У этого термина существуют и другие значения, см. Этюд.
Этю́д в шахматах или Ша́хматный этю́д (от фр.étude, буквально — изучение, исследование) — составленная шахматным композитором позиция, в которой одной из сторон (обычно белым) предлагается выполнить задание (выиграть или сделать ничью) без указания количества ходов, необходимых для достижения этой цели. Шахматист, составляющий этюды, называется этюдистом.
Этюд более близок к практической шахматной партии, чем задача. Начальная позиция этюда выглядит обычно естественной и напоминает положение из партии (чаще всего из эндшпиля, реже — из середины игры). Решение этюда состоит в нахождении задуманного автором пути, ведущего к выполнению задания.
В раскладе сил сталинской эпохи «формализм» был обязан исполнять предназначенную ему свыше роль «контрсоцреализма». Разыгрывалось нечто вроде шахматного этюда, где по условию «белые начинают» и ставят чёрным «мат в три хода».[4]
Следует понимать, что в задачах для шахматистов борьба ведется не между белыми и чёрными, а между составителем этюда и человеком, который пытается его решить. Точно также в классном художественном произведении настоящий конфликт разворачивается не между персонажами, а между автором и окружающим миром…[1]
«Борьба за реалистическое искусство должна быть доведена до конца» (так и хочется продолжить: до конца искусства), ― давала установку редакционная статья в журнале «Искусство». Но если бы «формализм» и впрямь был истреблен «до конца», «соцреализм» погиб бы вместе с ним: он должен был вечно и неустанно торжествовать победу над «формализмом», ниспровергать его, красоваться над поверженным. В раскладе сил сталинской эпохи «формализм» был обязан исполнять предназначенную ему свыше роль «контрсоцреализма». Разыгрывалось нечто вроде шахматного этюда, где по условию «белые начинают» и ставят чёрным «мат в три хода». Черные обречены на мат, но просто снять черные фигуры с доски невозможно ― одни белые без черных не играют. «Формализму» навязывались, в нем изобличались и предавались анафеме те «зловредные» свойства, которых в «социалистическом реализме» быть не могло. В этом смысле анализ свойств советского (правильнее было бы сказать «антисоветского») «формализма» может быть весьма полезен: он помогает уяснить «от противного», каким обязан был быть «соцреализм» и каким он быть не имел права.[4]
Дело в том, что правильность хода мыслей обычно определяется по содержанию найденных вариантов. Если отличить содержательный вариант от бессодержательного ты не в состоянии, резко возрастает объем расчетов и время, нужное на поиск решения. А вот необходимость в оценке позиции при решении задач практически отсутствует. Все расчёты ведутся «до мата» или, в этюдах, до позиции, в которой исход борьбы ясен. Тот, кому трудности с оценкой позиции мешают совершенствоваться в практической игре, может добиться успехов в решении композиций. Улучшать навык решения шахматных задач можно тренировкой. Любая тренировка расчета всегда пойдет на пользу.[5]
Этот этюд придумал шахматный король Василий Смыслов. Все белые пешки под наблюдением, а черной как будто ничто не мешает отправиться вперед. И в конце концов она действительно станет ферзем. Но, увы, это не поможет черным добиться победы.[6]
Только мы познакомились, он предложил сыграть тренировочный матч ― все три партии я проиграл. Летом 1924 года Серёжа был мне не по плечу; впрочем, очень быстро я его обогнал. Призванием Серёжи была не практическая игра, а составление этюдов. Когда он играл в шахматы, он всегда искал «этюд», которого не было, и терпел неудачи. Но через год-два он добился полного признания как композитор. Помню, как Сережа показывал свой этюд Леониду Ивановичу Куббелю, одному из величайших композиторов и проблемистов. Леонид Иванович долго пыхтел, но так и не решил этюда ― с Куббелем это редко бывало. Когда Сережа показал решение, Леонид Иванович посмотрел на моего товарища с удивлением.[7]
Давно я, фантаст и этюдист, мечтал совместить фантастику и шахматы в одной книге. Читатель, следя за судьбой героев, мог бы открыть красоту шахматной борьбы и заметить схожесть приемов мышления за доской и в жизни. «Твори, выдумывай, пробуй!» – изобретательская заповедь Маяковского применима и на шестидесяти четырех клетках, которыми якобы воспользовалась богиня шахмат. Каисса для своего подарка людям. И вот книга, включившая в себя мои избранные этюды, написана. Мне хотелось, чтобы ее мог читать и не шахматист. Читателю судить, как удалось это. Но если он, не искушенный в шахматах, заинтересуется мудрой игрой, я буду счастлив.[3]
На пятой доске играл тоже техник завода. Михаил Николаевич Платов. Помню, я был поражен, узнав, что этот тихий, невысокий и полный человек, уже в летах, был одним из братьев Платовых, признанных классиков шахматного этюда. Но, как ни странно, мы с ним, встречаясь часто, почти не занимались этюдами. Он говорил, что отошел от этого, а может быть, ему не нравились мои этюды. Зато играть лёгкие партии он обожал. Но играл неважно. И даже на пятой доске не всегда мог защитить честь нашего завода.[3]
В этом служении шахматам я бывал не одинок. «Двоим достаточно сесть по обе стороны волшебного зеркала, противоборствуя…»
А если не противоборствовать между собой, а сложить творческие усилия, противостоя вместе всему миру богини? Вот тогда можно ждать от неё даров!
Может быть, потому мне особенно дороги совместные усилия с прославленными художниками шахмат, хотя порой своего маститого соратника я никогда и не встречал в жизни.
Так было с этюдом, над которым мы трудились ещё студентами в двадцатых годах вместе с моим другом Леонидом Дмитриевичем Староверовым в Томске, впоследствии главным геологом Западной Сибири. Мы оттолкнулись тогда от моего этюда, в котором я сочетал «крепость» по Симховичу с тремя патами.[3]
Особенно сильных шахматистов среди нашей команды не было, и наибольшей известностью в шахматном мире пользовался писатель Абрам Соломонович Гурвич. Ныне он признанный классик шахматного этюда, разработавший его эстетику. Тогда же, после перенесенной болезни, ограничившей его подвижность, играть он не стал, а пристроился у моей доски, как собрат по этюдам, наблюдателем.[3]
– Говорят, шахматный этюд — это позиция, в которой авторский замысел еще не опровергнут. — солидно начал Гусаков… и рассмеялся. <...>
Вике жаль было уходить. Но её соседи по столу, обсуждая шахматную позицию, встали. Турист восхищался.
— В этом этюде то отменно, что все фигуры к патовой позиции со всей доски стянулись, — говорил Иван Тимофеевич.
— Не все, — возразил Костя. — Слон на а1 стоит. Никак я не мог заставить его туда прийти. От этого и побочные были.
— Это хорошо, что ты сам так оцениваешь. Но успокаивайся, пока не достигнешь. И не только в шахматах.
— Достигну! Вот увидите, достигну! Тяга… — многозначительно сказал Костя.[3]
В шахматный клуб Костя прибежал запыхавшись. Ни на кого не смотря, он прошел через зрительный зал к столикам, мельком взглянув на демонстрационную доску. На ней была отложенная позиция.
Все ясно! Коварного пата после взятия ферзя на а1 мастер практик не учёл. Этюд!
И вдруг Костя похолодел. Он посмотрел на позицию глазами этюдиста и почувствовал, что ему не по себе.[3]
Костя встал, пожал счастливому Верейскому руку и сказал:
– Поздравляю. Вы составили за доской настоящий этюд.
– А как же иначе с вами, этюдистами, играть? – ответил мастер Верейский. – Экзаменовать вас надо, – и он покровительственно похлопал Куликова по плечу.
Да, строгий экзаменатор «наказал» Костю за намерение «выиграть дубль», стать дважды мастером. Но не только звания мастера шахматной игры не добился Костя в этом турнире. По крайней мере в собственных глазах, он терял и звание мастера по шахматной композиции! Как же он не увидел сам этого этюда превращением пешки в слабую фигуру? Ну хорошо, мастер Верейский! Я отвечу вам по-особенному! Составлю этюд на тему превращения в слабую фигуру, но такой, чтобы он стоил сегодняшнего поражения!
Костя яростно смотрел на опустевшую демонстрационную доску без фигур и прикидывал на ней мысленно схему будущего этюда.
Ему так страстно хотелось «отплатить» Верейскому, что он не представлял себе ничего другого, кроме мата, который даст противнику превращенный конь.[3]
И еще увлекла Костю идея нового этюда. В шахматных задачах есть тема «прокладки пути», ее называют «бристольской». Суть ее – в парадоксальности первого хода: белая дальнобойная фигура уходит на край доски, выбывая из игры, но освобождая путь другой фигуре, завершающей замысел. Идея эта в сознании Кости своеобразно преломилась. Поток воздуха устремляется в небо, и за ним следом поднимается вся труба. Пусть белый слон уподобится потоку воздуха, устремляющемуся в небо, а вслед за ним последует белый король, олицетворяющий собой все сооружение.
Так техническая и шахматная идеи переплетались в уме изобретателя, и однажды, придя на свидание с Викой, он принес ей свое новое произведение.[3]
Он задумал этюд на «посрамление грубой силы». Пусть у черных будет огромное материальное преимущество, которое окажется бессильным против изобретательности белых. Постепенно, ход за ходом (он составлял этюды с конца, от завершающей позиции, стремясь содержательной борьбой прийти к ней) положение оттачивалось на его доске. Черные, несмотря на своего лишнего слона и ферзя за ладью белых, вынуждены были подчиниться воле противника и, защищаясь от грозящего мата, занять своими мощными фигурами поля вокруг короля, дав возможность слабой пешечке нанести решающий удар.
Этюд обещал получиться красивейшим произведением.[3]
– Я очень рад, что встретился за доской с этюдистом.
– Почему? Вас интересуют этюды или способность этюдиста к практической игре?
– Видите ли… я сам немного этюдист. Хочется показать вам некоторые мои слабенькие этюды.
Мы переглянулись с женой и вернулись в гостиную, где столбиком стояли на столе ещё не унесённые комплекты шахмат.
– Какие же этюды вы составляете, Борис Андреевич? – поинтересовался я.
– Стремлюсь выразить что-нибудь необыкновенное, хотя я совсем не «гений, парадоксов друг». Вот, например, мой самый первый этюд – мат одним конем в середине доски.
– Представьте, мой первый этюд тоже был на такую тему, только конь был превращенный. А еще какие темы вас занимали?
– Да вот еще… Этюд несовершенный, конечно, не все поля вокруг короля активно блокируются пешками, но все-таки получился мат в середине доски одним слоном.[3]
Повесив трубку, я прибрал посуду
и вынул доску. Он в последний раз
советовал пойти ферзём Е-8.
То был какой-то странный, смутный ход.
Почти нелепый. И совсем не в духе Чигорина. Нелепый, странный ход,
не изменявший ничего, но этим
на нет сводивший самый смысл этюда.
В любой игре существенен итог: победа, пораженье, пусть ничейный,
но все же ― результат. А этот ход ―
он как бы вызывал у тех фигур сомнение в своем существованьи.[2]
В порядке шахматном как будто позвонки:
То все выносим мы, то крошимся бетоном
Неверной марки. Ранние звонки
Чужих будильников застенным камертоном
Свергают истово монаршесть одеял,
Остатки таинства на утреннем плацдарме,
И пешки в бой, и кто-то разменял
Уже ладью, но ферзь — еще в казарме
И по сценарию протянет пару лет...
.svg){kind=logo}
%22%3E%D0%AD%D1%82%D1%8E%D0%B4+%28%D1%88%D0%B0%D1%85%D0%BC%D0%B0%D1%82%D1%8B%29%3C/a%3E%3C/strong%3E%3C/div%3E%3C/div%3E%3Cbr+clear%3D%22both%22+/%3E){kind=link}