Пётр Яковлевич Чаадаев
Пётр Я́ковлевич Чаада́ев, устар. Чадаев, Чедаев (1794 — 1856) — русский философ (по собственной оценке — «христианский философ») и публицист. После публикации в 1836 году первого «Философического письма» в журнале «Телескоп», Николай I начертал: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишённого». После этого Чаадаева на год объявили сумасшедшим, а журнал закрыли.
Цитаты[править]
Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть чувствует, в итоге же получается общее движение. |
Бессильный враг — наш лучший друг; завистливый друг — злейший из наших врагов. |
Есть люди, которые умом создают себе сердце, другие — сердцем создают себе ум: последние успевают больше первых, потому что в чувстве гораздо больше разума, чем в разуме чувств. |
Есть только три способа быть счастливым: думать только о Боге, думать только о ближнем, думать только об одной идее. |
Ничто так не истощает, ничто так не способствует малодушию, как безумная надежда. |
Христианин беспрестанно переходит с неба на землю: кончит тем, что останется на небе. |
История её мрачна, а будущее сомнительно. — о России |
Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру. Конечно, не пройдет без следа и то наставление, которое нам суждено дать, но кто знает день, когда мы вновь обретем себя среди человечества и сколько бед испытаем мы до свершения наших судеб?. | |
| — «Философические письма», первое |
Слава богу, я всегда любил своё отечество в его интересах, а не в своих собственных. — о России |
Способность к творчеству была дарована человеку только в области искусства: вот где настоящая область его творчества, единственный мир, в котором ему дано из небытия создавать нечто реальное, вызывать жизнь актом воли. Вне этого мы можем лишь искать и подчас находить реальное.[1] | |
| — 176-й отрывок |
Письма[править]
Моё самое ревностное желание, друг мой, — видеть вас посвящённым в тайны века. Нет в мире духовном зрелища более прискорбного, чем гений, не понявший своего века и своего призвания. Когда видишь, что человек, который должен господствовать над умами, склоняется перед мнением толпы, чувствуешь, что сам останавливаешься в пути. Спрашиваешь себя: почему человек, который должен указывать мне путь, мешает мне идти вперёд? Право, это случается со мной всякий раз, когда я думаю о вас, а думаю я о вас так часто, что устал от этого. Дайте же мне возможность идти вперёд, прошу вас. Если у вас не хватает терпения следить за всем, что творится на свете, углубитесь в самого себя и в своём внутреннем мире найдите свет, который безусловно кроется во всех душах, подобных вашей. Я убеждён, что вы можете принести бесконечную пользу несчастной, сбившейся с пути России. Не измените своему предназначению, друг мой. С некоторых пор русских читают повсюду; <…> г-н Булгарин был переведён и помещён вслед за г-ном де-Жуи; о вас же речь идёт в каждом выпуске Обозрения[3]; в одной толстой книге почтительно упоминается имя моего приятеля Гульянова, а знаменитый Клапрот присуждает ему египетский венок; мне, право, кажется, что он поколебал основания пирамид. Представьте же себе, какой славы можете добиться вы. Обратитесь с призывом к небу, — оно откликнется.[2] | |
Mon vœu le plus ardent, mon ami, est de vous voir initié au mystère du temps. Il n'y a pas de spectacle plus affligeant dans le monde moral que celui d'un homme de génie méconnaissant son siècle et sa mission. Quand on voit celui qui doit dominer les esprits, se laisser dominer lui-même par les habitudes et les routines de la populace, on se sent soi-même arrêté dans sa marche; on se dit, pourquoi cet homme m'empêche-t-il de marcher, lui qui doit me conduire? C'est vraiment ce qui m'arrive, toutes les fois que je songe à Vous, et j'y songe si souvent que j'en suis tout fatigué. Laissez-moi donc marcher, je vous prie. Si vous n'avez pas la patience de Vous instruire de ce qui se passe dans le monde, rentrez en vous-même et tirez de votre propre intérieur la lumière qui se trouve inmanquablement dans toute âme faite comme la vôtre. Je suis convaincu que vous pouvez faire un bien infini à cette pauvre Russie égarée sur la terre. Ne trompez pas votre destinée, mon ami. Depuis quelque temps on lit le russe partout; <…> M. Boulgarine a été traduit, et placé à la suite de M. de Joui; quant à vous, il n'y a pas de cahier de la Revue où il ne s'agisse de vous; je trouve le nom de mon ami Goulianof prononcé avec respect dans un gros volume, et le fameux Klaproth lui décer-nant une couronne Egyptienne; je crois vraiment qu'il a fait chanceler les pyramides sur leurs bases. Voyez ce que vous pouvez Vous faire de gloire. Jettez, un cri vers le ciel, — il vous répondra.[2] | |
| — А. С. Пушкину, март — апрель 1829 |
Я только что прочёл ваши два стихотворения. <…> Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали своё призвание. <…> Стихотворение к врагам России особенно замечательно <…>. В нём больше мыслей, чем было высказано и осуществлено в течение целого века в этой стране. Да, друг мой, пишите историю Петра Великого. <…> пусть говорят, что хотят — а мы пойдём вперёд; когда найдена […] одна частица подталкивающей нас силы, то второй раз её наверное найдёшь целиком. Мне хочется сказать себе: вот, наконец, явился наш Данте, […] это было бы, может быть, слишком поспешно. Подождём.[2] | |
Voilà que je viens de voir vos deux pièces de vers. <…> Enfin, vous voilà poète national; vous avez enfin deviné votre mission. <…> La pièce aux ennemis de la Russie est surtout admirable: <…> il y a là plus de pensées qne l'on n'en a dit et fait depuis un siècle en ce pays. Oui, mon ami, écrivez l'histoire de Pierre le Grand. <…> laissons-les dire — et avançons; quand l' on a deviné […] un bout de la puissance qui nous pousse, une seconde fois, on la dev[inera toute] entière, bien sûr. J'ai envie de me dire: voici venir notre Dante enfin […][4] ce serait peut-être trop hâtif; attendons.[2] | |
| — А. С. Пушкину, 18 сентября 1831 |
… очаровательное создание, побочный ребёнок [Пушкина], <…> особенно очаровало меня в нём его полная простота, утончённость вкуса, столь редкие в настоящее время, столь трудно достижимые в наш век, век фатовства и пылких увлечений, рядящийся в пёстрые тряпки и валяющийся в мерзости нечистот…[5] | |
… la charmante créature, son enfant adultérine, <…> que ce qui me charme surtout en elle, c'est cette simplicité parfaite, ce bon goût, si rares par le temps qui court, si difficiles à prendre en ce siècle à la fois si fat et fougeux, qui se couvre d'oripeaux et se roule dans l'ordure… | |
| — А. И. Тургеневу, около 30 декабря 1836 |
Мне кажется, что всего любопытнее в этом случае не сам Гоголь, а то, что его таким сотворило, каким он теперь перед нами явился. Как вы хотите, чтобы в наше надменное время, напыщенное народною спесью, писатель даровитый, закуренный ладаном с ног до головы, не зазнался, чтобы голова у него не закружилась? Это просто невозможно... Недостатки книги Гоголя принадлежат не ему, а тем, которые превозносят его до безумия, которые преклоняются перед ним, как пред высшим проявлением самобытного русского ума, которые налагают на него чуть не всемирное значение. <…> Я говорю в особенности о его московских поклонниках. Но знаете ли, откуда взялось у нас на Москве это безусловное поклонение даровитому писателю? Оно произошло оттого, что нам понадобился писатель, которого бы мы могли поставить наряду со всеми великанами духа человеческого, с Гомером, Дантом, Шекспиром, и выше всех иных писателей настоящего времени. Этих поклонников я знаю коротко, я их люблю и уважаю: они люди умные, хорошие; но им надо во что бы то ни стало возвысить нашу скромную, богомольную Русь над всеми народами в мире, им непременно захотелось себя и всех других уверить, что мы призваны быть какими-то наставниками народов. Вот и нашёлся на первый случай, такой крошечный наставник, вот они и стали ему про это твердить на разные голоса, и вслух, и на ухо; а он, как простодушный, доверчивый поэт, им и поверил. К счастью, в нём таился <…> зародыш той самой гордости, которую в нём силились развить их хваления. Хвалениями их он пресыщался; но к самим этим людям он не питал ни малейшего уважения. Это выражается в его разговоре на каждом слове. От этого родилось болезненное его состояние, а потом новым направлением, им принятым, быть может, как убежищем от преследующей его грусти, от тяжкого неисполнимого урока, ему заданного современными причудами… Бог знает, куда заведут его друзья, как вынесет он бремя их гордых ожиданий, неразумных внушений и неумеренных похвал!.. <…> | |
| — П. А. Вяземскому, 29 апреля |
О Чаадаеве[править]
Ты сердце знал моё во цвете юных дней; | |
| — Александр Пушкин, «Чаадаеву», 6 апреля 1821 |
Я всегда считал Чедаева человеком начитанным и без сомнения весьма умным шарлатаном в беспрерывном параксизме честолюбия, — но без духа и характера как белокурая кокетка <…>. Мне Строганов рассказал весь разговор его с ним <…>. Как он, видя беду неминуемую, признался ему, что писал этот пасквиль на русскую нацию немедленно по возвращении из чужих краёв, во время сумашествия, в припадках которого он посягал на собственную свою жизнь; как он старался свалить всю беду на журналиста и на ценсора, — на первого потому, что он очаровал его (Надеждин очаровал!) и увлёк его к позволению отдать в печать пасквиль этот, — а на последнего за то, что пропустил оный. | |
| — Денис Давыдов, письмо Пушкину 23 ноября 1836 |
- см. Александр Герцен, гл. «Не наши» в 4-й части «Былого и дум», 1855
Несмотря на всю свою славу, Пушкин при жизни не был достаточно глубоко оценён даже наиболее проницательными из своих современников. <…> Чаадаев всё-таки смотрел сверху вниз на его «изящный гений». | |
| — Владислав Ходасевич, «О пушкинизме», декабрь 1932 |
… долго занимался тайнописью Чаадаев: рукопись свою отдельными листиками он раскладывал в разных книгах своей большой библиотеки. Для лубянского обыска это, конечно, не упрятка: ведь как бы много ни было книг, всегда же можно и оперативников пригнать порядочно, так чтобы каждую книгу взять за концы корешка и потрепать с терпением (не прячьте в книгах, друзья!) Но царские жандармы прохлопали, умер Чаадаев, а его библиотека сохранилась до революции, и несоединённые, не известные никому листы томились в ней. В 20-е годы они были обнаружены, разысканы, изучены, а в 30-е, наконец, и подготовлены к печати Д. С. Шаховским — но тут Шаховского посадили (без возврата), а чаадаевские рукописи и по сегодня тайно хранятся в Пушкинском Доме — не разрешают их печатать из-за… их реакционности! Так Чаадаев установил рекорд — уже 110 лет после смерти! — замалчивания русского писателя. Вот уж написал, так написал! | |
| — Александр Солженицын, «Бодался телёнок с дубом», 1967 |
В нашем славном отечестве, которое способно долее ста лет не печатать работ Чаадаева из-за его, видите ли, реакционных взглядов, уже никого не удивишь, что самые важные и смелые книги никогда не бывают прочитаны современниками, никогда не влияют во время на народную мысль. | |
| — Александр Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», часть третья, гл. 7 (1974) |
Примечания[править]
- ↑ Русские эстетические трактаты первой трети XIX в. Т. 2. — М., 1974. — С. 637.
- ↑ 1 2 3 4 К. С. Павлова под ред. А. А. Смирнова. Переводы иноязычных текстов // А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 16 т. Т. 14. Переписка, 1828—1831. — М., Л.: Изд. Академии наук СССР, 1941. — С. 44, 228, 394, 439-440.
- ↑ Хроника жизни и творчества А. С. Пушкина: в трех томах: 1826-1837. Том 1, Часть 2. — М.: ИМЛИ РАН, 2000. — С. 48.
- ↑ В квадратных скобках — прорванные места.
- ↑ «Капитанская дочка» в откликах её первых читателей, критиков и современных исследователей // А. С. Пушкин. Капитанская дочка / под ред. Ю. Г. Оксмана. — Л.: Наука, 1964. — (Литературные памятники). — С. 209-244.