Опыты в стихах и прозе (Батюшков)

Материал из Викицитатника

«Опыты в стихах и прозе» — авторский сборник Константина Батюшкова, составленный по предложению Николая Гнедича. Первая часть, включившая 15 статей, вышла в июле 1817 года, вторая, из 64 стихотворений, — в октябре. В 1819—1821 годах автор, задумав новое издание стихотворений, предпринял правку второго тома, но книга не вышла[1].

Часть I. Проза[править]

  •  

Солнце, кажется, с ужасом взирает на опустошения зимы; едва явится и уже погружено в багровый туман, предвестник сильной стужи. — вероятно, неоригинально

  — «Отрывок из писем русского офицера о Финляндии», 1810, 1817
  •  

Лень господ редакторов и холодность читателей к книгам полезным, которых появление столь редко на горизонте нашей словесности.
<…> другая причина хладнокровия и малого любопытства нашей публики к отечественным книгам — <…> от исключительной любви к французской словесности — и эта любовь неизлечима. Она выдержала все возможные испытания и времени и политических обстоятельств. <…> (Наши воины, спасители Европы от нового Аттилы, потушили пламенник брани в отечестве Расина и Мольера и на другой день по вступлении в Париж, к общему удивлению его жителей, рукоплескали величественным стихам французской Мельпомены на собственном её театре.) <…>
Желая начертать в юной памяти исторические лица знаменитых мужей, <…> автор, подобно Фонтенелю, заставляет разговаривать их тени в царстве мёртвых. Но французский писатель гонялся единственно за остроумием: действующие лица в его разговорах разрешают какую-нибудь истину блестящими словами; они, кажется нам, любуются сами тем, что сказали. <…> Здесь <…> всякое лице говорит приличным ему языком, и автор знакомит нас, как будто невольно <…>. Он, как Фонтенель, разрешает в маленькой драме своей какую-нибудь истину или политическую, или нравственную; но жертвует ей ничтожными выгодами остроумия и, если смею сказать, скрывается за действующее лице.
<…> смело уверить можем — опираясь на мнение учёнейших мужей по этой части, — что на русском языке едва ли находится что-нибудь подобное «Краткому начертанию российской истории» <…>.
Стихотворения г. Муравьёва, без сомнения, будут стоять наряду с лучшими его произведениями в прозе. В них то же достоинство: философия, которой источник чувствительное и доброе сердце; выбор мыслей, образованных прилежным чтением древних; стройность и чистота слога.

  — «Письмо к И. М. М.-А. О сочинениях г. Муравьева», лето 1814
  •  

Учение италиянского языка имеет особенную прелесть. Язык гибкий, звучный, сладостный, язык, воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя и Сицилии, среди бурь политических и потом при блестящем дворе Медицисов, язык, образованный великими писателями, лучшими поэтами, мужами учеными, политиками глубокомысленными, — этот язык сделался способным принимать все виды и все формы. Он имеет характер, отличный от других новейших наречий и коренных языков, в которых менее или более приметна суровость, глухие или дикие звуки, медленность в выговоре и нечто принадлежащее Северу. <…> Ариост, например, выражается свободно, описывает верно всё, что ни видит (а взор сего чудесного Протея обнимает всё мироздание) <…>.
Описание нравов народных и обрядов веры есть лучшая принадлежность эпопеи Тасса <…>.
Те, которые упрекают итальянцев в излишней изнеженности, конечно, забывают трёх поэтов: Альфиери — душею римлянина, Данта — зиждителя языка италиянского и Петрарка, который нежность, сладость и постоянное согласие умел сочетать с силою и краткостию.

  — «Ариост и Тасс», осень 1815
  •  

Стихи Петрарки, сии гимны на смерть его возлюбленной, не должно переводить ни на какой язык; ибо ни один язык не может выразить постоянной сладости тосканского и особенной сладости музы Петрарковой, <…> которого часто критика <…> ставит наравне с обыкновенными писателями по части изобретения и мыслей.

  — «Петрарка», осень 1815
  •  

Надобно, чтобы вся жизнь, все тайные помышления, все пристрастия клонились к одному предмету, и сей предмет должен быть — Искусство. Поэзия, осмелюсь сказать, — требует всего человека.
Я желаю, <…> чтобы поэту предписали особенный образ жизни, пиитическую диэтику: одним словом, чтобы сделали науку из жизни стихотворца. <…>
Первое правило сей науки должно быть: живи как пишешь, и пиши как живёшь. Talis hominibus fuit oratio, qualis vita[К 1]. Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы. <…>
Богданович жил в мире фантазии, им созданном, когда рука его рисовала пленительное изображение Душеньки. Он жил в совершенном уединении. У него были два товарища, достойные добродушного Лафонтена: кот и петух. Об них он говорил, как о друзьях своих, рассказывал чудеса, беспокоился об их здоровье и долго оплакивал их кончину.

  — «Нечто о поэте и поэзии» («О впечатлениях и жизни поэта»), осень 1815
  •  

Стихотворная повесть Богдановича, первый и прелестный цветок лёгкой поэзии на языке нашем, ознаменованный истинным и великим талантом; остроумные, неподражаемые сказки Дмитриева, в которых поэзия в первый раз украсила разговор лучшего общества; <…> и другие произведения сего стихотворца, в которых философия оживилась неувядающими цветами выражения; басни его, в которых он боролся с Лафонтеном и часто побеждал его; <…> стихотворения Карамзина, исполненные чувства, образец ясности и стройности мыслей; <…> некоторые послания <…> новейших стихотворцев, писанные слогом чистым и всегда благородным: все сии блестящие произведения дарования и остроумия менее или более приближились к желанному совершенству, и все — нет сомнения — принесли пользу языку стихотворному, образовали его, очистили, утвердили.

  — «Речь о влиянии лёгкой поэзии на язык, читанная <…> 17 июля 1816»
  •  

Фонтенель <…> гонялся единственно за остроумием: действующие лица в его разговорах разрешают какую-нибудь истину блестящими словами; они, кажется нам, любуются сами тем, что сказали.

  — там же
  •  

Ум его имел свойства, редко соединяемые: основательность, точность и воображение. Часто, углублённый в исчисления алгебраические, Кантемир искал истины и — подобно мудрецу Сиракуз[1] — забывал мир, людей и общество, беспрестанно изменяющееся. Он занимался науками. Не для того, чтобы щеголять знаниями в суетном кругу учёных женщин или академиков: нет! он любил науки для наук, поэзию для поэзии, — редкое качество, истинный признак великого ума и прекрасной, сильной души! В Париже, где самолюбие знатного человека может собирать беспрестанно похвалы и приветствия за малейший успех в словесности, где несколько небрежных стихов, иностранцем написанных, дают право гражданства в республике словесности, Кантемир… писал русские стихи! И в какое время? Когда язык наш едва становился способным выражать мысли просвещённого человека. Бросьте на остров необитаемый математика и стихотворца, говорил Д'Аламбер: первый будет проводить линии и составлять углы, не заботясь, что никто не воспользуется его наблюдениями; второй перестанет сочинять стихи, ибо некому хвалить их: следственно, поэзия и поэт, заключает рассудительный философ, питаются суетностию. Париж был сей необитаемый остров для Кантемира. Кто понимал его? Кто восхищался его русскими стихами? — В самой России, где общество, науки и словесность были ещё в пеленах, он, нет сомнения, находил мало ценителей своего таланта. Душою и умом выше времени обстоятельств, он писал стихи, он поправлял их беспрестанно, желая достигнуть возможного совершенства, и, казалось, завещал благородному потомству и книгу, и славу свою. Талант питается хвалою, но истинный, великий талант и без неё не умирает.

  — «Вечер у Кантемира», 1816

Часть II. Поэзия[править]

Элегии[править]

  •  

Как ландыш под серпом убийственным жнеца
Склоняет голову и вянет,
Так я в болезни ждал безвременно конца <…>.
Но ты приближилась, о жизнь души моей,
И алых уст твоих дыханье,
И слёзы пламенем сверкающих очей,
И поцелуев сочетанье,
И вздохи страстные, и сила милых слов
Меня из области печали,
От Орковых полей, от Леты берегов,
Для сладострастия призвали. <…>
Мне сладок будет час и муки роковой:[К 2]
Я от любви теперь увяну.

  «Выздоровление», 1807 или позже
  •  

Чувствую персей твоих волнованье,
Сердца биенье и слёзы в очах;
Сладостно девы стыдливой роптанье!
Зафна! о Зафна! смотри, там, в водах
Быстро несётся цветок розмаринный;
Воды умчались, — цветочка уж нет!
Время быстрее, чем ток сей пустынный,
С рёвом который сквозь дебри течёт.

  «Источник», 31 августа 1810
  •  

Война, война врагам отеческой земли!
Суда на утро восшумели,
Запенились моря, и быстры корабли
На крыльях бури полетели!

  «На развалинах замка в Швеции», 1814
  •  

Гусар, на саблю опираясь,
В глубокой горести стоял.

  «Разлука», 1814
  •  

Я берег покидал туманный Альбиона[К 3].

  «Тень друга», 1814
  •  

Минутны странники, мы ходим но гробам;
Все дни утратами считаем;
На крыльях радости летим к своим друзьям,
И что ж? — их урны обнимаем! <…>

Как в воздухе перо кружится здесь и там,
Как в вихре тонкий прах летает,
Как судно без руля стремится по волнам
И вечно пристани не знает, —

Так ум мой посреди волнений погибал.
Все жизни прелести затмились;
Мой гений в горести светильник погашал,
И музы светлые сокрылись.

  «К другу», 1815
  •  

О, память сердца![К 4] ты сильней
Рассудка памяти печальной.

  «Мой гений», 1815
  •  

Мой дух! доверенность к Творцу!
Мужайся; будь в терпеньи камень.
Не он ли к лучшему концу
Меня провёл сквозь бранный пламень?

  «Надежда», 1815
  •  

Зефир последний свеял сон
С ресниц, окованных мечтами,
Но я — не к счастью пробуждён
Зефира тихими крилами. <…>
Ничто души не веселит,
Души, встревоженной мечтами,
И гордый ум не победит
Любви — холодными словами.

  «Пробуждение», осень 1815

Послания[править]

  •  

Товарищи любезны!
Не сетуйте о нас,
К чему рыданья слезны,
Наемных ликов глас?
<…> бросьте на гробницы
Богов домашних лик,
Две чаши, две цевницы
С листами повилик;
И путник угадает
Без надписей златых,
Что прах тут почивает
Счастливцев молодых!

  «Мои Пенаты», конец 1811 — начало 1812
  •  

О ты, который средь обедов,
Среди веселий и забав
Сберег для дружбы кроткий нрав,
Для дел — характер честный дедов!
О ты, который при дворе,
В чаду успехов или счастья,
Найти умел в одном добре
Души прямое сладострастье!
О ты, который с похорон
На свадьбы часто поспеваешь,
Но, бедного услыша стон,
Ушей не затыкаешь!

  «Послание к Т-ву» (экспромт из письма А. И. Тургеневу 14 октября 1816)
  •  

Свои стихотворенья
Читает мне Свистов[1];
И с ним певец досужий[1],
Его покорный бес,
Как он, на рифмы дюжий,
Как он, головорез!
Поют и напевают
С ночи до бела дня;
Читают и читают,
И до смерти меня,
Убийцы, зачитают!

  «К Ж-му», июнь 1812
  •  

Ты прав! Поэт не лжец,
Красавиц воспевая.
Но часто наш певец,
В восторге утопая,
Рассудка строгий глас
Забудет для Армиды,
Для двух коварных глаз;
Под знаменем Киприды
Сей новый Дон-Кишот
Проводит век с мечтами:
С химерами живёт,
Беседует с духами,
С задумчивой луной,
И мир смешит собой! <…>
Клянуся Хлоей в том,
Что русские поэты
Давно б на берег Леты
Толпами перешли,
Когда б скалу Левкада
В болота Петрограда
Судьбы перенесли!

  «Ответ Т-ву», начало 1812

Комментарии[править]

  1. «Речь людей такова, какой была их жизнь»[1] — латинский перевод древнегреческой пословицы[2].
  2. Парафраз заключительного стиха CCCLII сонета Петрарки[1].
  3. Отсюда выражение «туманный Альбион»[3].
  4. Это выражение (la mémoire du coer) Анна де Сталь использовала в письме 1788 года. Батюшков в статье «О лучших свойствах сердца» (1815) пояснил, что заимствовал его из книги аббата Сикара, директора Дома глухонемых в Париже. Один из воспитанников, Жан Масьё (Jean Massieu, 1772–1846), определил благодарность как «память сердца»[4][3].

Примечания[править]

  1. 1 2 3 4 5 6 В. А. Кошелев. Комментарии // К. Н. Батюшков. Сочинения в двух томах. Т. 1. — М.: Художественная литература, 1989.
  2. Сенека, «Нравственные письма к Луцилию», CXIV, 1.
  3. 1 2 Батюшков, Константин Николаевич // Цитаты из русской литературы / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо, 2005.
  4. Новое литературное обозрение. — 2001. — № 51. — С. 75, 77.