Кипари́с (лат. Cupréssus) — род вечнозелёных деревьев и кустарников семейства Кипарисовые с пирамидальной или раскидистой кроной. Издавна кипарис был символом печали и одиночества. В южных странах он является обычным атрибутом кладбищ. Греки и римляне посвящали его Плутону. Кипарисовые ветви клались в гробницы умерших.
Кипарис в научно-популярной литературе, публицистике и мемуарах[править]
Отворяй, Ливан, ворота твои, и да пожрёт огонь кедры твои. Рыдай, кипарис, ибо упал кедр, ибо и величавые опустошены; рыдайте, дубы Васанские, ибо повалился непроходимый лес.
Чем был Кавказ во время Толстого? Отчасти, разумеется, тем же, чем он является и в настоящее время, ― местом, удивительным по своей красоте и разнообразию своей природы, где переезд в несколько часов переносит вас из царства «орлов и метелей» в нежные и зелёные долины Грузии или нижнего Терека, ― страною, где лавры, мирты, кипарисы цветут на свежем воздухе, где почти ни на одну минуту не упускаете вы из виду снеговой шапки Казбека или Эльбруса.[1]
Тут зреют олива, винная ягода, персик; тут цветут круглую зиму розы и фиалки. Ракиты ― сырой, дуплистой, развалистой, которой древесина режется как редька, которая преет как редька ― этого неизменного, всероссийского дерева нашего ― нет. Вместо нее стоит кипарис ― стройный, сжатый, крепкий как железо, не гниющий как железо. <...>
Я не сомневаюсь, что тополь и кипарис создали архитектуру минарета, этого изящнейшего и благороднейшего украшения магометанского юга. Тополь в садах играет именно роль минарета. Странного в этом сближении ничего нет: давно уже наука стала угадывать в колонне с капителью — финиковую пальму, в резьбе и стрельчатых сводах готических соборов — просветы и вершины сосновых лесов.[2]
Позади сада открывался вид на почти отвесную громаду Ай-Петри, на каменное море серых скалистых обломков и на печальную, почти чёрную кипарисовую рощу, видневшуюся на полугоре. Между садом и этой полугорой краснели арбутусы с их причудливо искривлёнными голыми стволами и ливанские кедры. В дальнем углу сада извивались на земле толстые, точно свёрнутые в клубок, стволы дикого винограда, и когда я заходил в эти далёкие уголки, мне казалось, что я попадал, силою волшебства, в нездешний мир, в непривычную обстановку феерии, поставленной с неслыханною роскошью.[3]
Был тихий летний вечер, такой тихий, что он казался праздничным, почти торжественным. Такие вечера бывают только у нас, на севере, недалеко от больших и пыльных городов и среди жидкого шелеста берёз. Они не кипарисы, конечно, эти белые, эти грешные берёзы — они не умеют молиться, жизнь их слишком коротка для этого, ночи томительны, и соловьи столько должны сказать им от зари до зари.
35 тысяч срубленных в окрестностях Ливадии кипарисов (для создания в интересах охраны открытой зоны обзора) и мамонтовых деревьев. Комендант дворца ― <...> генерал-лейтенант, бывший духанщик, царь и бог здесь, куда хозяин приезжал раз в год по обещанию. Охрана охраняла, разумеется, его. Бог весть, сколько этих легенд, так близко граничащих с действительными фактами и, может быть, уступающих последним в своей фантастичности.[4]
Но при вопросе Поскрёбышева вдруг высеклась из его прорончивой памяти внезапная искра, и он спросил, о чём давно хотел и забывал:
― Слушай, как там кипарисы в Крыму? ― рубят?
― Рубят! Рубят! ― уверенно тряхнул головой Поскрёбышев, будто этого вопроса только и ждал, будто только что звонил в Крым и справлялся. ― Вокруг Массандры и Ливадии уже много свалили, Ё-Сарионыч! <...>
Нэт ли саботажа? ― озабочены были жёлтые нездоровые глаза Всесильного. В этом году сказал ему один врач, что его здоровью вредны кипарисы, а нужно, чтобы воздух пропитывался эвкалиптами. Поэтому Сталин велел крымские кипарисы вырубить, а в Австралию послать за молодыми эвкалиптами. Поскрёбышев бодро обещал и навязался также узнать, в каком положении эвкалипты.
― Ладно, ― удовлетворённо вымолвил Сталин. ― Иды-пока, Саша.[5]
Кипарис в беллетристике и художественной прозе[править]
Явственно, холодно, с спокойной отчётливостью прозвучали эти простые слова в моих ушах и, подобно расплавленному свинцу, шипя, проникли в мой мозг. Пройдут годы, но память об этом мгновении никогда не изгладится. Хотя я и не позабыл цветы и вино, но цикута и кипарис покрывали меня денно и нощно своей тенью.
Прямо против меня на другой стороне реки, как погребальный ход, тянулся обоз по утесам; на него укладывали убитых и раненых. Взглянул вверх, ― дикий кипарис, опахало мертвецов, простирал на меня венок из ветвей своих, и я вспомнил стих Вальтера Скотта: O lady, twine not wreath for mee, Or twine it of the cypress-tree! Везде зачатки смерти, везде кровь и траур… но почему я впервые заметил это?[6]
— «У нас Индра-зверь, — продолжал Перстень, — над зверями зверь, и он ходит, зверь, по подземелью, яко солнышко по поднебесью; он копает рогом сыру мать-землю, выкопает ключи все глубокие; он пущает реки, ручьявиночки, прочищает ручьи и проточины, даёт людям питанийца, питанийца, обмыванийца. Алатырь-камень всем камням отец; на белом Алатыре на камени сам Исус Христос опочив держал, царь небесный беседовал со двунадесяти со апостолам, утверждал веру христианскую; утвердил он веру на камени, распущал он книги по всей земле. Кипарис-древо всем древам мати; из того ли из древа кипарисного был вырезан чуден поклонен крест; на тем на кресте, на животворящиим, на распятье был сам Исус Христос, сам Исус Христос, сам небесный царь, промежду двух воров, двух разбойников. Плакун-трава всем травам мати. Когда Христос бог на распятье был, тогда шла мати божия, богородица, ко своему сыну ко распятому; от очей ея слёзы наземь капали, и от тех от слёз, от пречистыих, зародилася, вырастала мати плакун-трава; из того плакуна, из корени у нас режут на Руси чудны кресты, а их носят старцы иноки, мужие их носят благоверные».[7]
Молча взял он Джиаффара за руку и привел его в небольшой сад, со всех сторон окруженный высокими стенами.
По самой середине этого сада, на зеленой лужайке, росло дерево необычайного вида.
Оно походило на кипарис; только листва на нём была лазоревого цвета.
Три плода — три яблока — висело на тонких, кверху загнутых ветках; одно средней величины, продолговатое, молочно-белое; другое большое, круглое, ярко-красное; третье маленькое, сморщенное, желтоватое.
В глубоком сумраке густых кипарисов белелись мраморные бассейны, из которых поднимались удивительные фигуры, брызгая хрустальными лучами, которые с плеском ниспадали в блестящие чашечки лилий; странные голоса шумели и шептались в этом удивительном лесу, и повсюду струились чудные ароматы. Архивариус исчез, и Ансельм увидел перед собою только исполинский куст пламенных красных лилий. Опьянённый видом и сладкими ароматами этого волшебного сада, Ансельм стоял неподвижно, как заколдованный.
Принялся Ла-Круа устраивать «Грачиное гнездо», — украшать замок, разводить сад… И как раз посереди сада посадил он ветку кипариса.
— Зачем посадил ты кипарис? — заметила ему жена. — Это дерево растёт очень медленно, и мы с тобою так уже стары, что нам, конечно, не суждено видеть его даже небольшим деревцом. Наш же единственный сын, дорогой наш Жозеф, вряд ли когда-нибудь заглянет сюда после нашей смерти: он не променяет корабля на замок, жизнь моряка — на жизнь помещика.
— Что нам загадывать так далеко? Я надеюсь, что кипарис всё-таки вырастет настолько, что даст по хорошей ветке для наших гробов. Пускай же он растёт себе на здоровье, пока не погибнет последний потомок нашего рода.
― Спроси у наших стариков, и они ответят тебе.
― Мне не нужно никого спрашивать, царь Виштаспа, раз сам Ахуромазда говорит со мной в священной тени кипарисов. Твои отцы избрали свет и повели за собой народ к вершинам иранских гор. Прислушайся к голосу собственной крови, и ты все поймешь. <...>
Не было в царских садах древа с волшебными листьями! Там росли священный кипарис, окруженный зарослями гранатов, без которых не обходится ни одно богослужение огнепоклонников-гебров, после хома превыше всего почитающих гранатовый плод и ветвь кипариса. Никакому другому дереву персы не поклонялись. И все же волшебные листья разлетались в полном смысле слова по всем сатрапиям, на которые разделил свою обширную державу великий Кир.[8]
Быков неподвижно, невозмутимо сидел, глядя пустыми глазами в пространство и уложив на спинку никем не занятого переднего сиденья испещренные старческими веснушками ладони, тяжелые и крупные, как весла. Григорий Иоганнович то и дело оглядывался на летящую в прошлое грациозную игрушку аэропорта, сверкающую ситаллопластом; потом автобус чуть повернул, и ее заслонили пушистые, как клубы светло-зеленого дыма, элегантные криптомерии и величавые, огромные свечи разлапистых лузитанских кипарисов. Невесомо взмыв на развязке трасс, автобус перемахнул через широченную грузовую автостраду, по которой, с нечеловеческой точностью блюдя интервалы, двигалась бесконечная вереница тяжелогрузных атомокаров-автоматов.
Сионская гора — всем горам мати, —
Растут древа кипарисовы,
А берётся сера по всем церквам,
По всем церквам вместо ладану.
Кипарис-древо — всем древам отец.
Почему кипарис всем древам отец?
Потому кипарис всем древам отец, —
На нем распят был сам Исус Христос,
То Небесной Царь.
Мать Божья плакала Богородица,
А плакун-травой утиралася,
Потому плакун-трава всем травам мати.
— Николай Карамзин, «Кто ж милых не терял? Оставь холодный свет...», 1791
Взгляни: сей кипарис, как наша степь, бесплоден, — Но свеж и зелен он всегда.
Не можешь, гражданин, как пальма дать плода? Так буди с кипарисом сходен:
Как он уединен, осанист и свободен.
— Константин Батюшков, «Взгляни: сей кипарис, как наша степь, бесплоден...», 1821
На гордых высотах Ливана
Растёт могильный кипарис,
И ветви плюща обвились
Вокруг его прямого стана…
И в своде кущ всегда зелёных
Да не смутит ни скорбный тис Сердец, тобой возвеселённых,
Ни темнолистный кипарис.[10]
— Вячеслав Иванов, «Сияй в блаженной, светлой сени!..», 1904
Кипарис есть мать всем древам земным,
Кипарис родит благовонный дым,
В час, как дух у нас посвящён мольбам, Фимиам его дышит в храмах нам.
А всем травам мать есть плакун-трава,
Потому что грусть в ней всегда жива,
И приходит год, и уходит год,
А в плакун-траве всё слеза цветёт.
И в море врезавшийся мыс,
И одинокий кипарис,
И благосклонного Гуссейна,
И медленный его рассказ,
В часы, когда не видит глаз
Ни кипариса, ни бассейна.
↑Евгений Марков. Очерки Крыма. Картины крымской жизни, истории и природы. Евгения Маркова. Изд. 3-е. Товарищество М. О. Вольф. С.-Петербург и Москва, 1902 г.
↑Ивченко В.Я., «Все цвета радуги)». — СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904 71 г. — Стр.351
↑А. Т. Твардовский, Из рабочих тетрадей 50-х годов. ― М.: «Знамя», № 7-9, 1989 г.
↑Солженицын А.И. «В круге первом», том 1, глава 1-25 (1968), Москва, «Новый Мир», 1990 год
↑А.К. Толстой. «Князь Серебряный»: Повесть времен Иоанна Грозного. М.: «Детская литература», 1981 г.
↑Е.И. Парнов, «Третий глаз Шивы». — М.: Детская литература, 1985 г.
↑Н. М. Карамзин. Полное собрание стихотворений. Библиотека поэта. Большая серия. — Л.: Советский писатель, 1966 г. «Кто ж милых не терял? Оставь холодный свет...» (Из «Писем русского путешественника»)
↑В. Иванов. Собрание сочинений в 4 томах. — Брюссель: Foyer Oriental Chretien, 1971-1987 гг.
