От Лабрюйера до Пруста
«От Лабрюйер до Пруста» (фр. De La Bruyère à Proust) — сборник очерков Андре Моруа 1964 года о творчестве французских писателей из цикла «Литературные портреты».
Цитаты
[править]Лабрюйер — это тот же Жюльен Сорель, который <…> хладнокровно записывал пороки мира, предаваясь им вместе с другими. <…> | |
— Лабрюйер. «Характеры» |
Почему автор избирает такой своеобразный и потаённый философский жанр?! Чтобы с наибольшей свободой подчеркнуть то, что в эссе может показаться читателю опасным, шокирующим или отвратительным. Более того, чем глубже погружается читатель в мир, где царит чистейшее безумие, тем скорее подчиняется автору, тем лучше воспринимает предлагаемые ему истины. <…> | |
— «Вольтер. Романы и повести» |
Не много есть писателей, о которых можно было бы сказать: «Без них вся французская литература пошла бы в другом направлении». Руссо — один из них. <…> | |
— Жан-Жак Руссо. «Исповедь» |
Он был бедным крестьянином, ни с кем, кроме мелких буржуа, не знался. Но это и сделало его незаменимым. Нельзя найти лучшего свидетеля, чтобы представить себе картину народной жизни XVIII века в Париже и провинции. | |
— Ретиф де ла Бретонн «Совращённая крестьянка» |
В истории французской литературы XIX века Шатобриан предстает перед нами как высочайший горный массив, белые вершины которого не перестаёшь видеть на горизонте в любой точке страны. Он участвовал во всех событиях самого драматического периода в истории Франции. <…> | |
— Шатобриан. «Замогильные записки» |
Стендаля всю жизнь преследовала мысль, что он не может высказывать вслух те идеи, которыми он по-настоящему дорожил <…>. Даже в рукописях, даже в дневниках, которые он писал для самого себя, он сохраняет осторожность, даже какую-то ребяческую осторожность. <…> Иногда создаётся впечатление, будто он, как это делают дети, скорее притворяется испуганным, так как не прибегает к серьёзным мерам предосторожности.[2] | |
— Стендаль. «Красное и чёрное» |
Люди, по-настоящему романтические, воздвигают хорошо защищённую крепость на скрытых вершинах своей собственной души. | |
— там же |
Альфред де Мюссе мог бы, пожалуй, добиться, чтобы ему простили талант и обаяние, если бы он поклонялся модным в ту пору богам. <…> | |
— «Альфред де Мюссе. Театр» |
Театр в период своего зарождения был торжественным действом. Он показывал жизнь богов или героев. <…> И сегодня ещё зритель, приходя в театр, ждёт торжественного действа. Уже одно то, что он сидит в зале, переполненном людьми, рождает в нём чувства более сильные, чем те, к которым он привык. | |
— там же |
… Стендаль раскрывает с помощью своих персонажей лишь собственный внутренний мир.[2] | |
— «Бальзак» |
Бальзак никогда не будет поступать так, как поступал Вотрен, но он испытывает симпатию к Вотрену отчасти потому, что завидует могуществу, которым тот наделен, ещё больше потому, что предпочитает цинизм лицемерию, но главным образом потому, что Вотрен способен хранить верность в дружбе. <…> | |
— там же |
Флобер всю свою жизнь стремился к нечеловеческому совершенству. В «Госпоже Бовари» он его достиг. <…> | |
— Гюстав Флобер. «Госпожа Бовари» |
Перед нами книга с очень странной судьбой. Её хорошо знают и считают одним из лучших французских романов. И однако, с давних пор её автор занимает в истории литературы место незаметное, почти нулевое. <…> |
Лакло обладал душою Стендаля, всегда готовой дерзать, но шагал по жизни в маске, и его было трудно постичь. <…> |
… в романе в письмах <…> они позволяют автору проявить проницательность. Есть в письме то, что оно хочет сказать, и то, о чём оно умалчивает. — II. Роман и его персонажи |
У Лакло всё выдержано в чудесном, чисто французском стиле XVIII века, эпохи, когда молодая девушка, едва вырвавшаяся из монастыря, уже умела написать письмо так, что писатели нашего времени могли бы ей позавидовать. — II |
… так заканчивается это безумно аморальное моралите — сцена усыпана трупами. Невольно вспоминается развязка «Гамлета». — II |
Вальмон подобен тем диктаторам, которые, имея хорошую армию, нападают на беззащитные страны. Его словарь — это словарь солдата, иногда геометра, но никак не влюблённого. <…> |
Могущество в Версале обусловливалось куртуазностью; политическая деятельность большинству была недоступна. Офицеры воевали мало: всего несколько месяцев в году. Любовь становилась важнейшим делом и, если можно так выразиться, объектом большого спорта. — III |
Нет никакой уверенности в том, что читатель отшатнется от дурных нравов, видя несчастье тех, кто мог бы служить примером нравственности. <…> |