дневника о путешествии по европейской части страны с конца октября 1927 по 13 января. Хотя писатель в целом доброжелательно и даже с надеждой относился к народу и «советскому эксперименту», он тем не менее с педантизмом прагматика-американца представил реалистическую картину быта и социально-политического климата в СССР. Он первым среди писателей Запада заметил, что строительство «нового общества» стало принимать уродливые формы. Из-за этого русский перевод фрагментов вышел лишь в 1988 году, а полный — ещё через 10 лет.

Цитаты

Неукротимая жажда коммунистов создать в России идеологию будущего, решимость переучить всех граждан от мала до велика, привив им свой образ мышления, заставляет их перекрашивать, где только возможно, и переиначивать произведения искусства, подгоняя под свои взгляды. В результате на сегодняшний день в России, прямо как у католиков, у сторонников «христианской науки» или у магометан, не существует ни искусства ради искусства, ни как таковых знаний ради знаний. <…> Чаще всего не пропускаются пьесы, прославляющие религию или носящие любовный или откровенно эротический характер; последние, как видно, не входят в круг интересов истинного, несгибаемого коммуниста, а значит и тех, кого он наставляет. — глава VII. Избыточность пропаганды (Propaganda Plus)

… одно дело предложить новейшие знания дремучему крестьянству или родовой общине, другое дело — способствовать усвоению этих знаний. Скажем, на Кавказе, а также в восточных и юго-восточных районах Сибири советская власть сталкивается с довольно отсталыми народностями, которые не знают никакой иной жизни, кроме кочевой. Там до 70 процентов населения неграмотно; не имеет ни малейшего представления о современном коммунальном быте, их умами и по сей день владеет то ли ислам, то ли какая-то ещё вера. И если правда то, что я слышал, в таких местах единственное, что хочет член рода или крестьянин — чтоб его оставили в покое, позволили жить, как учат предки. Даже к тому, чтобы просто заинтересовать чем-нибудь такой народ, до сих пор не приступают в открытую; равнодушие этих людей к высказываниям идеалистов из Москвы — сложнейшая проблема для руководства. — глава X. Сегодняшняя проблема крестьянства в России (The Present-Day Russian Peasant Problem)

Глава II. Столица государства большевиков

The Capital of Bolshevia

Ежедневно в Москву приезжают представители [разных национальностей], многие остаются жить в столице. Такие стихийное людское наводнение города порой ставило меня в тупик. «Неужели, — недоумевал я, — человек издалека так быстро осваивается? <…> неужели он не чувствует, как на него… скажем, косятся, потому что он иначе говорит, иначе одет?» И мне объяснили, что только я, человек другого мира, привлекаю к себе внимание, а приезжие из разных концов этой удивительной страны — нет. Словом, готов утверждать: если я нахлобучу на голову медную кастрюлю, суну ноги в деревянные башмаки, завернусь в одеяло племени навахо, или в простыню, или в матрас, затянусь поверх кожаным поясом и буду ходить в таком виде, никто и внимания не обратит; иное дело, если я выряжусь во фрак и нахлобучу шёлковый цилиндр. <…> Таков СССР — этот удивительный союз племён и народов, единодушно избравших путь к лучшему будущему.

Samples of [nations] drift daily to Moscow, many of them to stay. Positively, I was sometimes so astounded by a quite un-calculated effect approaching along a thoroughfare that I was rendered speechless. "Does this man actually feel that he is all right? <…> he does not feel a—ah, well, slightly in the public eye?" They can, and would. Except for yourself, new to this amazing world, he or she attracts no attention. In short, I do now aver that I could put a tin saucepan on my head, a pair of Dutch wooden shoes on my feet, wrap a Navajo blanket or a bed quilt or mattress around my body, strap it all on with a leather belt, and sally forth and attract not so much attention as I would should I appear in a silk hat and evening clothes. <…> It is U.S.S.R. It is that amazing medley of nations or tribes that have now joined in one common bond and are on the march to a better day.

… навязчивое явление преследовало меня <…> по всей России: широкое распространение и применение примусов, самой шумной в мире керосиновой плитки с одной, горящей синим пламенем горелкой. Будучи в Москве, я пытался представить себе город летом — чудный тёплый день, <…> все московские окна, обычно наглухо закрытые, теперь распахнуты навстречу свежести и свету. Какой рёв предварял бы каждый завтрак, обед и ужин! В каждом окне шипящее синее пламя и пары, если не сказать смрад! Или, предположим, враг напал на Россию, тогда защитным заслоном против неприятеля выставляются в ряд или просто выносятся и одновременно поджигаются эти ревущие, плюющие, источающие зловоние плитки. И злосчастных посягателей ждёт мучительный конец. Между тем тысячи жителей России, дабы оградить себя от прелестей коммунальной кухни — торжества коммунизма, — с примусом расстаться ни за что не желают, ведь благодаря ему можно готовить в своей собственной комнате.

Глава IV. Характер русский и характер американский

The Russian Versus the American Temperament

Американцы в массе своей народ весьма энергичный и предприимчивый, однако их способности в смысле мыслительного, философского склада весьма ограничены. Если представить наш духовный и интеллектуальный рост в виде подъёмника, предел которого, скажем, тридцать второй этаж, то американцев устроит десятый-одиннадцатый, где сосредоточена вся материально-техническая основа этого многоэтажного здания, а что там выше — никого, во всяком случае, большинство из них абсолютно не интересует. Да и зачем думать об этом, когда у твоих ног всё, что необходимо для жизни: всё нужное, всё материальное, всё внедряемое практически, всё новейшего образца, так здорово, там умно и умело сработанное, как ни в одной другой стране — вот что есть у нас, на наших нижних этажах. Представим, что и в России существует точно такой же подъёмник; только большинство русских повлечёт выше десятого, потому что выше гораздо интересней, чем внизу. И пусть никто из них пока не догадывается, что там, наверху, пусть те этажи скрыты дымкой неизвестности, всё равно тысячи русских устремятся именно туда, потому что витать в облаках гораздо приятней, чем расхаживать по ярко освещённым залам материального бытия. <…> Это может показаться тем более удивительным и странным, если принять во внимание, что в России <…> коммунистическая партия деятельностью своей постоянно убеждает нас: первейший интерес для страны представляет теперь именно то, что находится в Америке на уровне десятого-одиннадцатого этажа! Не веря глазам своим, с любопытством и восторгом русский рабочий взирает на сверкающую, новейшую технику <…> и восклицает: «Вот это да! С такой техникой не пропадёшь! Нам бы её, да побольше, тогда всю работу можно было б сделать в два счёта, осталась бы уйма времени, витай себе в облаках, раздумывай и мечтай!» Только ради этого <…> он примется изучать инженерные премудрости, благоговея перед ними <…>. Что касается американцев, обосновавшихся на своём десятом этаже, они, глядя на те же самые машины с не меньшим восторгом, сказали бы следующее: «Вот это да! Побольше бы таких машин, и если бы они действовали побыстрее, можно было бы совсем не работать и ни о чём не думать! Садись тогда в богатое авто, <…> бери красоток и кати куда хочешь!..»

Never in my life have I been more impressed by the mental and temperamental differences that set nations apart than I was by those which divide the Russians and the Americans. As a nation, unit by unit, Americans are so brisk, and esoterically or philosophically so limited. It is, with us, as though we were riding in mental or emotional elevators going as high, say, as the thirty-second floor, yet most of us getting off somewhere below the tenth or eleventh, where are placed all of the material machinery for sustaining what is above, yet (most of us) totally unaware of the floors above. For below is all of the life that concerns us most—the practical, the material; the efficient in practical ways—and never before, anywhere, so briskly and intelligently equipped and managed as on these lower floors. In Russia, on the other hand, it is as though the same elevators ascended to the same heights, but with most Russians getting off above the tenth floor, all being more interested in what is above rather than what is below. And again it is as though these extreme upper floors were almost totally enveloped in haze or shadow, within and without, yet many, many thousands of Russians walking there, each more pleased to walk there than in the brisk, material and well-lighted floors at the bottom. <…> And in addition, all the more arresting and fascinating because in Russia at this moment <…> the Communist Party <…> wholly engaged in assuring us that what concerns them most is all that is going on in the United States below the tenth or eleventh floor. In short, that they are determined to come down from their dreamy perambulations above and fix their attention from now on, or for the present, upon what is below. And Russian workers rubbing their eyes and pinching themselves as they gaze on bright, new machinery, <…> and saying yes, yes, this is much better! If we only had this—all we need of it—how quickly would all the work here below be done with, and then we would have so much more time to return up there and think and dream! And for this reason, <…> and with great admiration for all of these mechanical perfections, prepared to study; <…> whereas all Americans (below the tenth floor), while looking on the same machines with the same respectful approval, are saying to themselves at the same time: "Gee! If we only had enough of these and could run them fast enough, we wouldn't have to work, or think, either! Oh, boy! We could beat it <…> with our girls, and run around in high-priced cars!.."

… если о железнодорожном билете не позаботиться заблаговременно, за несколько дней, — ни отдельного места в вагоне, ни отдельного купе получить не удастся. В маленьких городишках даже и на заказ рассчитывать не приходится. Только за час, иногда за полчаса до прихода поезда можно узнать, есть ли свободные места или купе. На станции суета и давка. Столпотворение! Борьба не на живот, а на смерть, ибо функционируют всего одно-два билетных окошечка на колоссальную толпу жаждущих сесть на поезд. Почему так происходит? — спрашиваю я. Ведь в России столько безработных. Неужели нельзя нанять больше служащих, чтобы ускорить продажу билетов? Мне отвечают, что виной всему русский характер — медлительность начальства, медлительность исполнителей: «Сейчас, сейчас! Успеется! Успеется!» Неужели эти люди сами никогда не попадали в подобное положение? <…> по России ездит множество людей — миллионы едут поездом, ходят пешком, словом, по какой-то неведомой причине — кочевой дух проснулся, что ли, — людям буквально на месте не сидится. Отсюда нервозные, а порой и опасные столкновения у кассовых окошечек. Крики, вопли, случаются драки! Несчастные рыдают. Мне повезло, я был ограждён от этого ада, обо мне заботились другие.

… меня довольно часто поражало то ленивое безразличие, с которым средний гражданин России относится к своему быту, совершенно неприглядному, наладить который, однако, особого труда не составит. <…> В России дома, дворы, улицы, вестибюли зданий, туалеты, номера гостиниц, зачастую и конторы убираются весьма скверно, а бывает, не убираются вообще. Обычно повсюду нищеты стыдятся, но только, боюсь, не в России — по крайней мере, в наши дни. <…> сказанное <…> относится и к пароходам и поездам. <…> Поезда в России набиты битком (представители всех ста шестидесяти семи народностей разъезжают по стране), а пассажиры первого и второго класса, естественно, готовы оплатить всякие добавочные услуги. Вы думаете, что русский проводник (у которого, между прочим, не только своё отдельное купе с койкой и шкафчиком для одежды, но ещё и конторка есть и перо) воспользуется предоставленными ему возможностями и помещением и станет возить с собой кое-какие консервы, готовить горячий кофе или чай, подавать холодное мясо, сигары, сигареты, напитки, на чём бы мог прилично заработать? Ничего подобного! Он целых двенадцать суток (если это Транссибирская железная дорога) будет ехать рядом с теми же пассажирами, каждому из которых могут в любое время потребоваться перечисленные выше услуги — поскольку чаще всего в поездах ресторанов нет, и во время стоянок приходится летать стрелой, чтобы хоть чем-нибудь разжиться, — но этот проводник знать не знает и думать не желает о том, чтоб и пассажирам услуги предложить, и самому при этом заработать. Разумеется, для этого надо постараться — и «почесаться» и «повертеться», да и к тому же арифметикой подзаняться; но всего этого он делать не желает, да и не обучен. Меня это вечно озадачивало: ведь явно же нужны ему деньги! Ну а гостиницы!.. <…> В Москве и Ленинграде гостиницы получше <…>. Но за пределами этих двух крупных городов гостиницы в основном старые, а те удобства и убранства, которыми они, возможно, блистали при царе, либо делись неизвестно куда, либо изношены до такой степени, что вид имеют весьма плачевный. <…> Ни нормального постельного белья, ни покрывал. Одна простыня, либо вовсе ничего. <…> Подушки без наволочек. Кое-где даже матрасов нет, их выдают за дополнительную плату. Видимо, полагают, что клиент всё это должен приносить сам! Если захотите номер с ванной или с умывальником да ещё чтоб текла вода — оставьте праздные мечтания! Вы в России, а здесь воды, по всей видимости, всегда недостаёт или её сложно найти, или ею невозможно пользоваться: это потому, что тут холод и снег, потому что рек мало, одни степи. <…> Даже в самых лучших гостиницах Москвы и Ленинграда вас ожидает номер с одной лишь раковиной с крохотным резервуарчиком позади, из которого за день накапает, дай Бог, ведро воды. <…> Лишь только дело доходит до счёта за номер, тут коммунисты потирают руки от удовольствия! Вот где они отыгрываются! <…> Ибо учтите: делая исключение для заезжих государственных деятелей, приглашаемых зарубежных специалистов и людей, привычно передвигающихся по стране, тех, чья заветная мечта догнать и перегнать Америку, коммунисты, судя по всему, считают, что гостиница — это зло, специально выдуманное буржуазией, чтобы тихой сапой извести бедного пролетария. Ведь мерзкие капиталисты, нэпманы, те, кто сосёт кровь из советских пролетариев, так и льнут со своими жёнами и любовницами к этим притонам, шикуют здесь, выплясывают всякие мерзкие танцы под джаз — разве не так? Воистину так! А значит — поднимай цены! Ударим налогом по кровососам, да так, чтобы их трясло от наших гостиниц, как и от нашей налоговой политики. Пошлём в рестораны и в вестибюли гостиниц людей из ГПУ, чтоб следили, кто входит, кто выходит и какие богатства тут от нас незаконно утаиваются. В результате подобные казармам гостиницы на три четверти пусты, при входе — равнодушные служащие, которых не интересует ничего кроме вашего паспорта. Вы в самом деле хотите приличный номер? Что ж, только уясните себе: какое до этого дело служащему, который получает каких-то 75—100 рублей в месяц, зачем ему стараться приносить доход гостинице, которой владеет и управляет государство? Ему это незачем!

В Советской России практически такого понятия, как хорошая кухня, не существует. Я имею в виду то, что подают в гостиничных ресторанах. В домах готовят вполне прилично. Однако поварам гостиниц и ресторанов подобное ремесло как бы не ведомо. У меня создалось впечатление, что после революции здесь либо истребили, либо повыгоняли из страны всех, кто умел готовить: а как же, разве кулинария — не буржуазный пережиток? <…> Словом, поваров не осталось — их место заняли выходцы из крестьян или рабочих, едва начинающие осваивать премудрости кухни.

Глава VI. Коммунизм: теория и практика

Communism—Theory and Practice

Пролетариат там получил слишком большую долю земных благ; между тем устранение активного, творчески и конструктивно мыслящего профессионала старого типа с его личной заинтересованностью и вытекающими отсюда мастерством и трудолюбием и т. п. зачастую приводит к снижению темпа труда, даже к апатии, к успокоенности, что наверняка никак не способствует высшим интересам общего дела. <…> Везде и всюду (отчасти даже в Москве) житель России представлялся мне олицетворением вялой покорности, что, как мне кажется, есть следствие отсутствия того самого «толчка», который у одних возникает с надеждой на финансовое преуспевание, у других от страха за провал.

У крестьян, видно, особый нюх на границы наделов, как у собаки на кость. По каким-то неуловимым приметам или подчиняясь инстинкту, знают они, где посреди гладкой безлесной степи начинается и где кончается их земля.

По всей необъятной России, насколько позволяют государственные средства, вводятся или готовятся к введению всевозможные новшества <…>. Но в зависимости от того, как живёт, с чем сталкивается человек, в народе чередуются настроения крайнего оптимизма и глубокой депрессии. Временами мне кажется, что это характерно для всех жителей страны, даже вождей коммунистической партии.

Глава VIII. Бывшая столица тирании

The Former Capital of Tyranny

Самое сильное моё впечатление о декабрьском Ленинграде 1927 года — это ощущение, как много ушло из него после свержения царизма: правительственные учреждения переехали из своих официальных резиденций в Москву; большая часть бывших вельмож, сановников, государственных деятелей, финансистов, инакомыслящих деятелей искусств истреблены или изгнаны, вместо них вышагивает нищий пролетариат, и хоть он оптимистически взирает на будущее, все же пока ни нужными знаниями, ни упорством, ни средствами, ни возможностями для воплощения своих мечтаний он не располагает. И город погрузился в тишину — после Москвы он мог бы показаться местом невзрачным.

Обратимся к театрам: насколько заурядными, особенно после Москвы, а также по причине пропагандистской ориентации, кажутся они. <…> Вдобавок ко всему улицы и магазины в городе не то что плохо — почти не освещаются, выбор товаров убог, жители одеты более чем скромно. Церкви по большей части закрыты. И немало крупных зданий, пострадавших во время уличных боёв, до сих пор не приведено в порядок.

… Эрмитаж сейчас, как и прежде, хранит ценнейшие — благодаря пристрастию императрицы Екатерины Великой к искусству — собрания западной живописи <…>. Клянусь, никогда и нигде не встречал я такого количества драгоценностей и в таком обилии, не видывал такой игры, такого сияния, ослепившего меня в электрическом свете этих залов! <…> Но вот за дело взялись коммунисты из Москвы — и теперь с какой лёгкостью продают они эти камни за границу в обмен на столь желанные в России трактора. Власти опрометчиво раздают по свету и иные произведения национального искусства. Невиданные ценности меняют на не стоящий их товар.

Пожалуй, самым незабываемым впечатлением о Ленинграде осталась в моей памяти поездка в Царское Село. <…> дворец, нисколько не выделяющийся роскошью в сравнении со многими особняками Села и, бесспорно, по-моему, самый безвкусный и дурно обставленный из всех виденный мною когда-то дворцов! По правде говоря, мне он показался ничем не лучше весьма посредственной и не слишком ухоженной гостиницы. Примитивные безделки! Убогая живопись! Никчемная мишура, мундиры, мебель. <…> В результате экскурсии <…> я обнаружил, что нахожусь в пренеприятнейшей из виденных мною обителей, во дворце, который подобен шутке фигляра, походит на фарс, являясь олицетворением неуёмной страсти выжившей из ума аристократии тратить уйму средств ради воплощения того, что она называла великолепием и что на самом деле вылилось в триумф безвкусицы, о которой и вспоминать противно. <…> Апартаменты Николая особенно поражают своей несуразностью: нагромождением мебели, безделушек, ковров, широких турецких диванов, особенно режущих глаз в сочетании с прочей меблировкой. Стены сплошь увешаны посредственной живописью, мутными фотографиями, будто бы царь нарочито желал выставить напоказ всевозможные получаемые им безвкусные подношения. Царская ванная — холодное, просторное, бесцветное помещение, походит на залу баварской пивной; кстати, как и в прочих ванных комнатах дворца, собственно ванны там не было. Вместо неё — обширный, выложенный кафелем бассейн, в котором государь, если умел, мог при желании плавать. Но если бы бедняге вздумалось помыться, то ему, вероятно, пришлось бы довольствоваться фарфоровым умывальником и кувшином. Да и желал ли он мыться? <…> Но самое отталкивающее впечатление оставил будуар последней императрицы — вот уж поистине безобразнейшее скопление безвкусной, никчемной мебели и вещей! Мне кажется, такой будуар скорее должен быть у третьесортной актрисы, только не у правительницы империи.

Глава IX. Тирания коммунизма

The Tyranny of Communism

Бесспорно, и американцу, и англичанину одной из наиболее отталкивающих черт коммунистической действительности в России покажется царящая там шпиономания, а также пронизывающая всю страну сверху донизу система контроля над мыслями и убеждениями. Подглядывание. Слежка. Здесь повсюду и всякому — я имею в виду иностранца — надлежит держать отчет в любом своём поступке. Многие из моих американских, а также и русских приятелей полагают, что особенность русского характера, по крайней мере в современной его разновидности, такова, что он не может обходиться без давления сверху. Как сказал один мой знакомый: «У них талант усложнять себе жизнь». <…> Буквально с самого прибытия в Россию и до отъезда вас не покидает уверенность, <…> что нынешнее правительство страны побаивается большинства приезжающих из-за кордона, относится к ним настороженно, а население в массе своей попросту не доверяет ни одному иностранцу. Однако, возможно, такое естественно для людей, привыкших жить во враждебном окружении. <…> Но всё-таки как сложно приходится обычному гостю, не имеющему злонамеренных целей! Какой драгоценностью здесь считается паспорт: без него вы в России ни на шаг! <…> Если же вы без всякой задней мысли прихватили с собой, скажем, большую, чем полагается для поездки в Россию, сумму денег и, не потратив, вывозите обратно (заметьте, свои кровные деньги!), — немедленно начнётся дознание! Откуда взяли эти деньги? Почему привезли больше, чем требуется? Для каких таких целей? Может, взятку дать кому собрались или же, войдя с кем-то в сговор и получив при этом русскими деньгами, намеревались вывезти что-то из страны? И приходится доказывать, что это всё не так. Но этого мало: перед отъездом на родину вам придётся все свои книги, бумаги, почту предъявить какому-то чиновнику, и тот будет с важным видом во всём этом рыться (на что уходит от трёх дней до трёх месяцев, как повезёт), а после даст или не даст разрешение на вывоз, в зависимости от того, найдёт там что-либо уличающее вас в подрывной деятельности или не найдёт. Вдобавок в этой стране <…> вы повсюду находитесь в атмосфере подозрительности, кое-где даже страха. Вооружённые агенты ГПУ <…> дежурят на каждом вокзале. Сыскное отделение, местный отдел комиссариата юстиции имеется в каждом городе. Коренные жители, зачастую отнюдь не злоумышленники, — например, бывшие буржуа, мелкие торговцы, владельцы мелких мануфактур, бывшие сочувствующие царизму и белым, — то и дело вызываются туда и подвергаются допросу. Скажем, задумал кто-то из этих людей поехать куда-нибудь. <…> Зачем? С какой целью? А нет ли тут какого заговора? Извольте явиться на допрос в ГПУ! Изложите-ка нам подробно ваше прошлое. И так проходят целые часы, а возможно, и недели, пока разрешат выехать куда-либо или принять кого-либо к себе в гости.

Unquestionably, one of the most disagreeable phases of Communist Russia—from an American or English point of view—is the inescapable atmosphere of espionage and mental as well as social regulation which now pervades every part of that great land. The prying. The watching. The necessity to account for one's every move, everywhere, the stranger, I mean. I have various American as well as Russian friends who assert that to date at least the Russians are a people who crave temperamentally some form of tyranny and cannot really be happy without it. As one individual expressed it—"they have a genius for misery." <…> For certainly from the time one enters the land until one leaves, there is a never-failing awareness <…> that the present Russian regime fears as well as distrusts most of its visitors and a very large number of its native Russians—really trusts no one. Yet surrounded as it is and has been by inimical powers, perhaps that is natural enough. <…> But how hard on the sightseeing stranger, with no evil intentions! The care with which you must guard your passport; the impossibility of doing anything without it! <…> And if you innocently bring in a quantity of money—more than you need for your trip, say—and wish to take it out again—(your own money, mind you!)—ran investigation! Where did you get it? Why did you bring more than you needed? Why should you want more than you needed? Is this not some bribe or something—Russian money acquired by plotting, say— which you arc now trying to take out of the country? And you will have to prove that it is not. Worse, when it comes to your books, papers, letters, at your departure you must turn them all over to some functionary of the Government, who solemnly thumbs through them—(three days or three months for this work as luck may decide)—and decides yes or no whether there is anything there which should cause your further detention. <…> Not only that <…> there is an air of suspicion, and in places even terror. Armed agents of the G.P.U. <…> are at every station in Russia. An office of the Secret Police—a local branch of the Commissariat of Justice—in every Russian city and town. The native and all too often innocent Russians—bourgeoisie of the older days, let us say—one-time small merchants, manufacturers, White or Czaristic sympathizers, arc all too often hauled before it and questioned. They want to go somewhere, say. <…> But why? What is the meaning of this? Is this not a plot of some kind? Come to the G.P.U. and be questioned! Let us have your entire past history in detail. And so hours and hours—maybe weeks—before a permit to travel or to receive a traveler is issued.

В соответствии с концепцией русских коммунистов, представший перед судом объявляется виновным, если сам не докажет свою невиновность. Суд же существует только для того, чтобы определить степень виновности. Такая точка зрения согласуется с существующей там скрупулёзной системой предварительного следствия, проводимого государственными органами, чтобы с точностью установить виновность подозреваемого до его ареста. <…> Зачем, не будучи уверенными, арестовывать невинного? <…> Потому-то, я думаю, здесь так принято следить друг за другом. В претендующей на роль ведущей державы цивилизованного мира Франции разделяют эту точку зрения русских. <…> Но всё же нынешняя советская судебная система до такой степени пропитана предрассудками и полна подозрительности по отношению ко всем, кто не согласен с советским строем (а действия любого преступника как раз и подрывают основы строя), особенно же к тем, кто обвиняется или только подозревается в политическом или, что ещё страшней, в антисоветском преступлении, что надежда на беспристрастие и справедливость суда весьма мала.

Не знаю, являются ли русские по натуре подозрительными и жестокими, но только, находясь в России, я беспрерывно слышал об арестах и казнях. А противников большевизма, которых принялись истреблять с первых дней советской власти, — <…> тысячами полегли они по всей стране — всё ещё оставалось множество. <…> Даже сейчас, спустя десять лет после нелегкого свержения самодержавия, когда Россия, вернее, коммунистическая власть, значительно преуспела в экономике и в политике, <…> жизнь страны всё ещё омрачена страхом, как и в первые после революции дни. Будто тяжёлый туман, будто холодное тревожное ненастье, давит он на людей. Кто такой? Каков род занятий? С какой целью приехал сюда? И ползут одновременно с этим повсюду слухи о закрытых процессах, о тайных расправах: ГПУ рыщет везде в поисках того, кто как будто против существующего строя, кто, возможно, продаёт государственные тайны врагу. <…> Мне то и дело говорили, будто все уборщики в гостиницах, где останавливаются иностранцы, — сотрудники ГПУ. Сомнительно. Уж слишком многие из этих типов — люди весьма недалёкие. <…> Но всё-таки слежка ведется. В двух различных гостиницах, находящихся в разных городах, мне было заявлено, что запасных ключей они не держат, и если я не оставлю свой ключ, мою постель прибрать не смогут. Ключа я не оставлял, и постель оставалась неубранной. Но всё же <…> в мой номер проникали: то горничная, то прачка, то слесарь, а как-то раз в Баку, войдя в номер, я застал там администратора, который сказал, что зашёл проверить отопление. Однако комедия с отсутствием запасного ключа, подтверждаемая неубранной постелью, продолжала разыгрываться.

Невзирая на многочисленные уверения коммунистов, что в СССР имеет место свобода и духовное, равно как и материальное раскрепощение граждан, повсюду в стране обнаруживал я у очень многих людей страх перед коммунистической властью, боязнь расправы не только за то, что говорится, но и за то, что думается вопреки линии партии. <…> Коммунисты утверждают, что всего достаточно; и понятно почему. Сами они обеспечены хорошей работой, разъезжают по городу в машинах, ездят по стране в спальных вагонах, к их услугам номера в гостиницах. <…> Но приглядитесь к рядовому человеку — безработному или мелкому мастеровому, не к рабочим крупных предприятий, которых так поддерживает власть, — нет, просто к рядовому мужчине, которому за сорок. Доволен ли он, хорошо ли одет, много ли у него денег? Нет и нет! Он для нынешней власти особой ценности не представляет, ведь он уже не настолько юн, чтоб его учить всему тому, во что, по мнению новой власти, следует верить. Отсюда и пренебрежительное отношение к таким, как он. Более того: многие украдкой сообщали мне, что в стране нищета. Крестьяне получают за свой труд так мало, что не в состоянии купить тулуп, сапоги. <…> А если хоть кто-нибудь слово скажет, если кто не пожелает петь под общую дуду — конец!

… лозунг «диктатура пролетариата» применительно к Советской России неправомерен. <…> Коммунисты утверждают, что руководящая роль принадлежит рабочим, но это утверждение прекрасно лишь на словах.

Пусть власть исходит из справедливости и правосудия, однако вся эта секретность, эта диктаторская недосказанность, утаивание от народа результатов следствия и приговоров — всё это повсеместно сеет страх.

Глава XII. Женщины в нынешней России

Women in Present-Day Russia

Проституция, которая в значительной степени является показателем экономического положения женщин, по всей видимости, всё меньше и меньше распространена в России. Однако пока ещё есть в стране такие представительницы старой буржуазной системы, которые предаются этой древней профессии, поскольку для работы на производстве ни по образованию, ни по складу характера непригодны.

	В России будущее одного человека и средства достижения этого будущего поистине неразрывны с чаяниями всей нации. Если с Россией не случится беды, не случится беды и с гобой. Если страна процветает, процветаешь и ты. Отсюда чувство безопасности. Это чувство хотя бы некоторым заменяет то беспокойное болезненное стремление иметь много того, чего здесь вам иметь не дано.
	In Russia one's future and one's subsistence are really bound up with that of the entire nation. Unless Russia fails you will not fall. If it prospers, you are certain to prosper. Therefore a sense of security, which for some at least replaces that restless, painful seeking for so many things which here you are not allowed to have.

Главы XIV и XV. Изобразительное искусство, литература и музыка в стране большевиков

Bolshevik Art, Literature and Music

Лично мне кажется, что Мейерхольд немножко «хулиганит», переиначивая русскую классику и шокируя старых театралов, <…> подобная режиссура демонстрирует отчаянную попытку изобразить что-то из ряда вон выходящее, чтобы удивить, ошеломить театральных снобов. — XIV

Третьяков — несгибаемый лефовец, и из его высказываний я заключил, что в литературе, даже в маленьком стихотворении, он не приемлет ничего, что не несло бы возвышенной и утилитарной идеи. Оценивая строгую, простую архитектуру его дома, я подумал, что даже здесь отразились его утилитарные взгляды, функциональность. <…> Подобных же взглядов придерживается и Маяковский, самый популярный теперь в России поэт — высокий, энергичный, с внешностью борца-чемпиона, одевающийся экстравагантно, как актёр. Поклонник машинного века, он с нетерпением ожидает его наступления, считает, что техника даст возможность высвободить творческие силы русских людей на нечто более значительное. (Может быть. У нас в Америке машинный век наступил, но что-то я не заметил творческого раскрепощения.) Однако, в отличие от других, Маяковский серьёзно опасается политики уравниловки, считая, что это может пагубно сказаться на развитии личности. Маяковский — коммунист, но считает, что коммунизм не должен нивелировать личность. Но как именно он себе это представляет, я так и не узнал.

Некоторые критики и читающая публика консервативного толка считают, что за последние десять лет, несмотря на высокие идеалы коммунизма, в литературе не было создано ничего подобного художественным образцам прошлого, не говоря уже — превосходящего их, что, вероятно, должно быть особенно досадно идеологам нового времени. В живописи, скульптуре и музыке тоже не появилось ничего особо значительного. Однако жизнь в сфере литературы и искусства бьёт ключом. <…> Я полагал, что молодым художникам пристало демонстрировать необычные формы нового искусства, призванного олицетворять, воплотить, насколько это возможно, коммунистические идеалы, продемонстрировать что-то сверхфантастическое, немыслимое, в духе французских футуристов конца прошлого, начала нашего века. Увы! Повсюду посещал я выставки, <…> но нигде не обнаружил я ничего оригинального. Почти все, что я видел, было связано с революционной тематикой, но ни по стилю, ни по форме революционностью не отличалось. <…> Но вместе с тем столько дискуссий о левых и правых течениях, о том, должно ли искусство приносить пользу обществу или нет. <…> <…> советское кино <…> — ярчайшее, я бы сказал, высокохудожественное и в то же время общедоступное явление.

Правительство, стремящееся к утверждению своей социальной политики, не слишком умело, хотя и с деловой хваткой берётся покровительствовать искусству и тем самым ставит его от себя в зависимость. Однако пока это не дало видимых результатов, быть может, в силу особых свойств, присущих искусству, в силу его внутренней независимости.

Глава XVI. Три московских ресторана

Three Moscow Restaurants

Теперь в России не хватает мебели, достойной внимания, — мне кажется, не только теперь, — и то, что есть, не просто плохого качества, но попросту грубо, даже топорно сделано, и что ещё хуже, находится в ужасно запущенном состоянии. Поэтому, если вы заходите в ресторан, то вполне может статься, а чаще всего так и бывает, что там собраны всякие остатки гарнитуров, всё, что только можно было насобирать для обстановки <…>. Добавьте к тому весьма ошеломляющие своей разнообразностью ножи, вилки, ложки и посуду — и олово, и папье-маше, и стекло, и фарфор.

… небольшое заведение поблизости от Лубянской площади, и владелец его, по слухам, <…> — в лучшие времена прожигатель жизни, получивший в наследство значительное состояние, теперь, с победой революции, разумеется, конфискованное; ныне вместе со своей обретённой после революции супругой владеет рестораном. <…> Но самое здесь поразительное как раз то, что, по моим представлениям, обуславливает и определяет ситуацию в стране; это то, что не имеет отношения ни к кухне, ни к личности хозяина. Думаю, это именно отражение общего настроя, а также экономического положения России наших дней. Что выразилось и в отношении хозяина к самому себе и своему социальному положению — без излишней щепетильности. <…> Стоял декабрь <…>. Но хозяин ресторана был одет в очень лёгкий дешёвый летний костюм, явно изрядно поношенный, настолько, что на нём оказались две маленькие заплатки: одна на коленке, другая на левом рукаве. Заплаты из ткани, увы, не подходящей никак. И что ещё печальней, хотя выглядело это одновременно и забавно, когда наступал его черёд играть (а скрипач он был совсем неплохой) <…>. Когда же при взрыве аплодисментов, которыми ресторан разражался неоднократно, хозяин раскланивался, тут уж было невозможно оторвать взгляда — или взглядов — от этих заплаток. Но вот появлялся новый клиент, или кто-то уходил, и вновь хозяин вступал в непринуждённый светский разговор. Но заплатки… И весь этой настрой, настрой сегодняшней России — наполненной отвагой, здоровой мощью, благодаря чему и этот хозяин, и все его нынешние соотечественники гнали от себя, побеждали весь этот рабский, тупой материализм, в плену у которого оказался весь наш западный образ жизни. Как великолепно могут эти русские продемонстрировать всю несостоятельность наших чрезмерных материальных запросов; с какой щеголеватой решимостью они отвергают подобное. Клянусь, мне будто в лицо плеснули ледяной водой, будто пинком вывели из безумной животной спячки.

Теперь в России так. Считается, что всякие буржуазные увеселения внушают подозрение и, несомненно, всякий ресторан есть явление буржуазное — и значит, наверняка в него ходят потворствующие этому делу капиталисты, концессионеры, накопители денег и взяточники, которые коммунистическим идеалам не сочувствуют, и следовательно, им не полагается веселиться и вообще как бы то ни было развлекаться. Но такова натура человеческая, в том числе и русская, что ей трудно запретить всё. Человеческое существо противится запрету. Ну и поэтому то тут, то там возникают некоторые послабления. Но тогда всякий подобный оазис веселья становится своеобразной коммунистической ловушкой, так как коммунисты стремятся выманить этих непокорных, да и к тому же скрыто позлащенных мошек на свет, где их могут разоблачить доблестные подвижники. Ха-ха-ха! Хочешь накапливать деньги? Хочешь взяточничать и наживаться, чтобы потом отправиться веселиться в такое вот заведение? Прекрасно! Ну-ка, пожалуйте в Чека! Пожалуйте к нам в ГПУ!

… всякие костюмы западного образца какой бы то ни было давности, пусть даже залатанные, не встретишь в России. Там и тканей таких не выпускают (опять-таки роскошь!), а покупать за границей — средств нет. Здесь и менее качественные ткани стоят Бог знает сколько! И потому, если приезжает в Россию иностранец и продаёт или просто оставляет здесь свой костюм — хоп! объявляется русский гражданин, не из начальства, в новом элегантном наряде.

… these western suits of whatever vintage, even with an occasional patch, are not to be had in Russia at all. They do not make such cloth—(too luxurious as yet)—and they cannot afford to import it The cheaper grades cost plenty here, God knows! And so should a foreigner arrive and sell such a suit or leave it indifferently behind—Presto! a Russian, below the rank of an official, say, in a new and smart outfit!

Глава XVII. Несколько картинок из русской жизни

Some Russian Vignettes

Я живу в гостинице «Московская», самой большой и самой дорогой в Москве, а может, и во всей России. У меня неполадки с ванной. В гостинице на сто номеров их всего восемь-десять. Мне повезло, мне достался номер с ванной. Но слишком мала затычка, и к тому же попеременно текут то холодный, то горячий краны; видно, прокладки сносились. Словом, нужно заменить какие-то мелочи, что в Америке вам моментально сделает любой водопроводчик или просто умелец с плоскогубцами и разводным ключом. Я вызываю служащего и знаками объясняю, что мне нужно. <…> Возвращаюсь днём и слышу: кап-кап! <…> моя переводчица и подкрепляет мои усилия просьбой на русском языке. Но наступает утро, и всё остаётся по-прежнему. Я сам иду к начальству. <…> — Будьте покойны, в течение дня к вам зайдут. У нас всего один техник, он вечно нарасхват. Но сегодня — обязательно! Ухожу, возвращаюсь в три и застаю в своей ванной сборище из восьми человек. Ванна крохотная, им явно тесно — трое в комбинезонах, остальные в спецовках, поверх полушубки, на головах шапки. Совещаются. Я ахнул, не веря глазам своим, и тут же принялся убеждать себя, что, должно быть, я ничего не смыслю, что на самом деле всё гораздо серьёзней, чем кажется. Совещались десять, пятнадцать, тридцать пять минут, после чего вся компания с достоинством удалилась, не произнеся ни слова, лишь двое-трое кивнули на прощанье. Из ванной слышится: кап-кап. Затычки никто не сменил. <…> Наступает следующее утро, я весь киплю. <…> — Водопроводчики? Мне нужен всего один! <…> Чем эти восемь человек занимались здесь вчера? На это переводчица ответить не смогла. Зато принялась пространно объяснять, какое существует положение насчёт водопроводчиков и других профессий. В России рабочие одной профессии не могут посягать на функции рабочих другой профессии. Такова заповедь профсоюзов, а значит, и общегосударственная, поскольку профсоюзы участвуют в решении общегосударственных вопросов. <…> В два часа <…> застаю троих в комбинезонах и с инструментом. Орудуют при свечах. В данный момент беседуют. Беседа сопровождается каким-то звяканьем, продолжается до четырёх, после чего уходят. <…> Ей-богу, к цепочке приделана новая резиновая затычка, а кран перестал течь. <…> один мудрейший американец высказал предположение. — <…> в этом вся суть русских. Обожают трудиться коллективом. При такой форме государственной власти никто не желает брать на себя ответственность. Всё делать сообща проще, безопаснее — так спать спокойней. Ну а правительство, коллективистское по духу, ничего против не имеет. Задачи идеологии коммунизма выполняются, народ обеспечен работой, и все довольны.

Глава XVIII. Наугад вспоминаемое о России

Random Reflections on Russia

… с коллективизмом не всё обстоит гладко! Тут по взмаху волшебной палочки ничего не произойдёт. <…> Мои личные наблюдения привели меня к выводу, что прекрасные дворцы и большие, в прошлом частные, дома, как правило, заселяются представителями умственного труда, художниками, государственными чиновниками и проч., в то время как новые, действительно современные и удобные рабочие кварталы (жилые дома) заполняются исключительно рабочими. В Москве я поинтересовался мнением на сей счёт нескольких дальновидных журналистов. И вот что я от них узнал. Судя по тому, как разворачиваются события, какие бы перемены ни наступили, пролетариат всё время расселяется по определённым районам (где условия жизни, по сравнению с довоенным временем, гораздо улучшены, но всё же это и сейчас обособленные кварталы), а интеллигенция (заметьте, не богатая публика!) стремится жить там, где ей нравится, к тому же, вопреки развёрнутой пропаганде единого быта, рабочие жилища тем не менее представляют собой многоквартирные дома, тогда как интеллигенция, размещаясь в обшарпанных, ветхих, лишённых ванны дворцах — единственном предоставляемом для неё жилье — может себе позволить скромный уют не более чем из одной комнаты или даже угла.

И ещё я открыл, что в России постоянно поражаешься истинности утверждения: чистоту нельзя насадить с помощью закона или декрета, она даже не приходит с достатком — ни общественным, ни личным; это прежде всего свойство самой личности. <…> И показалось мне, что русские люди, которых я встречал от Балтики до Каспия, из всех передовых народов мира, к которым они сами себя причисляют, наиболее безразличны к первейшим заповедям санитарии.

… не всегда коммунисты разумно трактуют идеалы коммунизма. Иначе: если говорить о коммунальных квартирах и общих кухнях в России, почему при этом полностью забывается, что надо организовать для всех приготовление пищи, закупку продуктов, мытьё посуды? Ведь в каждом доме живёт более десятка семей, а коммунальная кухня всего одна <…>. Зачем же заставлять десяток людей суетиться возле одной, двух, трех плиток в одно и то же предобеденное время? Не лучше ли, скажем, нанять одну, двух, ну пусть трех служанок или кухарок, назовите как угодно, и пусть их работы оплачивают жильцы совместно. У нас в Америке я уж столько раз — но всегда безуспешно — предлагал устроить кооперативное мытьё посуды, стирку белья, кооперативный магазин где-нибудь в подвале крупного многоэтажного дома. Но почему бы в России не создать такое? Нет, здесь за пределы коммунальной кухни мысль не идёт. И никто не жалуется на неудобства; может, только пару раз на соседку.

Русским присуща любовь к краскам. Ярко раскрашены купола церквей, фасады и интерьеры особняков (старого царского времени и эпохи буржуа-«кровососов»), часовенки, дрожки, даже лошадиная упряжь. Да и сами русские, стоит лишь солнышку пригреть, одеваются ярко. Естественно ожидать той же весёлости и от новой русской архитектуры, однако сторонники новой культуры призывают к строгости. Увы! Рядом со старинными постройками, яркие цвета и позолота которых так оживляют хмурые зимние дни, сереют больничного вида новые коробки, <…> словно бы заявляя своим обликом, что перед лицом суровой необходимости обеспечить страну хлебом грешно увлекаться украшательством, яркими красками, позолотой. Неужели это грешно? Неужто всеобщим признаком коммунизма явится этот нищенский серый цвет? От него так и разит фанатичным монашеским аскетизмом. Такая архитектура безжизненна. И каким бы ни был строй, нельзя насаждать среди людей мрачный, чисто функциональный подход к жизни. Если коммунистический строй не откроет дорогу красоте, ему не выстоять.

Ещё одно наблюдение. И весьма важное, оно касается многообразных народностей и народов, населяющих новую Россию. <…> Какая глупость — бытующее у нас мнение, будто Азия выродилась! Какое невежество! Какое заблуждение! А ведь мне всю жизнь внушали это! Малообразованный, угнетаемый, технически отсталый, неразвитый азиатский народ — да, но только не вырожденцы! <…> Внешность представителей разных республик, наводнивших Москву в начале ноября, в дни празднования годовщины Революции, ошеломляла меня на каждом шагу. Каковы грузины! Высокие, черноволосые красавцы с матовой кожей, величественные, как породистые скакуны, движутся легко, грациозно, словно любуясь своей силой. А казаки! Высокие, бравые; чёрные глаза свирепо буравят встречного, на плечах длинные чёрные овечьи бурки. Ну а монголы! Обитатели пустыни Гоби, торгуя шнурками, орехами, яркими безделушками, они разглядывают вас с не меньшим любопытством, чем вы их.

В России <…> я обнаружил поразительную духовную жизнь, безграничное, неподдельное, лишенное всякой меркантильности стремление к духовному обогащению! Только представьте: в состав Центрального Комитета коммунистической партии входит сто шестьдесят семь человек, мужчин и женщин, представляющих все, лаже самые отдаленные районы страны, и все думают не только о судьбах России, как мы, американцы, думаем только о судьбах Америки, но и о судьбах всего мира. Достаточно побеседовать с любым из современных государственных деятелей России — забываешь, что говоришь с политическим или государственным лидером или с высокопоставленным лицом; в беседе отсутствует официальный тон, что так утомляет и раздражает у нас в Америке. Перед вами человек, не только осознающий значительность происходящих процессов, но убежденный в их необходимости, и говорит он с вами сам по себе, не по поручению «партии» или от имени какой-нибудь финансовой, политической, социальной группировки, как это имеет место в Америке, Англии, Германии, Франции. Иными словами, перед вами тот, кто думает прежде всего о том, как воплотить в жизнь идеалы коммунизма; и не только в России — во всем мире. Он ставит перед собой цель — удовлетворить все материальные и духовные потребности народов России, чтобы явить миру торжество этих идеалов. <…> С кем бы из ведущих деятелей страны я ни разговаривал, меня всегда поражала чистота и одухотворенность их жизненных принципов, забота о всех и каждом члене общества на благо и процветание государства, стремление к победе разума и мира на всей земле, на благо всех народов. Возможно, коммунисты заблуждаются, возможно, допускают ошибку в понимании человеческой сущности, возможно, это приведёт их к политическому и теоретическому краху. Но как высоки их порывы! <…> И как ничтожны в сравнении с ними наши вздорные, ограниченные политиканы с их мелкими личными интересами, с их зависимостью от самодовольных хозяев, Финансовых воротил и магнатов, как омерзительны их кулуарные игры, глупое и бесстыдное обожание политических регалий и атрибутов!

… интереснейшее в современной российской жизни явление, вы сталкиваетесь с ним по мере пребывания в стране, и оно как бы постоянно вас согревает: покупая в магазине, можно не опасаться обмана или каких-либо добавок в продукт с Целью наживы, поскольку в таких хитростях смысла нет. Государство существует ради интересов всего общества.

… Ленин. Если коммунизм охватит весь мир, как велика будет слава этого человека! Он станет, пожалуй, мировым героем. Вторым Иисусом. Уже теперь вся Россия наполнена его памятниками и портретами; их так много, что это придаёт стране особый облик. В одной лишь Москве его бюстов и статуй столько, что это составляет ощутимый прирост к населению столицы. Население Москвы без памятников Ленину — 2 миллиона, вместе с памятниками — 3 миллиона. И так по всей стране. Поразительно, с какой дотошной настойчивостью стоящие ныне у власти внедряют его высказывания, его статьи, его идеалы и его человеческий облик в сознание каждого жителя этой необъятной страны. <…> Как он был любим своими соратниками. До сих пор Калинин, Троцкий, Рыков не могут без слёз рассказывать о его достоинствах, о его уме, остроумии. <…> И по вечерам год за годом посещают мавзолей огромные толпы, наверное, тысячи людей, сменяющих друг друга, полные желания увидеть Ленина, испытать рядом с его телом новый прилив жизненных сил! <…> в народе распространилось суеверие: пока Ленин как живой лежит в мавзолее, коммунизм будет жить; если тело исчезнет, сгинет и коммунизм!

… Lenin. If the world ever goes over to Communism, how great will be this man's fame! A world hero, I presume. Another Jesus. Already Russia is filled with his statues and pictures, so numerous as to constitute an atmosphere. In Moscow alone there are so many busts and statues of him as to swell the population. Thus: population of Moscow without statues of Lenin, 2,000,000; with statues of Lenin, 3,000,000. And so all over the country. And the thoroughness and efficacy with which those in power have carried his theories, his words, his writings, his dreams and personality to every human being throughout the length and breadth of the great country. <…> How much loved by all those who worked with him. To this day, Kalinin, Trotzky, Rykov, will shed tears as they tell of his merits, his wisdom, his grandeur. <…> And now nightly, year in and year out, visited by great throngs, almost a thousand strong, ever changing, which gather to look on him and take renewed inspiration from his body! <…> a growing superstition among the masses in regard to him, which implies that so long as his body remains as it was in life, Communism will endure; when his body begins to disintegrate, so will Communism!

Перевод

О. М. Кириченко, 1998 (с некоторыми уточнениями)