Русский театр в Петербурге (октябрь 1841)

«Русский театр в Петербурге» — анонимная рецензия Виссариона Белинского из этого цикла на 9 пьес.

Цитаты

Г-н Полевой явился у нас тоже создателем особого рода Драмы — драмы анекдотической, которая есть не что иное, как анекдот, переложенный на разговоры между любовником, любовницею и разлучником и оканчивающийся свадьбою. Да, г. Полевой законный владелец этого рода драмы, помещик этой полосы рукодельной литературы, точно так же, как г. Булгарин — помещик в несуществующей области нравственно-сатирических и нравоописательных статеек и романов. <…> Но и здесь та же история, как и во всей почти нашей драматической литературе, т. е. стрельба холостыми зарядами на воздух. <…> Как данное лицо, как характер, Сусанин нейдёт для драмы. Самый подвиг его — плод мгновенного лирического восторга, а не плод целой его жизни или драматического столкновения двух противоположных влечений… Что же сделал г. Полевой из Сусанина? <…> Увы! что-то такое странное, так мало достойное памяти великого человека, что грустно и говорить об этом! Вся драма состоит из сцены между Сусаниным и пьяным, хвастливым и глупым поляком, с которым он и поёт и пляшет, выведывая тайну экспедиции его отряда и придумывая средства для совершения своего подвига. Заведши поляков в глушь, он <…> говорит целые монологи там, где истинный Сусанин только молился, заставляя говорить за себя полякам самому делу; раненный пулею, он опять говорит — длинно, напыщенно, реторически… Тем всё и кончается.

— «Костромские леса», русская быль, с пением, соч. Н. А. Полевого

	В ней есть истина, есть действительность. Видно, что автор хорошо знает сферу жизни, которую взялся изобразить. В ней есть если не характеры лиц, то верные очерки некоторых сословий.
	— «Отец и откупщик, дочь и откуп». Комедия Н. А. Полевого

	Бедное русское общество! Чем ты виновато, что бездарные маляры мажут с тебя своими мазилками бессмысленные карикатуры и выдают их за твои портреты?..
	— «Современное бородолюбие». Комедия Д. Г. Зубарева

	Мы не будем излагать содержания этой пьесы по самой простой причине: мы забыли его, и помним только, что это что-то такое моральное, длинное, растянутое и скучное.
	— «Две жизни, или Не всё то золото, что блестит». Комедия г-жи Ансело

	Вот истинно французская пьеса — без всякого содержания, а между тем полная интереса, жизни, движения, комических положений.
	— «Путешественник и путешественница», водевиль, перевод с французского (Un Monsieur et une Dame)

«Князь Даниил Дмитриевич Холмский». Драма Н. В. Кукольника

Репертуар русской сцены необыкновенно беден. Причина очевидна: у нас нет драматической литературы. Правда, русская литература может хвалиться несколькими драматическими произведениями, которые сделали бы честь всякой европейской литературе; но для русского театра это скорее вредно, чем полезно. Гениальные создания русской литературы в трагическом роде написаны не для сцены: «Борис Годунов» едва ли бы произвел на сцене то, что называется эффектом и без чего пьеса падает, а между тем он потребовал бы такого выполнения, какого от нашего театра и желать невозможно. «Борис Годунов» писан для чтения. Мелкие драматические поэмы Пушкина, каковы: «Сальери и Моцарт», «Пир во время чумы», «Русалка», «Скупой рыцарь», «Рыцарские сцены», «Каменный гость», — неудобны для сцены по двум причинам: они слишком ещё мудрёны и высоки для нашей театральной публики и требовали бы гениального выполнения, о котором нам и мечтать не следует. Что же касается до комедии, у нас всего две комедии — «Горе от ума» и «Ревизор»; они могли бы, особливо последняя, не говорим — украсить, но обогатить любую европейскую литературу. Обе они выполняются на русской сцене лучше, нежели что-нибудь другое; обе они имели неслыханный успех <…> и никогда не перестанут доставлять публике величайшее наслаждение. Но это-то обстоятельство, будучи, с одной стороны, чрезвычайно благодетельно для русского театра, в то же время и вредно для него. С одной стороны, несправедливо было бы требовать от публики, чтоб она круглый год смотрела только «Горе от ума» да «Ревизора» и не желала видеть что-нибудь новое <…>. С другой стороны, что же прикажете нам смотреть на русской сцене после «Горя от ума» и «Ревизора»? Вот это-то и почитаем мы вредом, который эти пьесы нанесли нашему театру, объяснив нам живым образом, — фактом, а не теориею, — тайну комедии, представив нам собою её высочайший идеал… Есть ли у нас что-нибудь такое, чтобы сколько-нибудь, хоть относительно, — не говорим, подходило под эти пьесы, но — не оскорбляло после них эстетического чувства и здравого смысла? Правда, иная пьеса ещё и может понравиться, но не больше, как на один раз, — и надо слишком много самоотвержения и храбрости, чтоб решиться видеть её во второй раз. Да и всё достоинство таких пьес состоит в том только, что они не лишают актёров возможности выказать свои таланты, а совсем не в том, чтоб они давали актёрам средства развернуть свои дарования. Вообще, по крайней мере половина наших актёров чувствуют себя выше пьес, в которых играют, — и они в этом совершенно справедливы. Отсюда происходит гибель нашего сценического искусства, гибель наших сценических дарований (на скудость которых мы не можем пожаловаться): нашему артисту нет ролей, которые требовали бы с его стороны строгого и глубокого изучения, с которыми надобно бы ему было побороться, помериться, словом — до которых бы ему должна было постараться возвысить свой талант; нет, он имеет дело с ролями ничтожными, пустыми, без мысли, без характера, с ролями, которые ему нужно натягивать и растягивать до себя. Привыкши к таким ролям, артист привыкает торжествовать на сцене своим личным комизмом, без всякого отношения к роли, привыкает к фарсам, привыкает смотреть на своё искусство, как на ремесло, и много-много, если заботится о том, чтоб протвердить роль: об изучении же её не может быть и слова.

… поговорим только о тех пьесах, которые не принадлежат ни к трагедии, ни к комедии собственно, хотя и обнаруживают претензии быть и тем и другим вместе, — пьесы смешанные, мелкие, трагедии с тупоумными куплетами, комедии с усыпительными патетическими сценами, словом — этот винегрет бенефисов, предмет нашей Театральной летописи. Они разделяются на три рода: 1) пьесы, переведённые с французского, 2) пьесы, переделанные с французского, 3) пьесы оригинальные. О первых прежде всего должно сказать, что они, большею частию, неудачно переводятся, особенно водевили. Водевиль есть любимое дитя французской национальности, французской жизни, фантазии, французского юмора и остроумия. Он непереводим, как русская народная песня, как басня Крылова. Наши переводчики французских водевилей переводят слова, оставляя в подлиннике жизнь, остроумие и грацию. <…> Сверх того, для сцены эти переводы ещё и потому не находка, что наши актёры, играя французов, на зло себе остаются русскими, — точно так же, как французские актёры играя «Ревизора», на зло себе остались бы французами. <…> Подражать [водевилю] так же нельзя, как и переводить его. Водевиль русский, немецкий, английский — всегда останется пародиею на французский водевиль. <…> если нам случалось видеть русский водевиль, который ходил на собственных ногах, то он всегда ходил на кривых ногах <…>. Русские переделки с французского нынче в большом ходу: большая часть современного репертуара состоит из них. Причина их размножения очевидна: публика равнодушна к переводным пьесам; она требует оригинальных, требует на сцене русской жизни, быта русского общества. Наши доморощенные драматурги на выдумки бедненьки, на сюжетцы не изобретательны: что ж тут остаётся делать? Разумеется, взять французскую пьесу, перевести её слово в слово, действие (которое, по своей сущности, могло случиться только во Франции) перенести в Саратовскую губернию или в Петербург, французские имена действующих лиц переменить на русские, из префекта сделать начальника отделения, из аббата — семинариста, из блестящей светской дамы — барыню, из гризетки — горничную и т. д. Об оригинальных пьесах нечего и говорить. В переделках, по крайней мере, бывает содержание — завязка, узел и развязка; оригинальные пьесы хорошо обходятся и без этой излишней принадлежности драматического сочинения. <…> Общество, изображаемое нашими драмами, так же похоже на русское общество, как и на арабское. Какого бы рода и содержания ни была пьеса, какое бы общество ни рисовала она — высшего круга, помещичье, чиновничье, купеческое, мужицкое, что бы ни было местом её действия — салон, харчевня, площадь, шкуна, — содержание её всегда одно и то же: у дураков-родителей есть милая, образованная дочка; она влюблена в прелестного молодого человека, но бедного — обыкновенно в офицера, изредка (для разнообразия) в чиновника; а её хотят выдать за какого-нибудь дурака, чудака, подлеца или за всё это вместе. Или, наоборот, у честолюбивых родителей есть сын — идеал молодого человека (т. е. лицо бесцветное, бесхарактерное), он влюблён в дочь бедных, но благородных родителей, идеал всех добродетелей, какие только могут уместиться в водевиле, образец всякого совершенства, которое бывает везде, кроме действительности; а его хотят выдать замуж — то есть женить, на той, которой он не любит. Но к концу добродетель награждается, порок наказывается…

… содержание «Холмского» запутано, перепутано, загромождено множеством лиц, не имеющих никакого характера, множеством событий чисто внешних, мелодраматических, придуманных для эффекта и чуждых сущности пьесы. <…> Очевидно, что Холмский г. Кукольника есть русский Валленштейн: тот и другой верят в звёзды и хотят основать для себя независимое от своего отечества государство. Разница только в том, что Валленштейн верит в звёзды, вследствие фантастической настроенности своего великого духа, гармонировавшего с духом века, а стремится к похищению власти, вследствие ненасытного честолюбия, жажды мщения за оскорбление и беспокойной деятельности своего великого гения; Холмский же верит в звёзды по слабоумию, а стремится к похищению власти по любви к женщине, которая обманывает его, и по ничтожности своей маленькой душонки. — Хорош герой для трагедии!.. Валленштейна останавливает на пути предательство и смерть; Холмского останавливает на пути самая нелепость его предприятия, как розга останавливает забаловавшегося школьника. «Князь Даниил Дмитриевич Холмский» может почесться довольно забавною, хотя и весьма длинною и ещё больше скучною пародиею на великое создание Шиллера — «Валленштейн».