Зайчики на стене (Аверченко)

«Рассказы (юмористические). Книга вторая. Зайчики на стене» — сборник Аркадия Аверченко 1910 года из рассказов с 1909.

Цитаты

	Когда я выпустил свою предпоследнюю книгу, кое-кто задал мне вопрос: <…> — Не много ли это — в один год три книги? <…> Если все мои книги и выпущены в текущем году, то писались они в течение трёх лет. А сроку их выхода я не придавал никакого значения…
	— предисловие

	Черножученко — фамилия
	— «Альбом»

Для застенчивого гостя альбом фотографических карточек — спасательный круг, за который лихорадочно хватается бедный гость и потом долго и цепко держится за него. <…> человек не застенчивый, и альбом ему нужен только для разбега. Разбежавшись с альбомом в руках, он отрывается от земли на каком-нибудь «дождливом лете» и потом уже плавно летит дальше, выпустив из рук альбом-балласт. <…> человек я не домовитый, родственники почему-то карточек мне не дарили, а если кто-нибудь и присылал свой портрет с трогательной надписью, то портрет этот попадал в руки горничной, тщеславной, избалованной женщины.

— там же

Однажды Твена спросили: — Покушались ли вы когда-нибудь на самоубийство? — Да, — серьёзно ответил Твен. — Единственный раз в жизни. Это было во время моего путешествия по России, — в Москве. Взгрустнулось мне — я и решил <…> утонуть, спрыгнув с Кузнецкого моста. <…> Я пошёл в одну редакцию и заявил: — А ведь анекдоты-то о Твене — это мои. <…> Прошу меня разоблачить в вашей газете! Но редактор хладнокровно возразил мне: — Эти анекдоты прославились постольку, поскольку они принадлежали всемирно остроумному великому Твену. А если эти истории случились с вами — никому они не нужны и никто бы их и не напечатал! <…> вы никому не известный маленький человек. Когда сделаетесь знаменитым и прославитесь — тогда другое дело… <…> Ради заработка я изредка сочиняю анекдоты о великих людях. Так как тратить на этих великих людей лучшие из своих выдумок и анекдотов не имеет смысла (может быть, они мне самому пригодятся впоследствии) — я пускаю в оборот следующие вещи, тем не менее приводящие невзыскательную публику в восторг. <…> О Гоголе Однажды великий сатирик пришёл к знакомым. — Какова погода? — спросили его. — Дождь идёт, — отвечал незабвенный творец «Ревизора». И тут же повесил мокрый плащ на гвоздик.

— «Анекдоты из жизни великих людей»

Есть у некоторых людей такие характеры: если они услышат о каком-нибудь удивительном явлении, — то не успокоятся, пока не, приведут примера или явления ещё более удивительного, случая ещё более странного. Если при таком человеке рассказать о том, что индейские слоны нянчат ребят, он снисходительно улыбнется и расскажет, что австралийские кенгуру не только нянчат ребят, но и дают им первые уроки закона Божьего, лечат от золотухи и помогают прорезываться зубам.

— «В зелёной комнате»

	Перекусалов — фамилия
	— «Вино»

— Смотрите, — улыбнулась тихо и ласково Стамякина, — вы играете я огнём. Я опасна. — Пусть. Я с детства любил пожары. — А как вам платят за принятые сочинения в редакциях? — любовно смотря на Бондарева, спросил инспектор. — Авансом или после? — Большей частью авансом, — улыбнулся Бондарев. — Мы стремимся вперёд и спешим жить. <…> Когда Стамякина хватилась мужа, то выяснилось, что он лежит в кабинете хозяина на диване. Когда его разбудили, он с трудом открыл глаза, заплакал и заявил, что пусть лучше завтра сошлют его на каторгу, чем сегодня поднимают с дивана. — <…> Всё равно я сейчас же упаду и разобью голову до крови.

— там же

Старый Лейба Буцкус, сидя в уголку сквера, зарабатывал себе средства к жизни тем, что эксплоатировал удивительное изобретение, вызывавшее восторг всех окрестных мальчишек… Это был диковинный аппарат с двумя отверстиями, в одно из которых бросалась монета в пять копеек, а из другого выпадал кусок шоколада в пёстрой обертке. Многие мальчишки знали, что такой же шоколад можно было купить в любой лавчонке, без всякого аппарата, но аппарат именно и привлекал их пытливые умы… <…> — Машина-то — машина, — возразил Сапогов. — Да как оно так выходит? Ведь пятак-то медный, твёрдый, а шоколад сладкий, мягкий… как же оно так из твёрдого пятака может такая скусная вещь выйти? <…> — Электричество и кислота. Кислота размягчает, электричество перерабатывает, а пружина выбрасывает.

— «Городовой Сапогов»

	Провинциальные журналисты избирают себе самые звучные, красивые псевдонимы.
	— «Граф Калиостро»

— Семнадцатого июня я вышел из дому с ружьём рано утром и, бесплодно прошатавшись до самого обеда, вышел к реке. Чувствуя усталость, я выбрал теневое местечко, сел, вынул из сумки ветчину и коньяк и стал закусывать… Нечаянно оборачиваюсь лицом к воде — глядь, а там, на другом берегу, три каких-то женщины купаются. От нечего делать (завтракая в то же время — заметьте это г. судья!) я стал смотреть на них. — То, что вы в то же время завтракали, не искупает вашей вины!.. А скажите… эти женщины были, по крайней мере, в купальных костюмах? — Одна. А две так. Я, собственно, господин судья, смотрел на одну — именно на ту, что была в костюме. <…> Купальный костюм очень рельефно подчёркивал её гибкий стан, мягкую округлость бёдер <…>. — Однако там ведь были дамы и… без костюмов? — Две, г. судья! Одна смуглая брюнетка, небольшая, худенькая, хотя и стройная, но — не то! Решительно не то… А другая — прехорошенькая девушка лет восемнадцати… — Ага! — сурово сказал судья, наклоняясь вперёд. — Вот видите! <…> Из чего вы заключили, что она девушка и именно указанного возраста? — Юные формы её, г. судья, ещё не достигли полного развития. Грудь её была девственно-мала, бёдра не так широки, как у блондинки, руки худощавы, а смех, когда она засмеялась, звучал так невинно, молодо и безгрешно… <…> — Замолчите, г. Вопягин! <…> Впрочем, ваше откровенное сознание и непреднамеренность преступления спасают вас от заслуженного штрафа. <…> Где находится это… место? — В двух верстах от Сутугинских дач, у рощи. Вы перейдёте мост, г. судья, пройдёте мимо поваленного дерева, от которого идёт маленькая тропинка к берегу, а на берегу высокие, удобные кусты…

— «Два преступления господина Вопягина»

Жена пришла в кабинет мужа и, упав в кресло, глухо зарыдала. — Что случилось? — в ужасе спросил муж. — Сын… Ваня… Горе! Горе наше… — Заболел, что-ли? — Нет, не заболел. <…> Вчера ещё вечером… ничего не было заметно… Поужинал, как всегда, лёг спать. Нынче тоже… пил чай… Гулял. А недавно… <…> Не узнаю: глаза так странно блестят и руки болтаются, как на ниточках. Что ты, говорю, Ваничка? «Маменька, — говорит он мне… — Маменька! Извините, говорит, меня, но я буду писать драму!» Муж судорожно вскочил, и кресло с глухим стуком отлетело в сторону. — Что-о?!! Жена покорно и скорбно качнула головой. — Да, — говорит: «Драму хочу писать». — Ваничка, — говорю я ему, — Ваничка! Подумай, что тебе такое вскинулось! Мыслимо ли? Я обер-офицерская дочь, отец в банке служит, а ты… — И заплакала! Слезы у меня — кап-кап! — Что же ты с нами, старыми, делаешь? Зачем фамилию нашу позоришь? — «Маменька, — говорит. — Такая уж моя, судьба, чтобы написать драму». Наступила жуткая тишина. Отец, склонившись на стол, тихо, беззвучно плакал. — Господи! За что? Того ли я ожидал себе на старость? Да лучше бы я тебя своими руками в колыбе… Он схватился за голову. — Это мы сами виноваты! Подумали ли мы о том, какую наследственность даём своему ребёнку? Могли ли мы жениться, когда у меня тетка была слабоумная, а отца твоего уволили с военной службы за, алкоголизм?! За грехи предков… Ха-ха-ха! Жуткий хохот обезумевшего от горя отца гулко прокатился по кабинету. <…> Скоро новость о том, что молодой человек пишет драму, разнеслась по всей улице. Когда он однажды спустился в лавочку, чтобы купить бумаги (прислуга категорически отказалась от этого), лавочник встретил его угрюмо и неприветливо: <…> — Родителей ваших знаю, достойные люди… А вы, накося, что выкидываете… Драму пишете! <…> — Тебе же лучше, Кузьмич: на бумаге деньги заработаешь! — Не хочу я этих денег ваших. Проклятые это деньги! Душу они выжгут. <…> Молодой человек побежал домой, но под воротами дворник выплеснул ему на голову из чайника кипяток, будто бы нечаянно… А соседская кухарка, поднимаясь по лестнице, увидела его, покачала головой, сунула ему в руку копейку, перекрестилась и прошептала: — Несчастненький… Когда он дописал четвёртое действие, мать его не вынесла потрясения и тихо умерла со словами прощения на добрых материнских устах… <…> сопровождаемый насмешками и бранью, добрался до антрепренёра. <…> — Да для чего же мы её будем ставить? — Другие же драмы вы ставите? — робко спросил молодой человек. — Сплошная дрянь! Ставлю потому, что нужно же что-нибудь ставить. <…> Антрепренёр взял завёрнутую в толстую бумагу драму и, не разворачивая, осмотрел свёрток. — Тоже дрянь! Не подойдёт. — Но ведь вы ещё не читали?! — Да уж я знаю, будьте покойны! Наметался на этом деле. Скверная драма. Наверняка провалится. Савелий, проводи их. Возвращаясь обратно, молодой человек <…> принялся писать новую драму.

— «Дурная наследственность»

Когда долго живёшь с человеком, то не замечаешь главного и существенного в его отношении к тебе. Заметны только детали, из которых состоит это существенное. Так, нельзя рассматривать величественный храм, касаясь кончиком носа одного из его кирпичей. <…> Поэтому мне стоило многих трудов и лет кропотливого наблюдения, чтобы вынести общее заключение, что жена очень меня любит. С деталями её отношения ко мне приходилось сталкиваться и раньше, но я всё никак не мог собрать их в одно стройное целое. <…> Однажды я зашёл к ней в спальню, и первое, что бросилось мне в глаза, — был мужской цилиндр. — Смотри-ка, — удивился я. — Чей это цилиндр? Она протянула мне обе руки. — Твой это цилиндр, мой милый! — Что ты говоришь! Я же всегда ношу мягкие шляпы… — А теперь — я хотела сделать тебе сюрприз и купила цилиндр. <…> — Ведь он, кажется, подержанный! Ну конечно же подержанный. Она положила голову на моё плечо и застенчиво прошептала: — Прости меня… Но мне, с одной стороны, хотелось сделать тебе подарок, а с другой стороны, новые цилиндры так дороги! Я и купила по случаю. Я взглянул на подкладку. — Почему здесь инициалы Б. Я., когда мои инициалы — А. А.? — Неужели ты не догадался?.. Это я поставила инициалы двух слов: «люблю тебя». Я сжал её в своих объятиях и залился слезами. <…> Раньше её отношение и хлопоты о моих удовольствиях были мне по пояс, потом они повысились и достигали груди, а теперь это был сплошной бушующий океан доброты, иногда с головой покрывавший меня своими тёплыми волнами, иногда исступлённый.

— «Жена»

Среди пугающего неожиданного завывания автомобильных гудков, бешеных звонков трамваев, немолчного топота лошадиных копыт, мелькания электрических лампочек и головокружительного верчения кинематографических лент, среди несущейся по громадным улицам обезумевшей от желания жить толпы, среди театров с пряными, развратными, испорченными, как старый сыр в угоду гурману, — пьесами, среди всего этого бродят растерянные люди с потухшими тусклыми взорами, и никто не подозревает — какие странные, неслыханные болезни носят они в себе…

— «Исчадие города»

Редактор сказал мне: — Сегодня открывается выставка картин неоноваторов, под маркой «Ихневмон». Отправляйтесь туда и напишите рецензию для нашей газеты. <…> «Обращает на себя внимание любопытная картина Стулова „Весенний листопад“. Очень милы голубые квадратики, которыми покрыта нижняя половина картины… Художнику, очевидно, пришлось потратить много времени и труда, чтобы нарисовать такую уйму красивых голубых квадратиков… Приятное впечатление также производит верхняя часть картины, искусно прочерченная тремя толстыми черными линиями… Прямо не верится, чтобы художник сделал их от руки! Очень смело задумано красное пятно сбоку картины. Удивляешься — как это художнику удалось сделать такое большое красное пятно. <…> Некоторые этюды носят удачные, очень гармоничные названия: „Крики тела“, „Почему“, „Который“, „Дуют“. <…> Отрадное впечатление производят оригинальные произведения гг. Моавитова и Колыбянского… Все, что ни пишут эти два интересных художника, написано большей частью кармином по прекрасному серому полотну, что, конечно, стоит недешево и лишний раз доказывает, что истинный художник не жалеет для искусства ничего». — Аверченко был противником модернизма и названием намекнул, что тот паразитирует на подлинном, реалистическом искусстве

— «Ихневмоны»

	Первый раз в жизни я имел свой собственный телефон. <…> И я вышел с сознанием собственного достоинства и солидности, шагал по улицам так важно, что нисколько бы не удивился, услышав сзади себя разговор прохожих: — Смотрите, какой он важный! — Да, у него такой дурацкий вид, что будто он только что обзавёлся собственным телефоном.
	— «Магнит»

Первую книгу моих рассказов критика встретила с некоторым интересом и отметила появление её целым рядом статей. Запомнились мне несколько статей… 1) Над русской литературой весит какое-то заклятие… В России не может быть настоящего жизнерадостного смеха, он всегда переходит в злую, брызжущую бешенством обличения сатиру; таковы все рассказы писателя, которому посвящается эта статья. Всё время из каждой строки глядит на вас искажённое мучительной гримасой боли и ужаса лицо автора. Это не Марк Твен, и даже не Джером. Это скорбная гримаса Чехова. 2) Странно читать эту книгу, книгу утробного жизнерадостного смеха, в то время когда лучшая часть интеллигенции сидит в тюрьмах, когда самодеятельность общества задавлена, когда администрация не разрешает даже открытия потребительной лавки при станции Малаховка. Нет! Не смех, как самоцель, нам теперь нужен, а ядовитый бич сатиры нам теперь нужен. Автор усиленно подражает Мопассану и Горбунову. Спрашивается — похож ли он по манере письма на Чехова? Нисколько. 3) Автор изображает быт — и только. Ни смеха, ни юмора в книге нет. Это бытовые вещички, и они могут быть комичны постольку, поскольку комичен сам быт. <…> Но зачем некоторые из них считали нужным отметить, что я нисколько не похож на Чехова, Писемского и Октава Мирбо? <…> Я помню одного знакомого критика, который очень любил, когда я в большом обществе читал вслух свои новые произведения. Он слушал чтение с удовольствием. Когда я кончал, он одобрительно кивал головой и задумчиво говорил: — Очень хорошо!.. Только помнится мне, что я где-то уже что-то подобное читал. Спина моя холодела. — Не может быть? — испуганно говорил я. — Где же вы могли прочесть? <…> — Право, не припомню. Самый факт остался в памяти, а названия журнала и год издания не запомнил. <…> И все слушатели были на его стороне, а на меня поглядывали иронически, и я читал в их взглядах: — Что, батюшка? Стянул? Попался?! Опозоренный, я уходил и, уходя, был твёрдо уверен: критик просто хотел блеснуть своей эрудицией, зная, что поймать его никак невозможно, и зная, что я совершенно беззащитен в этом случае. У него было какое-то ужасное право на меня, неизвестно кем ему данное. А у меня на него не было никаких прав. <…> Этот странный мальчишка день-деньской торчит около меня и мешает мне работать. — Ты что пишешь-то? <…> — Рассказ. — И глупо. Пьесу нужно писать, а не рассказ. Я уверен, что, если бы я отложил в сторону рассказ и начал писать пьесу, он снова ввязался бы в мою работу. <…> — Брось её. Отчего бы тебе не написать повести из фабричного быта? <…> Я до самой своей смерти не прощу ему случая с моим рассказом «Праведник». Однажды, будучи в хорошем веселом настроении, я написал юмористический рассказ: хозяин дома восхищается прямолинейностью и откровенностью гостя, который много терпел за эти качества; <…> а гость, улучив минуту, набрасывается на хозяина и начинает обличать и разносить его с такой прямолинейностью, что для хозяина остаётся только один выход — выбросить моралиста-гостя за дверь. <…> Но мальчишка <…> наткнулся на этот рассказ и написал о нём следующее: — «Глубокая безысходная трагедия разыгрывается на протяжении нескольких страниц этого рассказа. Сердце щемит, когда подумаешь, сколько приходится вытерпеть человеку, ратующему за правду, как встречает этого пророка тупой косный индивидуум, шкура которого зачерствела и сердце превратилось в камень. Глубокий пессимизм автора и безотрадность всей вещи доказывает, что молодой писатель вступил на какой-то новый путь — путь беспросветного отчаяния. Со своей стороны мы приветствуем этот переход — от пустеньких смешных рассказов до подлинного произведения серьёзного искусства. Влияния Чехова не чувствуется».

— «Мальчик с затекшим глазом (О критиках)»

Старшина записывал меня в какую-то книгу, а я в это время, горя нетерпением, спросил его: — Кто Барабанов? — Он? Спас Россию. К этому подвигу Барабанова в Калиткине, очевидно, все привыкли и говорили о нём без тени волнения и радости. Старшина сказал эту великую громоподобную фразу таким хладнокровным тоном, каким сообщают: — А я только что выпил рюмку водки. Человек быстро со всем свыкается. <…> — Он предотвратил войну между Германией и Россией. А в тот год эта война была бы гибельна для России. <…> — Что же он сделал для этого?! <…> — Сделал? Он чего-то, именно, и не сделал. <…> Согласитесь сами, что, в этом случае, — сделал, не сделал — одно и то же! <…> Землемер Барабанов скромно улыбнулся. — С первого взгляда — шаг этот очень простой: двенадцать лет тому назад, пятого сентября, я не поехал в Петербург, хотя и собирался туда. Не знаю — что меня толкнуло, но я не поехал. <…> У меня там живёт зять Дудукаев — человек крайне любопытный, горячий и вспыльчивый. Я, признаться, к нему и ехал. Ну-с… А вы знаете, милостивый государь, что как раз в то же время в Петербург приезжал германский кронпринц, с целью нанести нашему Государю визит и ознакомиться с Россией? <…> Кроме того, был [зять] близорук. Если бы я в то время приехал в Питер — он обязательно потащил бы меня смотреть кронпринца и, конечно, по своей близорукости, лез бы в самую гущу толпы, поближе к кронпринцу… Конечно, полицейские, видя его странную настойчивость и стремительность, отпихнули бы его, он, не стерпевши, дал бы кому-нибудь в ухо и, конечно, произошла бы грандиознейшая свалка, в самом центре которой оказался бы ничего не подозревавший кронпринц. Вы знаете, господа, что во время драки дерущиеся не разбирают ни сана, ни положения человека и, как всегда бывает в таких случаях, — кронпринцу влетело бы больше всех! Остальное понятно. Возгорелся бы крупный международный конфликт, а так как в то время русским министром иностранных дел был человек бездарный, бестактный, напыщенный и грубый, — ненавистник немцев, — то дело немедленно получило бы страшный для России оборот. <…> — А скажите: что же удержало вас от поездки в Петербург? Неужели только предчувствие? <…> — Отчасти предчувствие, а главным образом, то, что я не получил от матери из Киева ожидаемых денег. Она в то время попала нечаянно под какой-то экипаж, сломала руку и лежала в больнице, почему и не могла выслать денег. — Стойте! — торжествующе закричал я. — Так это, выходит, не вы спасли Россию, а я!!! — Почему?! — закричали все, придвигаясь ближе. — Да потому, что я и есть тот самый человек, экипаж которого наехал на вашу матушку. <…> — Постойте! — крикнул сзади тот человек, к которому я приехал по делу. — Постойте! Выходит, что и не он даже спас Россию, а я. Я к нему тогда собирался в Киев, но не поехал. А если бы поехал — он, наверное, не раздавил бы матери Барабанова. Не поехал же я потому, что гулял на свадьбе дочери Бумагина. Бумагин был тут же. Он ударил себя в грудь и сказал: — Значит, не ты спас Россию, а я. Дочь-то ведь моя! — Значит, она и спасла её! — сказал кто-то сзади. — Нет, жених! Если бы он не женился… — При чём здесь жених… Тётка его, после смерти… — Значит, тётка?! Поднялся страшный крик и спор. Через полчаса выяснилось, что Россию спасла та русская неграмотная баба, служанка тётки жениха, которая вкатила по ошибке несчастной тётке двойную, смертельную дозу какого-то лекарства. Тут же решили выделить из среды калиткинцев депутацию — с поручением разыскать эту служанку и принести ей благодарность за спасение России.

— «Незаметный подвиг»

Мне он представлялся удивительным осколком какого-нибудь распространённого несколько тысяч лет тому назад типа, ныне вымершего, исчезнувшего окончательно, за исключением этого самого Гржимбы <…>. Везде, где появлялся Гржимба, он производил впечатление странного допотопного чудовища, чудом сохранившего жизнь и дыхание под многовековым слоем земли, и теперь выползшего на свет Божий дивить и пугать суеверный православный народ. И ещё — я находил его похожим на слона-одиночку. Африканские охотники рассказывают, что иногда от слоновьего стада отбивается отдельный слон. Он быстро дичает, мрачнеет, становится страшно злым, безрассудно свирепым и жестоким. Бродит всегда одинокий, а если встречается со слоновьим стадом, то вступает в драку, и его, обыкновенно, убивают.

— «Одинокий Гржимба»

По громадному циферблату стремительно носились две стрелки, не считаясь ни с временем, ни с усилиями людей, которые вздумали бы удержать их от этого. Внизу грозно раскачивался колоссальный маятник, делая размах аршина четыре, а впереди весь механизм хрипло и тяжело дышал, как загнанный носорог или полузадушенный подушкой человек… <…> Маятник стремительно носился от стены к стене и всё норовил сбить с ног нас, когда мы стремглав проскакивали у него сбоку… Механизм ворчал, кашлял и стонал, как умирающий, а стрелки резвились на циферблате, разбегаясь, сходясь и кружась в лихой вакхической пляске… <…> Часы пригодились нам, как спортивный <…> аппарат… Мы брали трёхлетнюю сестренку Олю, усаживали её на колоссальный маятник, и она, уцепившись судорожно за стержень, носилась, трепещущая…

— «Отец»

	— А Клеманс-то собирается за Бельскую выжечь вам глаза, — сообщил я, подмигивая. — Вы думаете? Хвастает. Никогда из-за неё не брошу Бельскую.
	— там же

Немногие могут заглянуть за страшную завесу неизвестного, а те, кто заглянул, на всю жизнь сохраняют в душе холодный ужас <…>. Однажды прислуга сообщила мне, что в новолуние на чердаке появляется какая-то белая фигура, пугающая всех своим зловещим видом. — Вздор, — улыбаясь, сказал я. — Почему именно в новолуние? Если она является, то может явиться когда угодно. Но прислуга стояла на своём. — Хорошо, — сказал я. — Я проверю это. Теперь как раз не новолуние, и я посмотрю — явится ли твоё привидение? <…> Рано утром, бледный, с перекошенным от ужаса лицом, я еле сполз с чердака вниз. На все вопросы у меня только и хватило пролепетать: — Прислуга была права… Новолуния не было, привидение, действительно, не появилось. Ясно, что в новолуние, значит, оно является.

— «По ту сторону»

	Рассказывая о последних минутах дяди, тётка сообщила, что старик за десять минут до смерти был ещё жив…
	— там же (возможно, неоригинально)

	Подвязки были такого странного, запутанного вида, что дикарь, не зная, что это такое, съел бы их.
	— « Смерть девушки у изгороди»

	Знаменитый писатель Иван Перезвонов задумал изменить своей жене. Жена его была хорошей доброй женщиной, очень любила своего знаменитого мужа, но это-то, в конце концов, ему и надоело. <…> — Хотя бы она меня стулом по голове треснула или завела интригу с репортёром каким-нибудь… Всё-таки веселее!
	— «Сухая Масленица»

	Около лакея толпилась публика, и он продавал по полтиннику за штуку окурки папирос, выкуренных Перезвоновым за столом. Торговля шла бойко.
	— там же

— В жизни так мало радости, что смех и веселье нужно изобретать. <…> — Посоветуйте, что делать. А мы уже повеселимся. — Итальянцы любят шутки, мистификации, — сказал я, — а мы не любим. Давайте сделаем какую-нибудь мистификацию! <…> Можно устроить мистификацию для визитёров. Смотрите: вино из бутылок можно вылить — заменить уксусом, сырную пасху посыпать солью и перцем, в окорок, вместо гвоздики, натыкать маленьких гвоздиков, а куличи выдолбить внутри и насыпать туда земли с цветочных горшков и окурков.

— «Чудеса»

См. также

• Книга первая
• Книга третья