У этого термина существуют и другие значения, см. Этюд.
Этю́д (фр.étude — изучение, учение, разработка; от лат.studium) — старание, усердие, изучение) в работе художника, архитектора или скульптора — подготовительная работа, либо учебное упражнение, выполненное непосредственно с натуры или по памяти с целью изучения, фиксации необходимого материала, проверки композиционных идей». Отсюда также: штудия (нем.Studie) — учебная, познавательная работа, и этюдник — небольшой ящик на раздвигающихся ножках для кистей и красок с откидной доской. Удобное приспособление для работы живописца «на натуре». Близкие термины — эскиз, набросок, черновик и шире — рисунок.
В многих случаях этюды, в том числе учебные, обретают самостоятельное художественное значение и сохраняются автором в качестве удачных произведений: в них присутствуют непосредственность первого впечатления, лёгкость, некоторая недосказанность — качества, которые трудно сохранить в окончательном варианте при тщательной проработке деталей и изменений, сделанных с учётом требований заказчика.
...этот упрек затихнул, когда увидели, что и капля времени у художника не пропала даром, что одних этюдов, приготовленных им для картины своей, наберется на целый зал и может составить отдельную выставку...
...вместо того, чтобы являться лишь материалом, лишь этюдом для картины, где блеск красоты добра должен был эстетически торжествовать над чернотой порока, ― этому пороку пришлось одному, шатаясь по миру, оправдывать безрадостное свое существование.[3]
Это исключительный случай. Видеть, как большой художник сделал этюд с натуры, перенёс клочки живой природы на полотно, и потом видеть, как он этот этюд превращает в полную жизни законченную картину.[4]
Ге советовал мне, если я буду писать картины, не писать к ним этюдов. <...> в этюде не выразишь всего своего впечатления с той силой, с какой его ощущаешь, а копируя этюд на картину, утрачиваешь еще долю этого впечатления.[5]
...портреты этого удивительного мастера составляют как бы этюды для одной большой картины и что наверное где-нибудь есть, а во всяком случае в голове художника осталась одна общая картина, изображающая эпопею Отечественной войны...[6]
Этюды необходимы для картины, но для такой картины, которая бы показала величие и красоту природы нашей Родины с её необъятными просторами, многоводными могучими реками, богатырскими лесами. Почему же этюды сарайчиков, заборчиков, задворков, огородов с лучами солнца на тех строениях, которые ставятся в самом конце огорода, все эти «заморосило», «завечерело», «потемнело» часто становятся самоцелью?[8]
— Борис Иогансон, «Заметки художника. О некоторых произведениях Художественной выставки 1950 года», 1950
На этой горе во время рытья каналов часто живал Пётр I; этот дом на каменном фундаменте поставлен был Сердюковым для самого себя и возобновлен Екатериною II. Он оказался совершенно ненужным, когда прошли хорошие дни Вышневолоцкой системы, и он-то обращен теперь в академический приют. Цель его ― дать возможность нашим академистам-художникам, проживая летом в очень красивой, разнообразной, типической местности, делать этюды, совершенствоваться, подготовлять картины, и не безучастны будут при этом и исторические воспоминания.[14]
Гоголь умер, сломленный отчаяньем живописца, потерявшего из виду недописанный им, но ставший ему ненавистным портрет, ― портрет, который казался ему грешным, ибо вместо того, чтобы являться лишь материалом, лишь этюдом для картины, где блеск красоты добра должен был эстетически торжествовать над чернотой порока, ― этому пороку пришлось одному, шатаясь по миру, оправдывать безрадостное свое существование.[3]
Количество этюдов, сделанных для «Ермака», больше (и они разнообразнее), чем для других картин. Все они сделаны более твердой рукой, направляемой более сознательным глазом. Но вот знаменательная разница: если мы возьмем этюды отдельных персонажей к «Морозовой», то увидим, что каждое лицо, каждая фигура, раз вошедшие в картину, становятся и значительнее и глубже. Сравните хотя бы этюд со Сперанской с головой монашки, выглядывающей из-за плеча боярышни, положив между ними промежуточные эскизы того же лица. Процесс углубления сразу станет нагляден. Между тем персонажи «Ермака» на этюдах и на картине внутренно равны себе. Раньше было постепенное выявление лиц, теперь начинается хорошая мозаическая работа из заранее заготовленных кусков. Но ей не хватает окончательного сплава ― трагического очищения. Сознательное мастерство растет, подсознательное горение идет на убыль.[15]
Все русские пейзажисты одни этюды делают, а не картины. Картина это, мальчик, целое, общее, не одно зерно процветшее, а огромное поле, колосится, цветет, пыльцу над ним несет ветер. Надо всю душу вложить в картину. Всего художника в ней почуять. Нет этого, и картины нет. Р-ремесленники! Им сапоги чистить, а не картины писать.[16]
Среди пейзажистов привлекает внимание своим тонким колористическим дарованием Н. Ромадин, написавший серию прекрасных пейзажей-картин, как, например, «Гроза». Ромадина упрекают за то, что он от этюда не переходит к пейзажу-картине. Но мне хочется сказать, что у него этюд с натуры переходит иногда в картину («Хмелёвка»). Однако многие художники занимаются только этюдами. Этюды необходимы для картины, но для такой картины, которая бы показала величие и красоту природы нашей Родины с её необъятными просторами, многоводными могучими реками, богатырскими лесами. Почему же этюды сарайчиков, заборчиков, задворков, огородов с лучами солнца на тех строениях, которые ставятся в самом конце огорода, все эти «заморосило», «завечерело», «потемнело» часто становятся самоцелью? Конечно, от убогости мысли и какой-то «кротовой» психологии. Раскрывать законы жизни и законы искусства помогает нам метод марксистско-ленинской диалектики. Диалектика, воспринятая творчески, помогает нам находить ответы на все вопросы нашей жизни и работы.[8]
— Борис Иогансон, «Заметки художника. О некоторых произведениях Художественной выставки 1950 года», 1950
― А что общего в этюдах живописца и актёра?
― И в том и в другом ― определённая цель.
― Да, ― подтверждает Ирина Константиновна. ― Сегодня художника интересует только соотношение цвета неба и земли. В следующий раз он пишет тени. Или зелень, её многоплановость. Или пишет один лист, его прозрачность, свежесть…
― Актёр в упражнениях и этюдах осваивает беспрерывный ряд постепенно усложняющихся задач, ― продолжаю я её мысль.[17]
Пишу к вам об Иванове. Что за непостижимая судьба этого человека! <...> Доселе раздавался ему упрёк в медленности. Говорили все: «Как! восемь лет сидел над картиной, и до сих пор картине нет конца!» Но теперь этот упрек затихнул, когда увидели, что и капля времени у художника не пропала даром, что одних этюдов, приготовленных им для картины своей, наберется на целый зал и может составить отдельную выставку, что необыкновенная величина самой картины, которой равной еще не было (она больше картин Брюллова и Бруни), требовала слишком много времени для работы, особенно при тех малых денежных средствах, которые не давали ему возможности иметь несколько моделей вдруг, и притом таких, каких бы он хотел. Словом — теперь все чувствуют нелепость упрёка в медленности и лени такому художнику, который, как труженик, сидел всю жизнь свою над работою и позабыл даже, существует ли на свете какое-нибудь наслажденье, кроме работы.
Священник Минского полка, молодой, весьма развитый человек, стал служить напутственный молебен. Помню, что, стоя на коленях, я с любопытством смотрел на интересную картину, бывшую передо мною: направо последние лучи закатившегося солнца и на светло-красном фоне неба и воды черным силуэтом выделяющиеся миноноски, дымящие, разводящие пары; на берегу ― матросы полукругом, а в середине офицеры, ― все на коленях, все усердно молящиеся; тихо кругом, слышен только голос священника, читающего молитвы. Я не успел сделать тогда этюды миноносок, что и помешало написать картину этой сцены, врезавшейся в моей памяти.[1]
Писал я вам или нет, что я был на обеде у передвижников? Репин написал с меня портрет ― этюд для своей новой картины, а за настоящий портрет примется, когда у меня будет несколько свободных дней подряд, т. е. на Пасхе или летом.[18]
Бывал и П. Однажды он взял и не вернул этюды старикаГе, между прочим, очень интересный этюд к картине, так и не написанной, Александра I: Александр читает Евангелие, а через дверь в задней стене входит Аракчеев и останавливается, а Александр продолжает читать, не замечая его.[19]
В наших беседах с ним о живописи и о теории сочинения Ге советовал мне, если я буду писать картины, не писать к ним этюдов. Он говорил, что надо заносить свое впечатление прямо в картину, как пчела носит свой мёд в улей. «А то, ― говорил он, ― в этюде не выразишь всего своего впечатления с той силой, с какой его ощущаешь, а копируя этюд на картину, утрачиваешь еще долю этого впечатления». Для того чтобы разместить действующие лица на картине, Ге советовал вылепливать в маленьком виде фигуры из воска или глины. Он очень хвалил этот способ и только предостерегал от того, чтобы вылепливать подробности, так как глаз мог привыкнуть к кукловатости глиняных фигур и внести ее в картину.[5]
Был он <Есипов> учеником Академии Художеств, учился у барона Клодта пейзажной живописи и окончил курс в 1878 году со званием классного художника. Пейзажи его и этюды были далеко не лишены оригинальности и по своим мотивам очень близко подходили к тому, что впоследствии было окрещено сперва нелепым термином импрессионизма, а потом еще более наивным наименованием декадентства. В его закатах, ночных поездах, дождливых утрах было много того, что удачно называется настроением, и того, что Тэн называл характером.[20]
Нечего говорить, что портрет этот, как все портреты Дауовской серии 12-го года, дышит воинственным пылом. Мне всегда казалось, что портреты этого удивительного мастера составляют как бы этюды для одной большой картины и что наверное где-нибудь есть, а во всяком случае в голове художника осталась одна общая картина, изображающая эпопею Отечественной войны, и что отдельные портреты или готовятся войти в нее, или из нее вышли.[6]
Мы, т. е. Наталья Васильевна, Митя и я, живем в нашей усадьбе близ Бёхова. Дочери наезжают из Москвы. Они работают, кто рисует, кто вышивает, кто слушает лекции и переводит. Я пишу этюды и иногда продаю. Вообще трудно теперь зарабатывать… <…> Вот третий год, что Россию постигает неурожай, а в результате голод.[21]
Так вот с этим-то моим приятелем мы решили осмотреть северные наши города, ограничив себя, однако, сначала немногими. У меня лично была и прямая цель поездки: повидать Углич, подышать, так сказать, его историческим воздухом и, если можно, написать этюды для задуманной мною ещё в Киеве картины «Св. Димитрий Царевич убиенный». <...>
Побывали в музее, переделанном из дворца Царевича. Там я видел много икон с изображением убиенного. Они все, как одна, совпадали с тем, что мне мерещилось о нём. <...> Я сделал этюд с тех мест, которые по плану могли находиться во время убийства фоном этой загадочной драмы.[22]
На одном из таких промежуточных экзаменов, проходя мимо стоявших на мольбертах ученических работ, я, невольно поражённый, остановился перед одним этюдом ― это была живописная работа одного ученика, которую можно было бы приписать кисти Рубенса!! Почти чудо!! Стоявший рядом со мной товарищ ― преподаватель, как, впрочем, и другие, оставался к этому этюду, на который я указал, как на исключительное явление, как на произведение «рубенсовской кисти», совершенно равнодушным… Но вот в залу вошел Серов, которого мы ждали, и из бесчисленного количества этюдов он сразу, ни с кем не говорив еще, выделил поразивший меня; с необычной для Серова радостной мимикой, заложив руки в карманы штанов и мотнув головой в сторону этюда, он весело обратился ко мне: «Пётр Павлович! Совсем!» (Петром Павловичем в Академии звали П. П. Рубенса ― это пошло, кажется, от Чистякова, который так его прозвал).[23]
Я думаю, что форма развернутого театра в слове ― это не драматургия, а это и есть проза. В области слова я более всего люблю прозу, а вот писал больше всего стихи. Стихотворение относительно прозы ― это то же, что этюд относительно картины. Поэзия мне представляется большим литературным этюдником.[11]
Он повернулся к ней с таким взглядом, что она ещё больше покраснела. Портрет, стоявший на мольберте среди живописного беспорядка мастерской, и гневное смущение молодой девушки наводили его на такие мысли, что он готов был без всяких размышлений… расцеловать её или броситься к её ногам… И это ярко выражалось во взгляде его красивых, смелых глаз… Сердце Вари забилось с необыкновенной силой; грудь её заволновалась. Она сделала над собой страшное усилие и проговорила небрежно:
― А, вы рассматриваете своё изображение! Этюд для моей картины «Нарцисс, или влюблённый в себя».
И она звонко расхохоталась. Бартенев вспыхнул и сейчас же овладел собой.[24]
Любит выставлять «этюды». Этюдом у него называется деревянная дощечка вершков трёх в квадрате по ней в длину два мазка: голубой ― небо и зелёный земля.
― Этюд художника ― это всё равно, что черновая рукопись Пушкина! ― кричит он вдохновенно. ― Сокровище!.. Исторический документ!.. В нём видно «настроение», виден «момент», выхваченный из природы, видно, как душа выливалась и как отразился мир в творческих глазах![2]
Мой профессор пишет мне, что он начинает писать свою новую картину по тем этюдам, которые делал при мне. И для меня страшно важно присутствовать при всей работе, с самого начала. Это исключительный случай. Видеть, как большой художник сделал этюд с натуры, перенёс клочки живой природы на полотно, и потом видеть, как он этот этюд превращает в полную жизни законченную картину. Я теперь только о том и думаю, как бы успеть вовремя попасть к началу его работы. Думаю даже телеграмму послать, что я еду.[4]
Он ещё с гимназических лет мечтал о прозе, о книге жизнеописаний, куда бы он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидать и передумать. Но для такой книги он был еще слишком молод, и вот он отделывался вместо нее писанием стихов, как писал бы живописец всю жизнь этюды к большой задуманной картине.[25]
А если бы видели, как он начинал! Не умел еще рисовать, но были у него такие этюды, что я в него твердо верил. Думал, из меня, может быть, ничего не выйдет, а вот Володя родился художником. Помню, он написал склон холма в летний день перед грозой, все у него вышло таким напряженным ― нависшее небо, притихшие деревья… Его беда, что он забыл о живописи. У нас ведь часто интересуются одним ― какая тема.[10]:282
Художник начал исправлять Природы этой недостатки,
Подкрашивать и подвивать,
Заштопывать и класть заплатки,
Этюдам дал конфетный смак, Обсахарил природу так,
Что сомневаться начал Питер:
Он пейзажист или кондитер?[26]
Бывало, снег несёт вкрутую, Что только в голову придет. Я сумраком его грунтую Свой дом, и холст, и обиход.
Всю зиму пишет он этюды,
И у прохожих на виду
Я их переношу оттуда,
Таю, копирую, краду.[27].
этюд заляпан, вереск сох, пчела, прихваченная маслом,
красивей дачного пейзажа,
плыло дитя светло и ясно, забор был только что окрашен,
в бутон закрытая пчела,
и бусы в травах, и чулан,
в тростник наколотые верши,
и там, где пасека умолкла,
всё это было слишком долгим,
что показалось вдруг умершим.[12]
.svg){kind=logo}
%22%3E%D0%AD%D1%82%D1%8E%D0%B4+%28%D0%B6%D0%B8%D0%B2%D0%BE%D0%BF%D0%B8%D1%81%D1%8C%29%3C/a%3E%3C/strong%3E%3C/div%3E%3C/div%3E%3Cbr+clear%3D%22both%22+/%3E){kind=link}