У этого термина существуют и другие значения, см. Этюд.
Этю́д (фр.étude — изучение, учение, разработка; от лат.studium), театра́льный этю́д — упражнение для развития актёрской техники. С помощью этюдов в актёрском мастерстве начинающих учат, как строить историю, работать над собой, а также с партнёром.
Отдельная задача этюдов — научить актёра работать не только в неожиданных условиях, например, если на сцене актёр или его партнёр забыли текст или происходит другая непредвиденная ситуация, то актёр должен не растеряться, а быстро подхватить, действием или словом, сцену, но и в предлагаемых обстоятельствах. Благодаря импровизационной практике актёр лучше узнаёт свои способности и недостатки игры на сцене.
...погибший в нём актер ежеминутно разыгрывает все новые и новые этюды. Вот он на трибуне. Каскад сногсшибательной мимики. Ярчайшая улыбка (президент Картер) фиксируется чуть ли не на целую минуту. Затем из кармана с кеханьем, чмоканьем, прочисткой горла и полости рта (генсек Брежнев) извлекаются очки.[2]
Кокетливая поза, салонность, явная безвкусица некоторых песен заслоняли от меня то крупное, то истинное, что есть в нём, внезапно в каком-то повороте открывающееся… Это настоящее вдруг прорвется в тоне, в интонации, во взгляде, в жесте ― резким, быстрым движением руки он умеет сыграть и гнев, и презренье, и надменность, и грусть, и лукавство… Актёр. Виртуозный актер театральных этюдов ― вот что отличает его от всех «крунеров» мира, от всех шансонье... его песенки ― пьески с сюжетом, и в каждой несколько ролей… Сквозь шелуху банальности, салонности искренность, горечь, трогающая слушателя не «убаюкивающе», а на уровне серьезного искусства...[7]
В полную противоположность некоторым преподавателям я полагаю, что начинающих учеников, делающих, подобно вам, первые шаги на подмостках, надо по возможности стараться сразу доводить до подсознания. Надо добиваться этого на первых же порах, при работе над элементами, над внутренним сценическим самочувствием, во всех упражнениях и при работе над этюдами. Пусть начинающие сразу познают, хотя бы в отдельные моменты, блаженное состояние артиста во время нормального творчества.[8]
Далее, оцените то, что в слове «если бы» скрыто какое-то свойство, какая-то сила, которую вы испытали во время этюда с сумасшедшим. Эти свойства и сила «если бы» вызвали внутри вас мгновенную перестановку ― сдвиг.
― Да, именно сдвиг, перестановку! ― одобрил я удачное определение испытанного ощущения. <...>
― То же произошло и в этюде с сумасшедшим, ― указал Шустов, ― и там ― дверь, от которой началось упражнение, сделалась лишь средством для защиты, основной же целью, приковавшей внимание, стало чувство самосохранения. Это произошло естественно, само собой…[8]
Музыкальным воспитанием занималась с нами Евгения Михайловна Юрская, жена художественного руководителя цирка Юрия Сергеевича Юрского. Их семья жила при цирке вместе с маленьким сыном Сережей, ставшим впоследствии известным артистом. Уроки Евгении Михайловны проходили весело, интересно, эмоционально. Она придумывала различные музыкальные этюды, разучивала с нами песни, старалась воспитать у нас вкус к музыке.[3]
Готовя себя для будущей клоунады, оставаясь один в гардеробной, я перед зеркалом, купленным в Хабаровске, разыгрывал странные этюды. Даже не этюды, а так, импровизации: корчил гримасы, декламировал стихи, танцевал, пел, издавал всякие звуки, а то и просто выкрикивал бессмысленные, но, как казалось мне, смешные фразы. Искал смешное. А самым смешным было, когда однажды после ряда подобных упражнений я услышал тихий голос:
― С ума, что ли, сходишь?
Это сказала уборщица, которая долго смотрела из приоткрытой двери на мои импровизации перед зеркалом.[3]
― Давайте посмотрим ваши этюды. Что такое сценический этюд? ― спрашивает Ирина Константиновна.
― Упражнение.
― Не совсем верно. В упражнениях мы овладеваем элементами артистической техники, в этюде же должны быть художественный замысел и простейшая сверхзадача. А что общего в этюдах живописца и актёра?
― И в том и в другом ― определённая цель.
― Да, ― подтверждает Ирина Константиновна. ― Сегодня художника интересует только соотношение цвета неба и земли. В следующий раз он пишет тени. Или зелень, её многоплановость. Или пишет один лист, его прозрачность, свежесть…
― Актёр в упражнениях и этюдах осваивает беспрерывный ряд постепенно усложняющихся задач, ― продолжаю я её мысль. ― Мы будем идти от простого к сложному. Подниматься по ступеням, не перепрыгивая через них. Овладевать в каждодневных занятиях элементами актёрского мастерства.[4]
Да и где я мог учиться в то время? В Кременчуге, где не то что театральных, и простых-то школ было негусто? Конечно, ни о каких этюдах, ни о каких упражнениях в то время не было и речи. «Занятия» и «школа» у меня получились сами собой. Впоследствии встречались на моем пути образцы, которые сами по себе были великой школой. Как, например, один из самых могучих русских трагиков ― Мамонт Дальский, о таланте и жизни которого ходило столько легенд и слухов.[5]
Снова застрекотал аппарат. Картина могла бы быть названа «Тротуары Москвы». Это был звуковой этюд, без единого слова, под музыку, такую поддерживающую, как в цирке. Дождливый день. Сначала мир зонтиков, сплошная чешуя из разноцветных парабол. Потом мокрый тротуар и тысячи ног, ножек, ножищ.[9]
Ученики и коллеги Плисецкой танцевали отрывки из балетов Чайковского и этюды на музыку современных композиторов. Чувствовалось стремление отойти от шаблонов и показать возможности артистов не только в классике, но и в современных танцах.[10]
Я не желал вникать в бесконечные этюды по программе «мастерства актёра». Я утешал себя мыслью, что этюды ― это далеко не театр, это не моё, я могу подождать, а когда придет мой час, тогда я и жахну из гаубицы. Время бежало. Весна потопила сугробы, и вылезла на свет, подсохла на новом солнышке упрямая трын-трава. Я торопился вперед, где наверняка меня ждут мои такие милые, такие сердцещипательные победы ― а как же?[6]
Я ходил без дела очень долго. Актеры делали какие-то этюды ― режиссер Тилькер был профессионал! Хорошо помню его красивое лицо. Тоже интеллигент. И он мне поручил играть вора в трамвае.[11]
Никогда не забуду, как он сказал мне, что сыграть можно всё. «Хочешь, я тебе сейчас сыграю солнце?» И он тут же показал этюд: солнце просыпалось (открывался один глаз, потом другой), потом проснулось, потом солнце вышло погулять (взлетали брови), потом солнце влюбилось, полетело, потом пошло на вечернюю прогулку, потом чего-то выпило и его немножко сморило, а потом солнце подумало, что пора бы уже лечь соснуть (и у него опускалась одна бровь за другой). Этот этюд стоил многих занятий по мастерству актёра.[12]
Мы любим так иногда внезапно освежить в памяти какую-нибудь сцену… гм… гм… этюды очень важны.[13]
— Михаил Булгаков, «Записки покойника (Театральный роман)», 1937
По проходу к подиуму уже неторопливо шествовал с кожаной папочкой под мышкой Петя Сабашников. Все делегаты с большим вниманием следили за каждой фазой его движения, а на лицах новичков, то есть представителей молодых наций, было написано изумление. Казалось бы, что особенного ― идет по проходу очередной оратор? Петя Сабашников, однако, даже из этого простого движения делал великолепный фарс. Сложив бантиком губки, но в то же время строго нахмурив бровки, выставив подбородок с претензией на несокрушимость, но в то же время развесив пухлые щечки, господин Сабашников изображал то ли советского министра Громыко, то ли московского артиста Табакова. Лучников беззвучно хохотал в ладонь. Петя не изменился: погибший в нём актер ежеминутно разыгрывает все новые и новые этюды. Вот он на трибуне. Каскад сногсшибательной мимики. Ярчайшая улыбка (президент Картер) фиксируется чуть ли не на целую минуту. Затем из кармана с кеханьем, чмоканьем, прочисткой горла и полости рта (генсек Брежнев) извлекаются очки. Легкий поворотец, псевдомечтательный взглядец в сторону и с «очаговательной кагтавостью» премьера Временного Правительства в Крыму Кублицкого-Пиоттуха месье Сабашников начинает свой спич.[2]
― Независимость ― моё ремесло. ― Саша картинно поставил банку на ладонь и грациозным жестом профессионального бармена откупорил ее, оторвав металлический язычок. В свое время он окончил режиссёрский курс Ленинградского института театра, музыки и кинематографии и блестяще разыгрывал этюды вроде этого ― «мы такие независимые и свободолюбивые, только вот обслужить себя сами не умеем».
― Спасибо. ― Лизавета, как человек, не имеющий театрального образования, ответила с академической сухостью и замолчала. Саша не сумел выдержать паузу.[14]
Но особенно раздумывать было некогда: надо было что-то ему ответить, чтобы не слишком обидеть. Аля впервые поймала себя на том, что ей не хочется его обидеть… «Уже кое-что», ― снова мелькнуло в голове. И снова она удивилась тому, как спокойно наблюдает сама за собою ― словно сценический этюд исполняет по заданию![15]
Что за шум и крик? О боже! Нина! Ты ль, моя краса, Так безжалостно вцепилась Лоренцино в волоса! <...>
А всё вы виной, мисс Мери,
Что смотрели на него
И этюд нашли в нём чудный
Для альбома своего![16]
Не плачьте! Видеть не хочу я,
Как Вы рыдаете… О чем
Вам плакать?.. Боже! не могу я,
Моя душа полна огнем!..
Ну, уходите… полно… полно…
Я плачу… Дай к своей груди
Тебя прижму, мой враг безмолвный!!..
Вот так… Прощай!.. Теперь… иди…[17]
Она мне постоянно говорила,
Что у неё жених, что он красавец
И что, мол, нет на свете человека
Такого некрасивого, как я.
И вдруг однажды очень удивлённо: ―
А знаешь? А ведь ты похож на тигра!
А я подумал: нужен только образ,
Чтоб увидать в уродстве красоту.[1]
Он знает ― здесь травятся газом, зелёное глушат вино,
и вот ― наблюдательным глазом
в подвальное смотрит окно.
Этюд ― папиросный окурок
в бутылке. Учитель-еврей,
прищурившись, слушает хмурых
отцов и глухих матерей.[20]