Новелла Бабеля (Степанов)

«Новелла Бабеля» — статья Николая Степанова, написанная в 1926-27 годах.

Цитаты

I

Бабель вернул нам ощущение новеллы. На фоне разбухающей словом «орнаментальной прозы» начала 20-х годов исчезли прозаические жанры и проза, рассыпаясь на фрагменты, на бессюжетные куски, грозила превратиться в «материалы к роману». Напряжённая, сжатая до 3-4 страниц, новелла Бабеля явилась знаком воскрешения жанров. Успех его новелл, который можно сопоставить с одновременным успехом О. Генри, был настолько быстр, что Бабель стал за не сколько месяцев популярнейшим писателем, даже не напечатав ни одной книжки. Актуальность материала, стилистическая яркость и динамика новеллы, новизна самого метода, явившиеся причиной успеха, вместе с тем казались выходом из того бездорожья, в котором блуждала в те годы проза. Не случайно было и отсутствие интереса к русской прозе, наряду с наводнением рынка переводной литературой. Бабель означал удачу, с него начался перелом в литературе, но вместе с тем Бабель ещё принадлежал к той полосе «орнаментальной» прозы, прозы с ориентацией на сложную стилистическую работу, которая начата была символистами <…>. Главными тенденциями этого развития было или стремление внести в прозу стиховые принципы <…> или стилизация и сказ, позволявшие расцветить и подчеркнуть лексическую и синтаксическую сторону прозы. Бабель появился на гребне этой волны, он в своей новелле объединил обе эти тенденции и вместе с тем деформировал их, вернее, динамизировал, сжав свою новеллу до размера «миниатюры», необычной в русской прозе. Кроме того в своём творчестве Бабель смешал самые разнообразные и далёкие традиции, многие из них часто даже трудно различить, тем более что период его «ученичества» прошёл за спиной читателя. — начало

Говоря о традициях Бабеля, правильнее всего вспомнить «романтические» рассказы раннего Горького («Старуха Изергиль», «Емельян Пиляй»). Он продолжает Горьковский метод контраста между лирическим «стиховым» пейзажем и грубой «натуралистической» «фразеологией рассказчика». Только примитивизм горьковской фабулы здесь осложнён и композиционно и стилистически.

Чрезвычайно интересно использование еврейского материала. Из традиционно «провинциального» материала, за которым упрочился «гражданский бытовизм» или комическая «фотогеничность» и интонация — он стал у Бабеля патетическим и «высоким».

II

Для современной литературы рассказы Бабеля явились в роли романтической поэмы начала XIX в.: их романтический пафос, «колониальная экзотика», ответили на «социальный заказ», требовавший «героики» и «романтики» гражданской войны, а вместо этого получавших или маргариновую «молодцеватость» красных Брешко-Брешковских или мучительно бесцветные «мемуары». <…> Бабель не бытописатель. Он неправдоподобен, а кажущийся «натурализм» его рассказов результат стилистического метода и по существу дела являет собой утверждение экзотики. Бытовая проза наша напоминает сейчас нравоописательные романы 30-х годов прошлого века. Она также скучна, «герои» не менее добросовестно рассортированы по сословиям и разделены на добродетельных и злодеев. Читатель, поэтому, заранее знает несложную номенклатуру лиц и поступков. Столь же примитивна и «сюжетная» изобретательность авторов типа «Лавренёвых», с их наивной «психологизацией» шаблонных персонажей, где быт совершенно проваливается в знакомой «литературности» героев и сюжета <…>. Быт же не хочет регистрироваться и заполнять анкеты. Писатели от анкет не могут найти способа, которым можно было бы «подать» быт. <…> Найти новый «угол зрения», благодаря которому быт мог бы «ожить» в литературе, пока не удаётся. Та же неудача и с героем. Наша литература безгеройна. Нет героя с «человеческой биографией», есть «кожаные куртки», засасываемые нэп’ом коммунисты или зарвавшиеся спецы. Рассказы населяются замзавами и машинистками, но не «людьми». Сокращение их ещё не коснулось. Бабель не пошёл ни путём бытоописательной, ни путём психологической новеллы. Быт у него превратился в декорации, а герои его, по театральному разодетые и загримированные, столь же условны и отнюдь не психологичны. <…> перенеся всё своё внимание на стилистическую сторону новеллы, на работу над словом, Бабель до некоторой степени осуществил тот идеал прозы, живущей одним стилем, который давно был выставлен и формулирован с исключительной смелостью Г. Флобером.

У Бабеля «сказ» усложнён тем, что часто «рассказчиком» является сам автор, вернее, «авторская маска», создающаяся тут же, в рассказе. Кроме того почти всюду «сказ» рассказчика или «автора» прерывается лирическими отступлениями, «пейзажами», данными в другом стилистическом плане, или иронией «автора без кавычек», как бы постоянно стоящего за повествованием (приблизительно в манере «Reisebilder» Г. Гейне).

Наиболее частым средством для сдвига «бытовизма» служит эротика. Ввод в литературу «запретной» эротики неоднократно являлся средством литературной революции, но <…> для Бабеля важна неожиданность материала, острота анекдота. <…> В эротике для него важны шокирующие детали, «физиологичность» натурализма. <…> Не менее экзотичен и пейзаж Бабеля. Он всегда эстетизован в противовес антиэстетичности событий и героев. Пейзаж Бабеля напоминает «Саломею» О. Уайльда или стихи имажинистов. <…> Контраст лирического пейзажа и «запретного» материала основной приём Бабеля, создающий стилистическую напряжённость и почти «фантастичность» рассказов. Но вместе с тем «грязный» физиологизм и лирическая красивость пейзажа равно «эстетизованы» стилистическим пафосом Бабеля, его восхищением вещами и словом. Поэтому люди у Бабеля равны вещам, а на вещи он тратит не менее красок и слов, чем на людей.

III

Быт и герои съедаются пафосом слова. События и вещи ошеломляют читателя.

Герои Бабеля без «психологии». Та философическая настроенность, которая может создаться у читателя, является в результате «авторского отношения» к событиям и людям. <…> «Герои» Бабеля почти неподвижны, они узнаются из авторской характеристики и важны Бабелю, как речевые маски или рассказчики. Оттого столь похожи они друг на друга.

«Конармия» написана, как мемуары. Точность дат и указание места, где «записан» рассказ <…>. Эта мемуарность, рассчитанная на контраст с экзотичностью материала, на «правдоподобную» мотивировку и ввела в заблуждение критиков, принявших её за чистую монету. Мемуарность, «правдоподобность» рассказов ещё более усилена вводом автора. <…> он рассказчик и свидетель происходящего <…>. Но «автор» рассказов, образ которого создаётся с совершенно определённой целью Бабелем, <…> такой же условно литературный персонаж, как и остальные герои новелл. Он нужен Бабелю, как «маска рассказчика» — патетического хвастуна, благодаря которому все повествование приобретает гиперболический характер. <…> Образ «кандидата прав петербургского университета» с «очками на носу» противопоставлен звериной грубости окружающего. Автор-Бабель иногда сливается с ним, чаще же стоит за героями и событиями рассказа. Он Санчо-Панса своих героев. Их простодушная жестокость и необъятное хвастовство — легендарны, но за ними улыбка Бабеля, иронического Санчо-Пансы. Его ирония развенчивает героику событий. Бабель в интонации, в иронической улыбке и в тех ремарках, которые окрашивают рассказ. Но нередко Бабель выступает и как Дон-Кихот, с патетической декламацией, эмоциональной взволнованностью оратора. <…> Декламация Бабеля почти всегда трагична. <…> Это — интонация библейского пророка. Она не только у Бабеля, но и у его героев. <…> В еврейских рассказах рассказчик чаще всего говорит с лаконической пышностью библии.

IV

Стиль Бабеля без полутонов, он прибегает к наиболее резким словесным эффектам и контрастам. <…> Бабель — «орнаменталист», он довёл до предельной яркости и силы семантическую напряжённость и ритмичность своей новеллы. «Теснота словесного ряда», стилистическая насыщенность его почти напоминает стиховую.

Огромную роль в прозе Бабеля играет абзац. <…> Чередование абзацев, нарушение их композиционной цепи, разрушение самого абзаца, разбивка его диалогом создают разнообразные ритмические и семантические эффекты. Абзац у Бабеля почти всегда невелик и противопоставлен кускам диалога. Абзац служит для описаний, чаще всего лирических, и ритмически замкнут. Ритмико-синтаксическое нагнетание (правда, далеко не всегда) — обычно разрешается последней «заключающей» фразой, выделенной ритмически или семантически. <…> абзац у Бабеля чаще всего начинается с короткой, интонационно нейтральной, информационной фразы, являющейся как бы ритмическим сигналом, приступом к новой «строфе» <…>. Часто последний «заключающий» рассказ абзац заостряется в «сентенцию» или приобретает особую значительность, хотя бы сам по себе «внешний» смысл его был и маловажен. <…> Абзац Бабеля строится обычно на ритмическом и семантическом нагнетании, поэтому так часты абзацы с перечислением, где повторяются аналогичные синтаксические и интонационные ходы, они создают основную ритмизующую инерцию прозаической интонации. <…> Ритмическое построение абзаца иногда настолько явно, что переходит почти в стиховую интонацию; эта интонация часто бывает так резка и немотивированна, что прорывает условную маскировку «эпистолярного сказа», которым написаны многие рассказы Бабеля. <…> Вместе с тем такие абзацы не выпадают из общего стиля рассказа, так как на том же ритмико-интонационном принципе, хотя и не столь явно, построены и остальные абзацы. <…> Другой тип абзаца, контрастирующий с первым, основан не на синтаксическом декламационном нагнетании, а на короткой «информирующей» фразе. <…> Лаконичность предложений в таких абзацах создаёт особую ритмическую систему и семантическую «простоту» <…>. Интонация собственно и составляет основную ритмическую природу прозы. Рассказы Бабеля как бы созданы для чтения вслух (недаром их так часто исполняют с эстрады). Сталкивание различных интонационных систем излюбленный приём Бабеля.

В стремлении к наиболее выразительному и неиспользованному словарю Бабель приходит к «запретным» словам и выражениям, играющим в словарном плане ту же роль, что «запретная эротика» и «шокирующие подробности» в материале.

V

Бабель живёт в слове. Вне интонации и словесной фееричности он невообразим.

Новеллы О. Генри и Бабеля противоположны по принципам новеллистического построения. Фабула у Бабеля развивается не по событийной намётке происшествий, а по скрытым «внутри» рассказа ассоциациям. Так, в шахматах фигуры двигаются не просто с квадрата на квадрат, а по условным законам, определяющим сложность их ходов. Так, слово в стихе живёт своими закулисными значениями. Смысл — фабула рождается из столкноцения слов. В прозе, ориентированной на языковое строительство, — сложность «действий», запутанность интриги и «психологическая нагрузка» персонажей значительно сжимаются. <…> Одним из наиболее частых способов такого раскрытия «смысла» — игра на контрастах. Контрасты спокойного тона рассказчика и трагизма событий, стиховой напряжённости пейзажа с грубой эротикой и словарём героев, проходят лейтмотивом через все вещи Бабеля. Их нельзя выписать, иначе пришлось бы переписывать целые рассказы.

VI

Бабель печатался около двух лет: 1924—26. Затем <…> пишет сценарии. За ним никто не идёт. У него почти нет подражателей. Бабель сам сознаёт завершение определённого периода в своём творчестве и ищет новых путей. <…> Последние вещи — («История моей голубятни», «Первая любовь») свидетельствуют об этом. Эти вещи близки автобиографическим рассказам Горького и знаменуют поворот от прежней манеры. Бабель здесь хочет создать «биографический рассказ» с психологической наполненностью героев. Словесная мозаичность и контрастные переходы — приглушены. Портреты в манере Горького даны в психологическом плане, с подчёркнутой патологичностью и эротикой. Здесь то же стремление к необычайному материалу и языковой «пышности», но материал реализован с большей бытовой и психологической мотивированностью. Ритмически или семантически «выдвинутое слово» в больших вещах перестаёт ощущаться. Пильняка мы начинаем читать, перепрыгивая через словесные тупики. В Белом стараемся изолировать его «анапестическую стиховность» и чрезмерную «неологизацию» слов. Сейчас следует вернуть вес слову, делая его точным и скупым. Словесная роскошь привела к обеднению слова, подавленного чрезмерной напряжённостью.

В глазах современника литература стареет слишком быстро. Наши дни больны чрезмерной легковесностью безвременья. <…> Писатели поэтому постоянно меняют свою манеру и голоса. Бабель замкнулся. Круг его вещей до сих пор не раздвинулся. <…> Бабель говорил слишком высоким голосом, чтобы говорить долго. Он почувствовал, что надо говорить иначе. <…> Фантастические евреи <…> и бойцы 1-й конной должны снять театральные одежды, разгримироваться и заговорить «прозой». Иначе я боюсь, что у Бабеля может получиться бесконечная серия новелл, метод которых стандаризовался и уже «готовым» переходит из одного рассказа в другой. Литература изменяется не только путём постепенной эволюции, но и резкими сдвигами и переходами к новым принципам работы. <…> Такой «сдвиг», прошедший почти незаметно, совершился за последнее время. Со времени 1920—26 г.г., мы пережили волну «орнаментальной» прозы <…>. В настоящее время перед прозой стоят новые задачи: проблема романа, психологии героя бытового материала…