Предок и потомки

«Предок и потомки» — нравоучительная сатирическая повесть Фаддея Булгарина, впервые изданная в последней, 12-й, части его «Сочинений» 1830 года. Больше при его жизни не публиковалась и, соседствуя с перепечатками старых произведений, прошла почти незамеченной. В ней использован сюжет новеллы B. Ирвинга «Рип ван Винкль», направлена она в значительной степени против А. С. Пушкина (Н. С. Свистушкина) и его друзей, продолжая литературную перебранку с ними.

Цитаты

Люди сердятся, веселятся, хворают, прыгают, умирают, а бумажные дела текут, текут, как вода в море! Человеческие глупости бесконечны и безостановочны! Невзирая ни на гнев, ни на весёлость частного пристава, чернила лились рекою в его канцелярии и, чудесною силою превращаясь в хлеб и вино, утучняли полдюжины писцов, украшая их лица багровым цветом. — глава I

Лекарь, пользовавший Сергея Свистушкина, сжалился над его участью (при мысли о бочонке) и представил в полицию учёную диссертацию, в которой доказывал возможность прожить сто лет во льду. Он подкреплял свои предположения всеми известными случаями, а именно, найденными в граните живыми лягушками и змеями и мухами в янтаре. Хотя лекарь причислял подобные случаи к чудесам натуры, однако ж предполагал возможность оных и указывал на ласточек, кочующих зимою (якобы) в воде! Все сии доводы послужили одному знаменитому стряпчему удовлетворительными для освобождения Сергея Свистушкина с его деньгами из тюрьмы, что наконец и последовало. «Слушали и приказали: Сергея Свистушкина, освободив, отдать на руки родственникам, буде таковые имеются, оставить в сильном подозрении. В чём подозревали его, сумасшествии или похищении денег, о том не упомянуто в решении. Стряпчий называл это лазейкою. — глава III

Антикварий. Потомок ваш <…> сочинитель, сиречь человек, который для забавы других слагает вирши, сочиняет сказки и разные другие побасенки. С. Свистушкин. Понимаю! Это должен быть весёлый человек, словно наш Кирша Данилов. <…> Антикварий. Да, он будет весел до тех пор, пока вы станете хвалить его вирши, а чуть намекнёте, что нехороши, так и укусит… С. Свистушкин. Так зачем же не посадят его на цепь, когда он кусается? Антикварий. Сорвётся! Но я шучу, почтенный Сергей Сергеевич! В излишней щекотливости и в страсти к похвалам нельзя обвинить одного нашего потомка. Ведь все почти стихотворцы на один покрой <…>. Впрочем, ваш, право, малый добрый, а если б у него было столько ума, сколько кудрявых слов и складных речей, и столько чувства, сколько тщеславия, то он далеко бы ушёл. — глава IV. Перебор родни

По какому-то необыкновенному случаю в передней не было лакея, и антикварий вошёл со своим спутником прямо в залу, а потом в гостиную. Там вокруг чайного столика сидело несколько молодых дамочек и разряженных франтов. Хозяйка вскрикнула от ужаса, увидев в своей гостиной человека в русском кафтане и с бородой. — Ah, mon Dieu! un Russe! une barbe! (ax, Боже мой! русский бородач!) — воскликнула она и хотела бежать. — Чего вам угодно? — спросил один из рыцарей пустословия, смело подошед к антикварию. — Этот господин, предок почтенной хозяйки дома, хочет познакомиться с нею, — сказал антикварий. — Что? Мой предок, русский, бородач! — воскликнула дама. — Господа, избавьте меня от этих дерзких! <…> Это ужасно! Если б он имел миллионы, я не хочу иметь предка в русском кафтане и с. бородой. Это сделано кем-нибудь нарочно, чтоб взбесить меня, верно, из ревности или зависти. <…> Вышед на улицу, Сергей Свистушкин сказал: — Вот этого я ещё не ожидал, чтоб потомки стыдились своих предков, чтоб страшились, как сумы, русского с бородой! Ай да просвещение! — Эта барыня не виновата: она воспитана француженкою в совершенном невежестве насчёт всего отечественного, невзирая на то, что она очень добрая и милая женщина. Если б я имел время растолковать, объяснить ей… — Не беспокойся, — возразил Сергей Свистушкин, — я не признаю моими потомками тех, которые бегают от бородачей: если б она даже полагала, что я русский мужик, то по боярскому обычаю должна была бы принять меня вежливо и выслушать. — Если б вы пришли в наряде французского мужика или матроса, то эти бабёнки верно бы расплакались от радости! Согласен с вами, что это глупость, но утешьтесь, это пройдёт, ибо это происходит от головы, а не от сердца. — глава IX. Модная дама

— Царь Пётр Алексеевич не того хотел от вас, когда вводил иностранное просвещение. Он без сомнения желал, чтоб вы отбросили старые пороки и приобрели новые добродетели. Для вас пишут хорошие законы, заводят школы, строят великолепные города, об вас цари пекутся, как о детях, а из всего этого, как я вижу, мало толку, и твоё хвалёное просвещение не искоренило ни взяток, ни клеветы, ни гордости в боярах, ни глупого тщеславия в юношестве, а из боярских деток, боярчонков и боярышень наделало каких-то полунемецких кукол. Сердце болит, когда подумаю об этом! Спасибо за просвещение, если от него вся польза — кургузый кафтан и бритый подбородок. — Всё, что вы приписываете просвещению, есть действие невежества, — отвечал антикварий, — которое только прикрыто лаком образованности. Просвещение есть древо, которое скоро произрастает, скоро расцветает, но поздно приносит зрелые плоды. Придёт время, и мы вкусим плоды, которые теперь ещё не созрели! Главное препятствие к искоренению пороков есть ложно понимаемая любовь к Отечеству. Наши современники не любят, чтоб им говорили правду, чтоб указывали на их слабости и предрассудки, но хотят, чтоб их хвалили, превозносили. В этом похожи они на устарелую красавицу, которая, нарумянив и набелив лицо, думает, что никто этого не видит, потому что никто не говорит ей этого в глаза. Но если мы образумимся и нападём общими силами на зло, то оно непременно исчезнет, потому что посеянные семена добра уже взошли и обещают богатую жатву. Не отчаивайтесь, Сергей Сергеевич, придёт время, что потомки затмят даже предков! — глава X. Заключение

Глава II. Допрос и сказочные ответы

К вечеру настала жестокая буря, <…> восстал ещё сильнейший ветер и пригнал нас к ледяным горам. <…> волнение занесло ладью на льдины, и она разбилась вдребезги. Я не помню, что со мной было, что я делал, где был; долго ли, коротко ли, только, проснувшись, почувствовал, что я лежу во льду. Надо мною была ледяная кора, не толще полуаршина. Солнечные лучи проникали лёд насквозь, он таял постепенно сверху и допускал теплоту ко мне. Мне стало так хорошо, когда я почувствовал, что в жилах моих переливается тёплая кровь и что отвердевшие члены снова принимают свою гибкость! Я стал дышать тёплым паром, и вскоре ледяное пространство, в котором я был заключён как в гробу, сделалось обширнее, и наконец верхняя льдина лопнула от удара моих ног. Я вылез из льда, как бабочка из мешочка, и, вздохнув свежим воздухом, чуть не умер от радости и ослабления. Солнце сильно пекло, и со льда текли ручьи пресной воды. Я утолил жажду и укрепился. Лишь только я вышел из своего ледяного заточения, одежда моя тотчас свалилась с меня и рассыпалась в прах. Это меня несколько обеспокоило, но провидению угодно было спасти меня чудом и довершить избавление чудом же. В нескольких шагах от меня я увидел трёх мёртвых белых медведей, как будто околевших от ран, нанесённых клыками каких-то животных. Я, отыскав свой нож, уцелевший от нетления, и содрав шкуру с одного медведя, прикрылся ею, а из других шкур сделал для себя постель во льду. Впрочем, я так закалился, что мало чувствовал действие холода. На берегу ледяного этого острова было много мёртвой рыбы и разных улиток; я питался ими и проводил время, смотря в открытое море. Ночи не было в этом месте, и я тогда только ложился спать, когда совершенно выбивался из сил. <…> Не знаю, сколько времени провёл я таким образом, думаю, месяца два, как вдруг поднялась жестокая буря, о какой я и в сказках не слыхивал! Ледяной остров качало, как щепку, и я ожидал, что его или разобьёт, или что он канет на дно. <…> через несколько времени буря утихла. Я взлез на возвышенность льда и увидел, что часть моего ледяного острова отломало и что на берегу лежат обломки корабля. Надеясь найти человека, спасшегося от кораблекрушения, я побежал туда, но обманулся в ожидании. На льду лежало несколько бочек и бочонков, куски дерева, канаты, а не было ни одной живой души. Со слезами бросился я обнимать куски дерева, давно не виданного мною, и лобызал их как земляка, как вестника с земли, с которою я был разлучён и отдалён морем и льдами. В бочках нашёл я сухари и сельди. Я не питался, но лакомился ими, зная, что это последнее средство к моему спасению, если море откажется выбрасывать мне гнилую рыбу и звери найдут другое место для пожирания своей добычи.

Третьего дня я прибыл в какой-то город, на острове, в тридцати верстах отсюда, и мне сказали, что я в России. Я думал, что надо мной издеваются, потому что я едва увидел там несколько русских людей, а всё прочее там немецкое. Пробыв там несколько часов, корабельщик повёз меня с собой на большой лодке, как он говорил, в столицу русского государства, привёз в этот большой город и поместил в немецком постоялом дворе. Я стал расспрашивать людей: в каком я царстве? И мне говорят, что я в России. Не знаю, чему верить; только я вижу здесь мало русского. Вероятно, что немцы поселили здесь русских пленных, ибо кроме чёрного русского народа здесь нет вовсе никого из русских. Немцы разъезжают в дорогих колымагах, а русские развозят их. Немцы живут в высоких каменных палатах, а русские сидят на лавках и лабазах. Русские таскают воду и дрова, чистят улицы, строят хоромы, а немцы только расхаживают да разгуливают. Я не верю и не могу верить, что я в России, и мне всё кажется, что надо мной смеются.

Глава VI. Новые обычаи и старые грехи

— Это вывески, указание места, где живут разные ремесленники и где находятся лавки, или складка товаров на продажу. — Зачем же это написано не по-русски в русском городе? Постой, постой! Понимаю! Вероятно, русские хотят, чтоб приезжающие сюда иностранцы знали, где что можно сыскать и купить, и для того наши пишут по-немецки. Не правда ли? — Нет, это не так. Напротив того, это надписывают иностранцы, чтоб русские знали, где сыскать их лавку или мастерскую. <…> — Толку мало, но таков обычай. Русские покупают охотнее в той лавке, где надпись на иностранном языке и в которой торговец не знает по-русски. Равномерно мы иностранных мастеровых предпочитаем своим. — Так где же ваше просвещение, которым ты хвастал передо мною! Из этого видно, что иностранцы лучше работают и торгуют лучшими товарами. — Совсем нет. Иностранцы торгуют товарами, сделанными в России, русскими людьми, а только лавку свою называют немецкою, голландскою или английскою. <…> — Это остаток старого предрассудка. Сначала все лучшее делали у нас иностранцы, так и теперь осталась мысль, что они умнее русских. По несчастию, покупатели редко заглядывают в мастерские, а немногие знают, что лучшие товары изготовляются русскими. — А просвещение-то на что? Я думал на то, чтоб рассуждать, соображать, мыслить… — Так быть должно, но как это тяжеленько, то бо́льшая часть заставляет других думать за себя, а сами пользуются готовым. Точно так, как барин велит повару готовить яства, а сам только кушает во здравие. — А если повар окормит его мухоморами? — Туда и дорога! — А если, вместо рябчика, попотчует вороньим мясом? — Подсластить, так и не узнает, что за мясо. — Так вы живёте, зажмуря глаза, и позволяете водить себя за нос иностранцам! — Да, потому, что это находят очень приятным. Достоинство вещи зависит от мнения, которое об ней имеют. <…> — Мороченье, обман! Смешны вы мне, с вашим просвещением! Прочти-ка мне хоть одну из этих надписей. — Я не могу вам перевести этого буквально, потому что в этой иностранной надписи вовсе нет смысла. Догадываюсь только, что здесь продают шелковые товары. — Ну, брат, мудрёные вы люди, когда для вас пишут на иностранном языке, да ещё и без смысла. А я думал, что к вам заезжает все народ умный! — И точно неглупый, но неученый. Притом же не всякой обязан знать тот язык, на котором пишет свою вывеску. У нас и чухны слывут парижанами, как заведут французского подмастерья или сидельца да напишут своё имя по-французски. Даже русские надписывают по-французски над своими заведениями — Да, это, брат, сущая умора! И вы хотели запереть меня в дом умалишённых? Не перенести ли надписи из той больницы, где я был, к городским воротам? — Другие времена, другие нравы!

— О, зачем я не умер, зачем не лишился ума! — воскликнул Сергей Свистушкин. — Мне было бы легче, если б я нашёл Россию покорённую иноземцами: тогда, по крайней мере, была бы надежда свергнуть с себя иго, подобное тому, как мы свергнул и иго татарское и самозванцев. Но это добровольное порабощение, это постыдное сознание своего ничтожества, это желание казаться не тем, чем Бог нас создал, это отречение от языка предков… есть верх уничижения и постыдно не только для русского народа, но для всего человечества!

Глава VII. Русский книжный магазин

— Есть ли у вас сочинения Никандра Семёновича Свистушкина? — спросил антикварий. <…> книгопродавцы весьма уважают безграмотных покупщиков, которым могут сбывать с рук залежалые книги своего издания, писанные на заказ по рублю за лист, а продаваемые по десяти и более рублей. Хозяин сделал гримасу, означающую улыбку, и с поклоном сказал: — Прекраснейшая книга-с! Славного, знаменитого и модного сочинителя! <…> — «Воры». Поэма, сочинение Никандра Свистушкина, в стихах. — Что ты говоришь? Мой потомок пишет о ворах! Разве он служит в Сыскном приказе? <…> — Это выдумка, сказка, — сказал антикварий. — <…> От старинных сказок ничего не требовалось, кроме того, чтоб связать кое-как выдуманное происшествие. А ныне от сказки, называемой по-гречески поэмой, требуется гладких стихов, силы воображения, картин, списанных с природы, познания человеческого сердца, глубокой нравственности, философии. — Перестань, умная голова! — сказал Сергей Свистушкин. — Зачем столько мудрости, чтоб описывать житьё-бытьё воров? Стоит ли умному человеку ломать себе голову, чтоб узнать то, что известно каждому тюремщику! <…> — Здесь дело не о ворах, а об искусстве в рассказе. <…> Это мода, обычай века, чтоб описывать и выводить напоказ всё, что есть худшего в мире: воров, убийц, бездушных изменников, бешеных — словом, всякого рода злодеев. — Хорош обычай! Уж лучше бы описывать каких-нибудь витязей, хоть вымышленных <…>. — Вот другое сочинение нашего потомка, под заглавием: «Жиды…» — сказал антикварий, развертывая книгу. — Ну их к чёрту, — возразил Сергей Свистушкин. — Этакой проказник мой потомок! Я думаю, что он скоро доберётся до чертей. — Вот-с, прекраснейшие-с стихи-с, столь же знаменитого по-эта-с, как и Никандр Семёнович Свистушкин-с, — сказал книгопродавец с улыбкою, подавая несколько томов. — Здесь более чертей-с, нежели в самом аду-с, и столько мертвецов-с, что не поместятся на всех наших кладбищах-с! Прекраснейшие книги-с!

— Землеописание Российского государства-с! Не угодно ли-с? Прекраснейшая-с книга-с! — А справедливо ли всё описано? — В этом нельзя поручиться, — отвечал антикварий. — Сочинители, описывая страну, сами не ездят по ней, не мерят, не считают, не поверяют, не наблюдают, а извлекают известия из разных старых и новых книг, составленных также по слухам; и прибавляют все, что им кажется справедливым. Оттого выходит, что часто жители какого-нибудь города читают, что про них пишут, да посмеиваются, находя совсем противное на бумаге тому, что есть на деле!

— … Никандр Семёнович Свистушкин <…> теперь сидит где-нибудь, в кругу своих знаменитых друзей, и принимает дань удивления и похвал. Поезжайте к его закадычному другу, барону Шнапсу фон Габенихтсу. Он получил сегодня за треть жалованье: так, верно, у него происходит жертвоприношение трём божествам вечноюных поэтов: Вакху, Лени и Свободе. Барон Шнапс фон Габенихтс живёт за Конной, в доме Запивошкина. — Неужели ваши писцы идолопоклонники? — спросил Сергей Свистушкин. — Я боюсь за моего потомка. — Не бойтесь: жертва не есть ещё вера.

Глава VIII. Заседание любимых сынов Аполлона, поклонников Вакха, Лени и Свободы

Антикварий с бывшим стольником вошли в ворота дома Запивошкина, чтоб спросить дворника о жилище барона Шнапса фон Габенихтса. Дворник указал им на окна третьего этажа, под которыми лежала куча обломков бутылок, и повёл их по узкой грязной лестнице. В передней они увидели остатки, или барельефы пиршества: обороченные жестяные судки, солёные огурцы на промокной бумаге, которою наделяют покупателей в мелочных лавочках, соль, рассыпанную на столе, квас в умывальнике и т. п. Вошед в первую и последнюю комнату барона Шнапса фон Габенихтса, они увидели собрание… (листы рукописи затеряны, а когда найдутся, то будут напечатаны в новом издании, в 1930 году). Бывший стольник царя Алексея Михайловича так испугался своего потомка, что, воспользовавшись замешательством вакхической беседы, бросился за двери и, сбежав с лестницы, пустился во всю прыть по улице. Антикварий догнал его и удержал за руку. — Что с вами сделалось, Сергей Сергеевич? Неужели вы испугались деревянного кинжала в руках вашего потомка? <…> Ваш потомок и его товарищи, право, в существе добрые ребята и вовсе не опасны. Винные пары и угар от самолюбия перевернули мозг в их голове, и тщеславие заглушило все другие чувствования. Они сами не знают, чего хотят и что делают! Вопят противу всего, в чаду винного упоения; помахивают деревянными кинжалами и грозят бумажными перунами негодования, а на деле лижут прах ног каждого сильного из одной надежды получить что-либо и ради обеда прославляют в посланиях блистательных шутов. <…> Я бы советовал вам взять вашего потомка к себе на дом и запереть на некоторое время, чтоб разлучить с его демоном-соблазнителем, с его друзьями, а может быть, вам удалось бы исправить… — Да перестань! — воскликнул с досадой Сергей Свистушкин. — Что ты меня морочишь! Какой это потомок мой? Это маленькое зубастое и когтистое животное; не человек, а обезьяна! В этом ты не переуверишь меня, хоть божись, хоть клянись! Пускай себе она хоть утонет в вине… я знать не хочу!

О повести

	В этом непристойном пасквиле Булгарин сосредоточил всё, что писал против Пушкина за последнее время и он сам и Полевой…
	— Василий Гиппиус, «Пушкин и борьбе с Булгариным в 1830—31 гг.»