Предок и потомки

Материал из Викицитатника

«Предок и потомки» — нравоучительная сатирическая повесть Фаддея Булгарина, впервые изданная в последней, 12-й, части его «Сочинений» 1830 года. Больше при его жизни не публиковалась и, соседствуя с перепечатками старых произведений, прошла почти незамеченной. В ней использован сюжет новеллы B. Ирвинга «Рип ван Винкль», направлена она в значительной степени против А. С. Пушкина (Н. С. Свистушкина) и его друзей, продолжая литературную перебранку с ними[1][2].

Цитаты[править]

  •  

Люди сердятся, веселятся, хворают, прыгают, умирают, а бумажные дела текут, текут, как вода в море! Человеческие глупости бесконечны и безостановочны! Невзирая ни на гнев, ни на весёлость частного пристава, чернила лились рекою в его канцелярии и, чудесною силою превращаясь в хлеб и вино, утучняли полдюжины писцов, украшая их лица багровым цветом. — глава I

  •  

Лекарь, пользовавший Сергея Свистушкина, сжалился над его участью (при мысли о бочонке) и представил в полицию учёную диссертацию, в которой доказывал возможность прожить сто лет во льду. Он подкреплял свои предположения всеми известными случаями, а именно, найденными в граните живыми лягушками и змеями и мухами в янтаре. Хотя лекарь причислял подобные случаи к чудесам натуры, однако ж предполагал возможность оных и указывал на ласточек, кочующих зимою (якобы) в воде![К 1]
Все сии доводы послужили одному знаменитому стряпчему удовлетворительными для освобождения Сергея Свистушкина с его деньгами из тюрьмы, что наконец и последовало. «Слушали и приказали: Сергея Свистушкина, освободив, отдать на руки родственникам, буде таковые имеются, оставить в сильном подозрении. В чём подозревали его, сумасшествии или похищении денег, о том не упомянуто в решении. Стряпчий называл это лазейкою. — глава III

  •  

Антикварий. Потомок ваш <…> сочинитель, сиречь человек, который для забавы других слагает вирши, сочиняет сказки и разные другие побасенки.
С. Свистушкин. Понимаю! Это должен быть весёлый человек, словно наш Кирша Данилов. <…>
Антикварий. Да, он будет весел до тех пор, пока вы станете хвалить его вирши, а чуть намекнёте, что нехороши, так и укусит…
С. Свистушкин. Так зачем же не посадят его на цепь, когда он кусается?
Антикварий. Сорвётся! Но я шучу, почтенный Сергей Сергеевич! В излишней щекотливости и в страсти к похвалам нельзя обвинить одного нашего потомка. Ведь все почти стихотворцы на один покрой <…>. Впрочем, ваш, право, малый добрый, а если б у него было столько ума, сколько кудрявых слов и складных речей, и столько чувства, сколько тщеславия, то он далеко бы ушёл. — глава IV. Перебор родни

  •  

По какому-то необыкновенному случаю в передней не было лакея, и антикварий вошёл со своим спутником прямо в залу, а потом в гостиную. Там вокруг чайного столика сидело несколько молодых дамочек и разряженных франтов. Хозяйка вскрикнула от ужаса, увидев в своей гостиной человека в русском кафтане и с бородой.
— Ah, mon Dieu! un Russe! une barbe! (ax, Боже мой! русский бородач!) — воскликнула она и хотела бежать.
— Чего вам угодно? — спросил один из рыцарей пустословия, смело подошед к антикварию.
— Этот господин, предок почтенной хозяйки дома, хочет познакомиться с нею, — сказал антикварий.
— Что? Мой предок, русский, бородач! — воскликнула дама. — Господа, избавьте меня от этих дерзких! <…> Это ужасно! Если б он имел миллионы, я не хочу иметь предка в русском кафтане и с. бородой. Это сделано кем-нибудь нарочно, чтоб взбесить меня, верно, из ревности или зависти. <…>
Вышед на улицу, Сергей Свистушкин сказал:
— Вот этого я ещё не ожидал, чтоб потомки стыдились своих предков, чтоб страшились, как сумы, русского с бородой! Ай да просвещение!
— Эта барыня не виновата: она воспитана француженкою в совершенном невежестве насчёт всего отечественного, невзирая на то, что она очень добрая и милая женщина. Если б я имел время растолковать, объяснить ей…
— Не беспокойся, — возразил Сергей Свистушкин, — я не признаю моими потомками тех, которые бегают от бородачей: если б она даже полагала, что я русский мужик, то по боярскому обычаю должна была бы принять меня вежливо и выслушать.
— Если б вы пришли в наряде французского мужика или матроса, то эти бабёнки верно бы расплакались от радости! Согласен с вами, что это глупость, но утешьтесь, это пройдёт, ибо это происходит от головы, а не от сердца. — глава IX. Модная дама

  •  

— Царь Пётр Алексеевич не того хотел от вас, когда вводил иностранное просвещение. Он без сомнения желал, чтоб вы отбросили старые пороки и приобрели новые добродетели. Для вас пишут хорошие законы, заводят школы, строят великолепные города, об вас цари пекутся, как о детях, а из всего этого, как я вижу, мало толку, и твоё хвалёное просвещение не искоренило ни взяток, ни клеветы, ни гордости в боярах, ни глупого тщеславия в юношестве, а из боярских деток, боярчонков и боярышень наделало каких-то полунемецких кукол. Сердце болит, когда подумаю об этом! Спасибо за просвещение, если от него вся польза — кургузый кафтан и бритый подбородок.
— Всё, что вы приписываете просвещению, есть действие невежества, — отвечал антикварий, — которое только прикрыто лаком образованности. Просвещение есть древо, которое скоро произрастает, скоро расцветает, но поздно приносит зрелые плоды. Придёт время, и мы вкусим плоды, которые теперь ещё не созрели! Главное препятствие к искоренению пороков есть ложно понимаемая любовь к Отечеству. Наши современники не любят, чтоб им говорили правду, чтоб указывали на их слабости и предрассудки, но хотят, чтоб их хвалили, превозносили. В этом похожи они на устарелую красавицу, которая, нарумянив и набелив лицо, думает, что никто этого не видит, потому что никто не говорит ей этого в глаза. Но если мы образумимся и нападём общими силами на зло, то оно непременно исчезнет, потому что посеянные семена добра уже взошли и обещают богатую жатву. Не отчаивайтесь, Сергей Сергеевич, придёт время, что потомки затмят даже предков! — глава X. Заключение

Глава II. Допрос и сказочные ответы[править]

  •  

К вечеру настала жестокая буря, <…> восстал ещё сильнейший ветер и пригнал нас к ледяным горам. <…> волнение занесло ладью на льдины, и она разбилась вдребезги.
Я не помню, что со мной было, что я делал, где был; долго ли, коротко ли, только, проснувшись, почувствовал, что я лежу во льду. Надо мною была ледяная кора, не толще полуаршина. Солнечные лучи проникали лёд насквозь, он таял постепенно сверху и допускал теплоту ко мне. Мне стало так хорошо, когда я почувствовал, что в жилах моих переливается тёплая кровь и что отвердевшие члены снова принимают свою гибкость! Я стал дышать тёплым паром, и вскоре ледяное пространство, в котором я был заключён как в гробу, сделалось обширнее, и наконец верхняя льдина лопнула от удара моих ног.
Я вылез из льда, как бабочка из мешочка, и, вздохнув свежим воздухом, чуть не умер от радости и ослабления. Солнце сильно пекло, и со льда текли ручьи пресной воды. Я утолил жажду и укрепился.
Лишь только я вышел из своего ледяного заточения, одежда моя тотчас свалилась с меня и рассыпалась в прах. Это меня несколько обеспокоило, но провидению угодно было спасти меня чудом и довершить избавление чудом же.
В нескольких шагах от меня я увидел трёх мёртвых белых медведей, как будто околевших от ран, нанесённых клыками каких-то животных. Я, отыскав свой нож, уцелевший от нетления, и содрав шкуру с одного медведя, прикрылся ею, а из других шкур сделал для себя постель во льду. Впрочем, я так закалился, что мало чувствовал действие холода. На берегу ледяного этого острова было много мёртвой рыбы и разных улиток; я питался ими и проводил время, смотря в открытое море. Ночи не было в этом месте, и я тогда только ложился спать, когда совершенно выбивался из сил. <…>
Не знаю, сколько времени провёл я таким образом, думаю, месяца два, как вдруг поднялась жестокая буря, о какой я и в сказках не слыхивал! Ледяной остров качало, как щепку, и я ожидал, что его или разобьёт, или что он канет на дно. <…> через несколько времени буря утихла.
Я взлез на возвышенность льда и увидел, что часть моего ледяного острова отломало и что на берегу лежат обломки корабля. Надеясь найти человека, спасшегося от кораблекрушения, я побежал туда, но обманулся в ожидании. На льду лежало несколько бочек и бочонков, куски дерева, канаты, а не было ни одной живой души. Со слезами бросился я обнимать куски дерева, давно не виданного мною, и лобызал их как земляка, как вестника с земли, с которою я был разлучён и отдалён морем и льдами.
В бочках нашёл я сухари и сельди. Я не питался, но лакомился ими, зная, что это последнее средство к моему спасению, если море откажется выбрасывать мне гнилую рыбу и звери найдут другое место для пожирания своей добычи.

  •  

Третьего дня я прибыл в какой-то город, на острове, в тридцати верстах отсюда, и мне сказали, что я в России. Я думал, что надо мной издеваются, потому что я едва увидел там несколько русских людей, а всё прочее там немецкое. Пробыв там несколько часов, корабельщик повёз меня с собой на большой лодке, как он говорил, в столицу русского государства, привёз в этот большой город и поместил в немецком постоялом дворе. Я стал расспрашивать людей: в каком я царстве? И мне говорят, что я в России. Не знаю, чему верить; только я вижу здесь мало русского. Вероятно, что немцы поселили здесь русских пленных, ибо кроме чёрного русского народа здесь нет вовсе никого из русских. Немцы разъезжают в дорогих колымагах, а русские развозят их. Немцы живут в высоких каменных палатах, а русские сидят на лавках и лабазах. Русские таскают воду и дрова, чистят улицы, строят хоромы, а немцы только расхаживают да разгуливают. Я не верю и не могу верить, что я в России, и мне всё кажется, что надо мной смеются.

Глава VI. Новые обычаи и старые грехи[править]

  •  

— Это вывески, указание места, где живут разные ремесленники и где находятся лавки, или складка товаров на продажу.
— Зачем же это написано не по-русски в русском городе? Постой, постой! Понимаю! Вероятно, русские хотят, чтоб приезжающие сюда иностранцы знали, где что можно сыскать и купить, и для того наши пишут по-немецки. Не правда ли?
— Нет, это не так. Напротив того, это надписывают иностранцы, чтоб русские знали, где сыскать их лавку или мастерскую. <…>
— Толку мало, но таков обычай. Русские покупают охотнее в той лавке, где надпись на иностранном языке и в которой торговец не знает по-русски. Равномерно мы иностранных мастеровых предпочитаем своим.
— Так где же ваше просвещение, которым ты хвастал передо мною! Из этого видно, что иностранцы лучше работают и торгуют лучшими товарами.
— Совсем нет. Иностранцы торгуют товарами, сделанными в России, русскими людьми, а только лавку свою называют немецкою, голландскою или английскою. <…>
— Это остаток старого предрассудка. Сначала все лучшее делали у нас иностранцы, так и теперь осталась мысль, что они умнее русских. По несчастию, покупатели редко заглядывают в мастерские, а немногие знают, что лучшие товары изготовляются русскими.
— А просвещение-то на что? Я думал на то, чтоб рассуждать, соображать, мыслить…
— Так быть должно, но как это тяжеленько, то бо́льшая часть заставляет других думать за себя, а сами пользуются готовым. Точно так, как барин велит повару готовить яства, а сам только кушает во здравие.
— А если повар окормит его мухоморами?
— Туда и дорога!
— А если, вместо рябчика, попотчует вороньим мясом?
— Подсластить, так и не узнает, что за мясо.
— Так вы живёте, зажмуря глаза, и позволяете водить себя за нос иностранцам!
— Да, потому, что это находят очень приятным. Достоинство вещи зависит от мнения, которое об ней имеют. <…>
— Мороченье, обман! Смешны вы мне, с вашим просвещением! Прочти-ка мне хоть одну из этих надписей.
— Я не могу вам перевести этого буквально, потому что в этой иностранной надписи вовсе нет смысла. Догадываюсь только, что здесь продают шелковые товары.
— Ну, брат, мудрёные вы люди, когда для вас пишут на иностранном языке, да ещё и без смысла. А я думал, что к вам заезжает все народ умный!
— И точно неглупый, но неученый. Притом же не всякой обязан знать тот язык, на котором пишет свою вывеску. У нас и чухны слывут парижанами, как заведут французского подмастерья или сидельца да напишут своё имя по-французски. Даже русские надписывают по-французски над своими заведениями
— Да, это, брат, сущая умора! И вы хотели запереть меня в дом умалишённых? Не перенести ли надписи из той больницы, где я был, к городским воротам?
— Другие времена, другие нравы!

  •  

— О, зачем я не умер, зачем не лишился ума! — воскликнул Сергей Свистушкин. — Мне было бы легче, если б я нашёл Россию покорённую иноземцами: тогда, по крайней мере, была бы надежда свергнуть с себя иго, подобное тому, как мы свергнул и иго татарское и самозванцев. Но это добровольное порабощение, это постыдное сознание своего ничтожества, это желание казаться не тем, чем Бог нас создал, это отречение от языка предков… есть верх уничижения и постыдно не только для русского народа, но для всего человечества!

Глава VII. Русский книжный магазин[править]

  •  

— Есть ли у вас сочинения Никандра Семёновича Свистушкина? — спросил антикварий.
<…> книгопродавцы весьма уважают безграмотных покупщиков, которым могут сбывать с рук залежалые книги своего издания, писанные на заказ по рублю за лист, а продаваемые по десяти и более рублей. Хозяин сделал гримасу, означающую улыбку, и с поклоном сказал:
— Прекраснейшая книга-с! Славного, знаменитого и модного сочинителя! <…>
«Воры»[2]. Поэма, сочинение Никандра Свистушкина, в стихах.
— Что ты говоришь? Мой потомок пишет о ворах! Разве он служит в Сыскном приказе? <…>
— Это выдумка, сказка, — сказал антикварий. — <…> От старинных сказок ничего не требовалось, кроме того, чтоб связать кое-как выдуманное происшествие. А ныне от сказки, называемой по-гречески поэмой, требуется гладких стихов, силы воображения, картин, списанных с природы, познания человеческого сердца, глубокой нравственности, философии.
— Перестань, умная голова! — сказал Сергей Свистушкин. — Зачем столько мудрости, чтоб описывать житьё-бытьё воров? Стоит ли умному человеку ломать себе голову, чтоб узнать то, что известно каждому тюремщику! <…>
— Здесь дело не о ворах, а об искусстве в рассказе. <…> Это мода, обычай века, чтоб описывать и выводить напоказ всё, что есть худшего в мире: воров, убийц, бездушных изменников, бешеных — словом, всякого рода злодеев.
— Хорош обычай! Уж лучше бы описывать каких-нибудь витязей, хоть вымышленных <…>.
— Вот другое сочинение нашего потомка, под заглавием: «Жиды…»[2] — сказал антикварий, развертывая книгу.
— Ну их к чёрту, — возразил Сергей Свистушкин. — Этакой проказник мой потомок! Я думаю, что он скоро доберётся до чертей.
— Вот-с, прекраснейшие-с стихи-с, столь же знаменитого по-эта-с, как и Никандр Семёнович Свистушкин-с, — сказал книгопродавец с улыбкою, подавая несколько томов. — Здесь более чертей-с, нежели в самом аду-с, и столько мертвецов-с, что не поместятся на всех наших кладбищах-с! Прекраснейшие книги-с![К 2]

  •  

— Землеописание Российского государства-с! Не угодно ли-с? Прекраснейшая-с книга-с!
— А справедливо ли всё описано?
— В этом нельзя поручиться, — отвечал антикварий. — Сочинители, описывая страну, сами не ездят по ней, не мерят, не считают, не поверяют, не наблюдают, а извлекают известия из разных старых и новых книг, составленных также по слухам; и прибавляют все, что им кажется справедливым. Оттого выходит, что часто жители какого-нибудь города читают, что про них пишут, да посмеиваются, находя совсем противное на бумаге тому, что есть на деле!

  •  

— … Никандр Семёнович Свистушкин <…> теперь сидит где-нибудь, в кругу своих знаменитых друзей, и принимает дань удивления и похвал. Поезжайте к его закадычному другу, барону Шнапсу фон Габенихтсу[К 3]. Он получил сегодня за треть жалованье: так, верно, у него происходит жертвоприношение трём божествам вечноюных поэтов: Вакху, Лени и Свободе. Барон Шнапс фон Габенихтс живёт за Конной, в доме Запивошкина.
— Неужели ваши писцы идолопоклонники? — спросил Сергей Свистушкин. — Я боюсь за моего потомка.
— Не бойтесь: жертва не есть ещё вера.

Глава VIII. Заседание любимых сынов Аполлона, поклонников Вакха, Лени и Свободы[править]

  •  

Антикварий с бывшим стольником вошли в ворота дома Запивошкина, чтоб спросить дворника о жилище барона Шнапса фон Габенихтса. Дворник указал им на окна третьего этажа, под которыми лежала куча обломков бутылок, и повёл их по узкой грязной лестнице. В передней они увидели остатки, или барельефы пиршества[К 4]: обороченные жестяные судки, солёные огурцы на промокной бумаге, которою наделяют покупателей в мелочных лавочках, соль, рассыпанную на столе, квас в умывальнике и т. п.
Вошед в первую и последнюю комнату барона Шнапса фон Габенихтса, они увидели собрание… (листы рукописи затеряны, а когда найдутся, то будут напечатаны в новом издании, в 1930 году).
Бывший стольник царя Алексея Михайловича так испугался своего потомка, что, воспользовавшись замешательством вакхической беседы, бросился за двери и, сбежав с лестницы, пустился во всю прыть по улице. Антикварий догнал его и удержал за руку.
— Что с вами сделалось, Сергей Сергеевич? Неужели вы испугались деревянного кинжала в руках вашего потомка? <…> Ваш потомок и его товарищи, право, в существе добрые ребята и вовсе не опасны. Винные пары и угар от самолюбия перевернули мозг в их голове, и тщеславие заглушило все другие чувствования. Они сами не знают, чего хотят и что делают! Вопят противу всего, в чаду винного упоения; помахивают деревянными кинжалами и грозят бумажными перунами негодования, а на деле лижут прах ног каждого сильного из одной надежды получить что-либо и ради обеда прославляют в посланиях блистательных шутов[К 5]. <…> Я бы советовал вам взять вашего потомка к себе на дом и запереть на некоторое время, чтоб разлучить с его демоном-соблазнителем, с его друзьями, а может быть, вам удалось бы исправить…
— Да перестань! — воскликнул с досадой Сергей Свистушкин. — Что ты меня морочишь! Какой это потомок мой? Это маленькое зубастое и когтистое животное; не человек, а обезьяна![К 6] В этом ты не переуверишь меня, хоть божись, хоть клянись! Пускай себе она хоть утонет в вине… я знать не хочу!

О повести[править]

  •  

В этом непристойном пасквиле Булгарин сосредоточил всё, что писал против Пушкина за последнее время и он сам и Полевой[1]

  Василий Гиппиус, «Пушкин и борьбе с Булгариным в 1830—31 гг.»

Комментарии[править]

  1. По языческому поверью славян[3].
  2. Имеются в виду сочинения В. А. Жуковского[2].
  3. Так именовали барона А. А. Дельвига в пародийных материалах будто для альманаха «Альдебаран», печатавшихся в «Сыне отечества» с № 13 (29 марта) 1830[2]; нем. Habenichts — тот, кто ничего не имеет, нищий.
  4. Намёк на один из эпизодов литературной полемики 1820-х. В своей статье «О жизни и сочинениях В. А. Озерова» (1817) Пётр Вяземский писал: «В “Поликсене” взята обильная дань с “Илиады”, и в этом смысле можно <…> назвать её “барельефом” пиршеств Гомера», где «барельефы» — ошибочный перевод «reliefs» из выражения, заимствованного из статьи П. Брюмоа «О происхождении трагедии» (Sur l'origine de la tragédie, 1730): слово означало тут «остатки, объедки». На ошибку пеняли, а Вяземский ответил двумя эпиграммами[2].
  5. Намёк на стихотворения Пушкина «Кинжал» (1821) и «К вельможе» (1830) и Вяземского «Негодование» (1820). Послание «К вельможе» вызвало при своём появлении бурную реакцию в обществе и дало повод обвинить Пушкина в угодничестве и низкопоклонстве. «Кинжал» и «Негодование», одни из самых известных произведений вольнолюбивой политической лирики первой трети XIX века. В своём доносе в III Отделение на Вяземского и Н. А. Полевого в августе 1827 Булгарин назвал последнее «катехизисом заговорщиков»[2].
  6. У Пушкина с Лицея стала известной кличка «смесь обезьяны с тигром» (сатирическая характеристика французов, придуманная Вольтером), оказавшая заметное влияние на восприятие его внешности и поведения современниками[4].

Примечания[править]

  1. 1 2 Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941. — [Вып.] 6. — С. 242.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 Е. О. Ларионова. Примечания к повести // Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2001. — С. 521-2.
  3. Ю. Медведев. Примечания // Косморама. Фантастические повести первой половины XIX века. — М.: Русская книга, 1997. — Библиотека русской фантастики. Т. 6. — С. 522.
  4. Лотман Ю. М. «Смесь обезьяны с тигром» // Временник Пушкинской комиссии, 1976. — Л.: Наука, 1979. — С. 110-2.