Крымские сонеты

«Крымские сонеты» (польск. Sonety krymskie) — цикл из 18 сонетов 1825 года, изданных в конце следующего года в сборнике «Сонеты Адама Мицкевича» вместе с «Одесскими сонетами».

Цитаты

Здесь приведены одни и те же цитаты в нескольких переводах.

	Здесь — минарета тень, там — тень от кипариса, Поодаль глыбы скал уселись под горой, Как будто дьяволы сошлись на суд Эвлиса.
	Tu cień pada z menaru i wierzchu cyprysa, Daléj czernią się kołem olbrzymy granitu, Jak szatany siedzące w dywanie Eblisa.
	— VII. «Бахчисарай ночью» (Bakczysaraj w nocy)

I. Аккерманские степи

Stepy akermańskie

	Всплываю на простор сухого океана, И в зелени мой воз ныряет, как ладья, Среди зелёных трав и меж цветов скользя, Минуя острова кораллов из бурьяна. — перевод А. А. Фета, 1854
	Wpłynąłem na suchego przestwór Oceanu, Wóz nurza się w zieloność i jak łódka brodzi, Śród fali łąk szumiących, śród kwiatów powodzi, Omijam koralowe ostrowy burzanu.

Плыву среди сухого океана, В волнах цветов ныряет лёгкий воз, Минуя куст колючего бурьяна И острова коралловые роз.

Выходим на простор степного океана. Воз тонет в зелени, как челн в равнине вод, Меж заводей цветов, в волнах травы плывёт, Минуя острова багряного бурьяна.

В простор зелёного вплываю океана; Телега, как ладья, в разливе светлых вод, В волнах шумящих трав, среди цветов плывёт, Минуя острова колючего бурьяна.

II. Морская тишь

Cisza morska

	Едва трепещет флаг. В полуденной истоме, Как перси юные, колышется волна. Так дева томная, счастливых грёз полна, Проснётся, и вздохнёт, и вновь отдастся дрёме. <…> О море! Меж твоих весёлых чуд подводных Живёт полип. Он спит при шуме бурь холодных, Но щупальца спешит расправить в тишине. О мысль! В тебе живёт змея воспоминаний. Недвижно спит она под бурями страданий, Но в безмятежный день терзает сердце мне.
	Już wstążkę pawilonu wiatr zaledwie muśnie, Cichemi gra pierśiami rozjaśniona woda; Jak marząca o szczęściu narzeczona młoda, Zbudzi się aby westchnąć, i wnet znowu uśnie. <…> O morze! pośród twoich wesołych żyjątek Jest polip co śpi na dnie gdy się niebo chmurzy, A na ciszę długiemi wywija ramiony. O myśli! w twojéj głębi jest hydra pamiątek, Co śpi wpośród złych losów i namiętnéj burzy; A gdy serce spokojne, zatapia w niém szpony.
	— «Штиль»

	Едва дрожит простор волны хрустальной Как спящей девы млеющая грудь, И полог у неё опочивальный Зефир крылом не смеет шевельнуть <…>. О, море! Спят в минуту непогоды Чудовища твоих глубоких вод… Так и во мне тревожный змей живёт; Он долго спит… Проходят дни и годы… Но чуть блеснёт коварный луч свободы — Проснётся он и кольца разовьёт!
	— «Штиль на море»

	Скользит ветерок, чуть касаясь до флага. Спит море: чуть зыблется ясная влага. Так в грёзах невеста под радугой снов Проснётся, вздохнёт лишь — и спит уже вновь. <…> О море! Полипа таят твои воды: На дне спит он, сжавшись, средь бурной погоды, А в тишь свои ветви спешит растянуть. О память! На дне твоём гидра есть злая: Под бурей страстей она спит, отдыхая, И жало вонзает в спокойную грудь.
	— «Морская тишь»

V. Вид гор из степей Козлова

Widok gór ze stepów Kozłowa

	Пилигрим Аллах ли там оплот из ледяных громад Воздвиг и ангелам престол отлил из тучи? Иль Дивы этот вал поставили могучий, Чтоб звёздам преграждать дорогу на закат? Какой там блеск вверху! Пылает ли Царьград, Иль то аллах зажёг маяк на горной круче, Чтобы указывать пути в ночи дремучей Мирам, которые во мгле небес кружат? <…> Мирза То Чатырдаг наш! — перевод О. Б. Румера, до 1954
	Pielgrzym Tam? czy Allah postawił wpoprzek morze lodu? Czy aniołom tron odlał z zamrożonéj chmury? Czy Diwy z ćwierci lądu dźwignęli te mury, Aby gwiazd karawanę nie puszczać ze wschodu? Na szczycie jaka łuna! pożar Carogrodu! Czy Allah, gdy noc chylat rozciągnęła bury, Dla światów żeglujących po morzu natury, Tę latarnię zawiesił śród niebios obwodu? <…> Mirza To Czatyrdah!

Пилигрим Аллах ли там, среди пустыни, Застывших волн воздвиг твердыни, Притоны ангелам своим? Иль дивы, словом роковым, Стеной умели так высоко Громады скал нагромоздить, Чтоб путь на север заградить Звездам, кочующим с востока? Вот свет всё небо озарил: То не пожар ли Цареграда? Иль Бог ко сводам пригвоздил Тебя, полночная лампада, Маяк спасительный, отрада Плывущих по морю светил? <…> Мирза То Чатыр-Даг был!.. — перевод М. Ю. Лермонтова, 1838

	Странник Аллах ли там простёр стеною море льду? Для тронов ангелам сковал свои туманы? Иль дивы провели по высям борозду, Чтоб сдерживать светил бродящих караваны? А там — что за пожар у путника в виду? Быть может, то Аллах, как стихнет день румяный, И вечер свой покров раскинет над поляной, — Для смертных в небесах затеплил ты звезду? <…> Мирза-проводник То — Чатыр-Даг…
	— «Вид гор от Евпатории»

VI. Бахчисарай

Bakczysaraj — вариант распространённых элегий.

	Безлюден пышный дом, где грозный жил Гирей. <…> В чертоги вторгшийся сквозь окна галерей, Захватывает плющ, карабкаясь на своды, Творенья рук людских во имя прав природы, Как Валтасаров перст, он чертит надпись: «Тлей!» <…> О слава! Власть! Любовь! О торжество побед! Вам суждены века, а мне — одно мгновенье. Но длятся дни мои, а вас — пропал и след.
	Jeszcze wielka, już pusta Girajów dziedzina! <…> Skróś okien różnofarbnych powoju roślina, Wdzierając się na głuche ściany i sklepienia, Zajmuje dzieło ludzi w imię przyrodzenia, I pisze Balsazara głoskami „RUINA”. <…> Gdzież jesteś o miłości, potęgo i chwało! Wy macie trwać na wieki, źródło szybko płynie, O hańbo! wyście przeszły, a źródło zostało.

Ещё велик, но пуст дворец Бахчисарая. <…> В цветные окна плющ ворвался, и на своды, На стены дерзко взлез и, человека трон Заняв, во имя здесь владычицы-природы, Как новый Валтасар: «руина» пишет он. <…> «Где ты, земная власть, где выспренний удел? Где роскошь и любовь? — Поток ваш бурно мчался, Но — вы минули здесь! А водный ток — остался».

IX. Могилы гарема

Mogiły Haremu

	До срока срезал их в саду любви аллах, Не дав плодам созреть до красоты осенней. Гарема перлы спят не в море наслаждений, Но в раковинах тьмы и вечности — в гробах.
	Tu z winnicy miłości niedojrzałe grona Wzięto na stół Allaha; tu perełki wschodu, Z morza uciech i szczęścia, porwała za młodu Truna koncha wieczności do mrocznego łona.

Здесь гроздья нежные в тиши любовь таила, Но по́звал их к себе на трапезу Аллах — И раковина вечности, могила, Из моря счастья те перлы унесла.

Здесь из виноградника гроздья недоспелые Взяты в снедь Аллахову беспощадной силою. Здесь — средь моря счастья — скрыты перлы белые Раковиной вечности — мрачною могилою.

XI. Алушта днём

Ałuszta w dzień

	С горы упал туман, как сброшенный халат. Шумит, намаз творя, пшеница золотая, Кладёт поклоны лес, порой с кудрей роняя, Как с чёток дорогих, рубин или гранат.
	Już góra z piersi mgliste otrząsa chylaty, Rannym szumi namazem niwa złotokłosa, Kłania się las i sypie z majowego włosa, Jak z różańca kalifów, rubin i granaty.

Гора с своих плеч уже сбросила пышный халат, В полях зашептали колосья: читают намазы; И молится лес — и в кудрях его майских блестят, Как в чётках калифа, рубины, гранаты, топазы.

Пред солнцем — гребень гор снимает свой покров; Спешит свершить намаз свой нива золотая, И шелохнулся лес, с кудрей своих роняя, Как с ханских чёток, дождь камней и жемчугов.

XII. Алушта ночью

Ałuszta w nocy

	Ночь! одалиска-ночь! Ты навеваешь сны, Ты гасишь лаской страсть, но лишь она утихнет — Твой искрометный взор тотчас же снова вспыхнет!
	Nocy wschodnia! ty nakształt wschodniéj odaliski, Pieszczotami usypiasz, a kiedym snu bliski, Ty iskrą oka znowu budzisz do pieszczoty.

О ночь восточная! Как гурия Востока, Едва навеешь сон ты негою своей, Как будишь к неге вновь сверканием очей.

О, ночь восточная! Ты гурия востока, Что, негой усыпив, опять блистаньем ока Разбудит и манит на ложе новых нег.

XIII. Чатырдаг

Czatyrdah

	… тучи — твой тюрбан, И молнии на нём узоры ткут, блистая. <…> Бесстрастный драгоман всемирного творенья, Поправ весь дольний мир подножием своим, Ты внемлешь лишь творца предвечные веленья!
	… janczary strachu Twój turban z chmur haftują błyskawic potoki. <…> Między światem i niebem jak drogman stworzenia, Podesławszy pod nogi ziemie, ludzi, gromy, Słuchasz tylko co mówi Bóg do przyrodzenia.

Узоры молний обвивают Чалму твою из чёрных туч. <…> Спокоен ты; не замечаешь Мирских волнений и тревог, И лишь тому горе внимаешь, Что говорит природе Бог.

XIV. Пилигрим

Pielgrzym

	Литва! Своей листвой мне слаще пела ты, Чем соловей Байдар, чем юная певица; Бродя среди болот, умел я веселиться, А здесь не веселят ни рощи, ни цветы. — точный перевод 4-й строки: «Ни рубиновые шелковицы, ни золотые ананасы»
	Litwo! piały mi wdzięczniéj twe szumiące lasy, Niż słowiki Bajdaru, Salhiry dziewice; I weselszy deptałem twoje trzęsawice, Niż rubinowe morwy, złote ananasy.

Леса дремучие твои Отраднее и слаще сердцу пели, Чем звонкие Байдара соловьи! — «Странник»

Литва! ты милей мне своими лесами, Чем девы Салгира с своей красотою: Там счастья я знал, хоть трясины ногою Топтал; — здесь уныло брежу меж плодами. — перевод А. Пиотровского, 1861

XV. Дорога над пропастью в Чуфут-Кале

Droga nad przepaścią w Czufut-Kale

	Мирза Как якорь, мысль твоя стремглав пойдёт ко дну, Но дна не досягнет, и хаос довременный Поглотит якорь твой и челн затянет вслед. Пилигрим А я глядел, Мирза! Но лишь гробам шепну, Что́ различил мой взор сквозь трещину вселенной. На языке живых — и слов подобных нет.
	Mirza Z łodzi drobnéj ciśniona w nieźmierność głębiny, Piorunem spadnie, morza do dna nie przewierci, I łódź s sobą przechyli w otchłanie chaosu. Pielgrzym Mirzo, a ja spójrzałem! przez świata szczeliny Tam widziałem — com widział, opowiém — po śmierci, Bo w żyjących języku nie ma na to głosu.

Мирза Как якорь, опущенный с мелкой ладьи в глубину, — Но моря насквозь не пронзив, не прицепится к дну, А только ладью опрокинет в пучину и втянет. Пилигрим Мирза! А ведь я в эту щель заглянул и — дрожу! Я видел там… Что я там видел — за гробом скажу; Земным языком и не выразишь: слов не достанет.

XVI. Гора Кикинеиз

Góra Kikineis

	Ты видишь небеса внизу, на дне провала? То море. Присмотрись: на грудь его скала Иль птица, сбитая перунами, легла И крылья радугой стоцветной разметала?
	Spójrzyj w przepaść — niebiosa leżące na dole, To jest morze; — śród fali zda się że ptak-góra, Piorunem zastrzelony, swe masztowe pióra Rostoczył kręgiem szérszym niż tęczy półkole…

Взгляни в эту пропасть! Там неба лазурь у тебя под стопою: То — море. Сдаётся, тут птицу, что в сказках зовут птах-горою, Перун поразил, и гигантские перья, как мачтовый лес, Рассыпавшись, заняли место в полсвода небес…

О цикле

	Мицкевич, один из величайших мировых поэтов, хорошо понимал это великолепие и гиперболизм описаний и потому в своих «Крымских сонетах» очень благоразумно прикидывался правоверным мусульманином; в самом деле, это гиперболическое выражение удивления к Чатырдаху кажется очень естественным в устах поклонника Мугаммеда, сына Востока. Вообще, громкие, великолепные фразы ещё не поэзия.
	— Виссарион Белинский, «Стихотворения Владимира Бенедиктова», ноябрь 1835

1827

Каждое из замечательных мест сей живописной страны отсветилось в стихах поэта. Можно назвать эти сонеты поэтическими путевыми записками. Так и Байрон вёл свой страннический журнал во многих строфах «Чайльд-Гарольда», и, без сомнения, некоторые из польских сонетов могут быть поставлены наравне с лучшими строфами английского поэта. <…> Поэзия шотландского барда, светила нашего века, как светило дня проникает нечувствительно или, лучше сказать, неисследуемо, и туда, где не ощутительно, не очевидно непосредственное действие лучей его <…>. Может быть, некоторым из русских читателей, вообще довольно робких и старообрядных, покажется странным яркий восточный колорит, наведённый на многие из сонетов. <…> напомним, что некоторый отблеск восточных красок есть колорит поэзии века, что кисти <…> первоклассных поэтов современных напоены его радужными переливами. Мы сами почти готовы сознаться, что в иных местах, хотя и очень редко, польский поэт увлекается в выражениях и сравнениях своих гиперболическою смелостью, сбивающеюся на дерзость в глазах нашего гиперборейского благоразумия, что в некоторых уподоблениях, и оборотах, встречается у него что-то похожее на принуждение, на изысканность; но самые, по-видимому, насильственные уподобления выкупаются верным выдержанием до конца и во всех частях <…>. Этим способом поэт даёт отчёт в своей смелости, и читатель, поражённый с первого раза неожиданностью, убеждается постепенным её развитием и приучается к ней. <…> критике остаётся только похвалить в польском поэте богатство, роскошь воображения, сильное и живое чувство поэтическое, которое у него везде выдаётся и в верном, свежем выражении переливается в душу читателя: мастерство необычайное, с которым умел он втеснить в сжатую раму сонета картины во всей полноте красоты их разнообразные и часто исполинские.

— Пётр Вяземский, «Сонеты Мицкевича», март

Когда он изображает горы, то удивляется лишь их огромности, подчёркивающей нашу ничтожность в сравнении с ними. Когда он вступает на необозримые степи и исчезает в тихом, пустынном и безлюдном океане, то в этом обширном пространстве одиночества вспоминается отчизна: всё можно отдать, чтобы услышать оттуда хотя бы один голос. <…> Я мог бы привести тысячи доказательств того, что «Сонеты» Мицкевича означают его переход от романтизма к классицизму.

— Францишек Моравский письмо А. Э. Козьмяну марта-апреля

	И мы поедем в Стамбул, чтобы учиться языку Мицкевича, а, научившись, возможно, полюбим его; пока же трудно хвалить то, что не понимаешь. <…> Что общего с народной поэзией имеют Чатырдаги и турецкие ренегаты? Немцы в балладах воспевают по крайней мере своих баронов, а мы — турок, татар и казаков, да к тому же ещё их собственным языком.
	— Каэтан Козьмян, письмо Ф. Моравскому 22 декабря