Москва 2042

«Москва 2042» — сатирический роман-антиутопия Владимира Войновича, написанный в 1982-86 годах. Третий роман автора.

Цитаты

Каждый, кто хотя бы поверхностно знаком с теорией относительности, знает, что ничто есть разновидность нечто, а нечто — это тоже что-то, из чего извлечь кое-что. — вступление

Часть I

Должен заметить, что с западными людьми спорить совершенно неинтересно. Западный человек, видя, что собственная точка зрения собеседника очень ему дорога, готов тут же с ней согласиться, чего совершенно не бывает у нас.

Чёрт воскликнул: — Рак — лучшее средство против курильщиков.

— Из всех человеческих пороков самым отвратительным является благоразумие, — сказал чёрт. — <…> ты же хорошо знаешь, что благоразумие неблагоразумно. Сегодня ты боишься простудиться, а завтра на тебя кирпич упал, и тогда какая разница, был ты простужен или нет?

— А ты любишь коммунистов? — спросил я насмешливо. — Ну а как же! — закричал чёрт. — Как же их не любить? Они ведь тоже вроде чертей, всегда что-нибудь весёлое придумают.

— У нас на Востоке говорят, <…> что, если приложить ухо к земле, можно услышать весь мир.

… сказал мне, что настоящую карьеру можно сделать не по профессиональной, а по партийно-половой линии.

— Большая политика <…> в основном из мелких интриг только и состоит. — вариант трюизма

— Со временем люди меняются, — сказал я уклончиво. — Чепуха! <…> Они меняют предмет поклонения. Но при этом остаются такими же, как были. — вариант распространённой мысли

Его альтруизм был настолько чистого свойства, что он сам себя никогда не считал альтруистом.

Он такой оригинальный человек, что свои романы, учитывая их огромность как по объёму, так и по содержанию, называет не романами и не томами, а глыбами. — Вся Большая зона, — сказал Зильберович, — будет сложена из шестидесяти глыб.

Представь себе, что ты сперматозоид. — Извини, — сказал я, — но мне легче себе представить, что ты сперматозоид. <…> — Внутриутробная часть жизни человека рассматривается как предварительное заключение. Из предварительного заключения он попадает в заключение пожизненное. И только смерть есть торжество свободы — Ну что ж, — сказал я, — жизнь, тем более в наших конкретно-исторических условиях, можно рассматривать как вечное заключение.

Резонанс был необычный. Симыч немедленно прославился не только как самый лучший в мире писатель, но и герой. Об этом отважном русском заговорил весь мир. А как только мир утихал и власти рассчитывали, что, когда совсем всякий шум прекратится, тут же его и слопать, он, не будь дурак, немедленно печатал новую глыбу. Шум начинался ещё больший, и предполагаемый его арест мог вызвать международный скандал крупнее даже, чем вторжение в Чехословакию или Афганистан. Власти крутились и так и сяк. Предлагали ему уехать по-хорошему. Он не только не сделал этого, но, помня историю с Солженицыным, обратился ко всему миру с просьбой не соглашаться принимать его, если заглотчики вздумают выпихнуть его из страны насильно. Власти просто взвыли, не зная, что делать. Арест не проходил. Поклонники Карнавалова (а их у него появилось тысячи) следили за его деятельностью и действиями властей. Власти опасались, что открытый арест Карнавалова может даже привести к бунту. Автомобильная катастрофа была бы шита белыми нитками. <…> Симыча арестовали в одиннадцать вечера в обстановке строжайшей секретности. Родственников изолировали, телефон выключили не только у него самого, но и у всех соседей. В печать ничего бы не просочилось, если бы не случайно проезжавший мимо корреспондент агентства ЮПИ. Он видел, как Симыча выводили из дому и заталкивали в воронок. Но пока он проверял эти сведения, пока передал их по телетайпу, Симыча над Голландией уже выталкивали с парашютом из самолета. Как стало потом известно, голландская полиция, обнаружив на своей территории столь необычного десантника, пыталась в ту же ночь перетолкнуть его в Бельгию, но бельгийцы, каким-то образом пронюхав о задуманной операции, сосредоточили на границе свои войска и затолкали его обратно. Голландцам ничего не осталось, как сделать хорошую мину при плохой игре. Утром правительство этой страны выпустило заявление, что хотя Нидерланды обладают очень незначительной территорией, тем не менее, на ней найдётся достаточно места для письменного стола господина Карнавалова.

Я думаю, что марксизм никогда бы не мог покорить массы, если бы Маркс в своё время был побрит хотя бы насильно. Ленин, Кастро, Хомейни не смогли бы произвести революции, будучи бритыми. Конечно, захватывать власть в той или иной стране или покорять территории удавалось иногда усатым и даже безусым. Но ни одному безбородому ещё не удалось прослыть пророком. Нелишне заметить, что борода бороде рознь. Чтобы выделиться из общего ряда, носитель бороды должен избегать всякого намёка на подражание. Никогда не следует отращивать бороду, которую можно назвать марксовой, ленинской, хошиминовской или толстовской. В таком случае вас могут зачислить не в пророки, а только в последователи. <…> Мысли и идеи пророков второстепенны. Пророк прежде всего действует не на мозги, а на гормональную сферу, для чего как раз и нужны борода и соответствующие ей жесты, ужимки и гримасы. Толпа, возбуждённая сексуально, ошибочно полагает, что овладела идеями, ради которых стоит крушить церкви, строить каналы и уничтожать себе подобных. Интересно, что, развязывая сексуальную энергию масс, сами пророки очень часто бывают импотентами и говорят женскими голосами.

Часть II

— Он сказал: слава Богу, — повторила мои слова Искрина Романовна. — А никакого Бога нет, — подскочил вдруг отец Звездоний и стукнул правой ногою в землю. — Совершенно никакого Бога нет, не было и не будет. А есть только Гениалиссимус, который там, наверху, — Звездоний ткнул пальцем в небо, — не спит, работает, смотрит на нас и думает о нас. Слава Гениалиссимусу, слава Гениалиссимусу. — забормотал он, как сумасшедший, и стал правой рукой производить какие-то странные движения. Вроде крестился, но как-то по-новому. Всей пятерней он тыкал себя по такой схеме: лоб — левое колено — правое плечо — левое плечо — правое колено — лоб. Все другие тоже остановились и тоже стали, повторяя те же движения, бормотать: — Слава Гениалиссимусу, слава Гениалиссимусу. <…> — Виталий Никитич, — услышал я озабоченный шепот. — Вам тоже следует перезвездиться.

… я узнал, что Гениалиссимус, будучи ещё только простым генералом госбезопасности, часто задумывался, почему так хорошо и научно разработанное построение коммунизма все-таки не удаётся. Многократно и самым тщательным образом проработав все научные первоисточники и теоретические расчёты, он выявил ошибки, которые были совершены при строительстве коммунизма. Прежние руководители партии и государства, иногда вульгаризируя великое учение, пытались построить коммунизм без учета местных и общих условий. В своё время даже великий Ленин полагал, что коммунизм можно построить сразу на всей планете, произведя для этого мировую революцию. Затем было выдвинуто положение, что первую стадию коммунизма социализм можно построить и в одной отдельно взятой стране. Так и было сделано. Однако переход от социализма к коммунизму оказался делом гораздо более сложным, чем казалось вначале. <…> будущий Гениалиссимус уже тогда пришел к единственно правильному выводу, что корень неудач заключался в том, что прежние строители <…> проявляли поспешность, не учитывали ни масштабов страны, ни неблагоприятных погодных условий, ни отсталости значительной части многонационального населения. В конце концов будущий Гениалиссимус пришел к простому, но гениальному решению, что коммунизм можно и нужно для начала построить в одном отдельно взятом городе. И это свершилось! В исторически сжатый период коммунизм построен в пределах Москвы, которая стала первой в мире отдельной коммунистической республикой (сокращённо МОСКОРЕП). — ср. с Парижской коммуной

Лозунги на транспарантах были примерно такие: МЫ ЛУЧШЕ ВСЕХ! НАША СИЛА В ПЯТИЕДИНСТВЕ! СЛАВА КПГБ! ПРЕДВАРИТЕЛЬНУЮ ЛИТЕРАТУРУ ВЫУЧИМ И ПЕРЕВЫУЧИМ!

… Смерчев сказал, что основная часть митинга окончена и ему остаётся только огласить Указ Верховного Пятиугольника. Поскольку этот указ самым непосредственным образом относился ко мне, я запомнил его слово в слово. Вот что в нём было сказано: «Учитывая выдающиеся заслуги в деле создания предварительной (докоммунистической) литературы, отсутствие наличия в его действиях преступного умысла, отсталость его мировоззрения и за давностью лет Карцева Виталия Никитича: 1. Полностью реабилитировать и отныне считать полноправным гражданином Московской ордена Ленина Краснознаменной Коммунистической республики. 2. Реабилитированного Карцева произвести в чин младшего лейтенанта литературной службы с присвоением ему звездного имени Классик. 3. В связи с приближающимся столетием со дня рождения Классика Никитича Карцева объявить его юбилей всенародным праздником. 4. Обязать Юбилейный Пятиугольник организовать подготовку к юбилею на высоком идейно-политическом уровне, а во всех трудовых коллективах провести торжественные митинги, собрания, читательские конференции с обязательным повторным изучением основных трудов Юбиляра». Указ, естественно, был подписан лично Гениалиссимусом.

… КАБЕСОТ означает Кабинет Естественных Отправлений. <…> Войдя вместе со мной внутрь кабесота, Искрина Романовна обратилась к сидевшей в углу интеллигентного вида даме в белом халате и в очках, привязанных к ушам шнурками от ботинок. Дама выдала мне какой-то бланк из серой бумаги, в котором я должен был указать фамилию, звездное имя, год и место рождения и цель посещения кабесота (в этой графе по указанию Искрины Романовны я написал: сдача продукта вторичного). Я расписался, поставил дату, после чего Искрина Романовна вышла, а мне было разрешено приступить к своему делу, для чего тут, прямо перед глазами дамы, имелся длинный ряд необходимых отверстий.

Из статьи «За что мы любим Гениалиссимуса» я узнал, что он является всенародным вождем и занимает пять высших должностей — Генеральный секретарь ЦК КПГБ, Председатель Верховного Пятиугольника, Верховный Главнокомандующий, Председатель Комитета государственной безопасности и Патриарх всея Руси.

… Смерчев сказал, что коммунизм, построенный в пределах Большой Москвы, естественно, вызывает не только восхищение, но и зависть отдельных групп населения, живущего вовне. От этого, понятно, в отношениях комунян и людей, живущих за пределами Москорепа, возникают некоторая напряженность и даже враждебность, имеющие, как точно заметил Гениалиссимус, кольцеобразную структуру. В Первое Кольцо враждебности входят советские республики, которые комуняне называют сыновними, во Второе братские социалистические страны и в Третье — вражеские, капиталистические. — В обиходе, — объяснил мне Смерчев, — мы для краткости называем эти кольца Сыновнее Кольцо Враждебности, Братское Кольцо Враждебности, ну и, естественно, Вражеское Кольцо Враждебности. А ещё чаще мы говорим просто: Первое Кольцо, Второе и Третье.

Вульгаризаторы в прошлом не считались с огромными воспитательными возможностями церкви, а на верующих оказывали постоянное давление. Теперь церковь считается младшей сестрой партии, ей даны огромные права и возможности с одним только условием: церковь проповедует веру не в Бога, которого, как известно, нет, а в коммунистические идеалы и лично в Гениалиссимуса.

— На вид больше шестидесяти никак не дашь. Небось в Третьем Кольце одними витаминчиками питаетесь. — В Третьем Кольце, — заметила, подойдя, Пропаганда Парамоновна, — трудящиеся питаются исключительно вторичным продуктом. — Ну да, да, конечно, — поспешила согласиться с ней регистраторша. — Конечно, вторичным. Но у них он, я слышала, витаминизирован.

— Вы же засветили плёнку! Разве у вас нельзя фотографировать? <…> — Ради Гениалиссимуса! — Он приложил руку к груди. — Вы с этой вещью можете делать всё, что вам угодно, в пределах ваших потребностей. Но у нас, извиняюсь почтительно, фотографическими аппаратами пользоваться разрешается, а светочувствительными элементами — нет.

— Вы знаете, — сказал я. — Это как-то не того. Я в общем-то доносить не умею. — Как это не умеете? — удивилась главная судья. — Вы, я слышала, даже романы писать умеете. — Ну да, — сказал я, — романы-то это что. Романы все-таки не доносы. — Что вы! — успокоила меня она. — Доносы писать гораздо проще.

Часть III

Во дворе змеёй вилась длинная очередь к тёмно-зелёному киоску, и военные обоего пола, в основном нижние чины, дышали друг другу в затылки, держа в руках пластмассовые бидончики, старые кастрюли и ночные горшки. Над крышей киоска был водружен плакат в грубо сколоченной раме. Плакат изображал рабочего с лицом, выражавшим уверенный оптимизм. В мускулистой руке рабочий держал огромный горшок. Текст под плакатом гласил: КТО СДАЁТ ПРОДУКТ ВТОРИЧНЫЙ, ТОТ СНАБЖАЕТСЯ ОТЛИЧНО

— Как? — закричал я. — Неужели эти враги народа даже мавзолей Ленина продали? — Тише! — он приложил палец к губам, но прежде, чем сбежать, шепотом сказал, что не только мавзолей, а и того, кто в нём лежал, тоже продали какому-то нефтяному магнату, который скупает мумии по всему свету и уже собрал коллекцию, в которую, кроме Владимира Ильича, входят Мао Цзэдун, Георгий Димитров и четыре египетских фараона.

— Иванов, сколько всего в Москве памятников Гениалиссимусу? — Сто восемьдесят четыре! — выкрикнул Иванов. — Правильно! Сто восемьдесят четыре. И сто восемьдесят пятый сейчас воздвигается на Ленинских горах имени Гениалиссимуса. Все имеющиеся памятники нашему любимому вождю отражают те или иные стороны его гениальности. Один памятник воздвигнут ему как гениальному революционеру, другой как гениальному теоретику научного коммунизма, третий как гениальному практику и так далее. <…> Семёнова, из скольких томов состоит собрание сочинений Гениалиссимуса? — Из шестисот шестнадцати, — охотно отвечала Семенова. — Неправильно. Вчера вышли ещё два новых тома.

Я узнал, что общая масса всех предварительных писателей в сумме равна массе одного Гениалиссимуса. Кроме того, Гениалиссимус представляет собой как бы могучее дерево, выросшее из отживших свое побегов. Как дерево влагу, Гениалиссимус впитал в себя и переработал все лучшее, что было создано предварительной литературой, после чего потребность в последней совершенно отпала.

… меню <…>. 4. Вода натуральная «Свежесть».

Я пошел вниз по бывшей улице Горького, которая теперь называлась проспектом имени Первого тома Собрания Сочинений Гениалиссимуса. (Потом я узнал, что в коммунистической Москве имеются 26 проспектов имени отдельных томов сочинений данного автора.)

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ ОРДЕНА ЛЕНИНА ПУБЛИЧНЫЙ ДОМ имени Н. К. КРУПСКОЙ

— Вот он! Вот он! — кричала тетка. — Шапиён! Как есть, чистый шапиён. Штаны длинные носит, говно не сдаёт, пищей брезгует, а по-нашему говорит, как мы.

Часть IV

— Вторичный продукт <…> мы поставляем в страны Третьего Кольца. — Зачем? — спросил я. — По контракту. Когда-то коррупционисты заключили с ними контракт на поставку газа, а газ давно весь кончился. Но наши учёные переоборудовали газопровод, — и тут она не выдержала и стала смеяться.

До революции, когда никакого Москорепа ещё не существовало в природе, Советским Союзом правили глубокие старцы. То есть они не всегда, конечно, были такими глубокими. Власть они обычно захватывали ещё полными сил и здоровья. И всякий раз принимались за омоложение кадров. Но за время омоложения они обычно успевали состариться и, умудренные возрастом, приходили к мысли, что наиболее прогрессивной формой правления является форма маразматическая. И держались за свои места до самой смерти. Новое поколение правителей опять принималось омолаживать кадры и снова не успевало.

Гениалиссимус разъезжал по всей стране и требовал увеличить добычу нефти, выплавку стали, урожайность хлопчатника, изучал проблемы яйценоскости кур-несушек и наблюдал за окотом овец. А поскольку страна большая, за всем не усмотришь, он решил воспользоваться передовой техникой и стал совершать регулярные инспекционные облеты на космическом аппарате. И оттуда следил за передвижением войск, разработкой карьеров, вырубкой лесов, строительством отдельных объектов и добычей угля открытым способом. Он вникал во все. Иногда даже заметит, что рабочие где-то слишком долго перекуривают, и прямо из космоса шлет приказ начальника этих рабочих снять с работы, понизить в должности или отдать под суд. Или увидит, что какой-нибудь автомобиль превысил скорость или нарушил правила обгона, номер запишет и сообщает в автоинспекцию. — И вот такими пустяками он занимался? — спросил я Искрину. — Ну почему же пустяками? — недовольно возразила она. — Он всем занимался. Не забывай, что по его идее и под его руководством у нас построен коммунизм. Причем в течение одного лишь года после Августовской революции. Эти космические инспекции оказались настолько эффективными, что в конце концов было принято решение об оставлении Гениалиссимуса в космосе навсегда и разделении власти на небесную и земную. Гениалиссимус сверху осуществляет общее руководство, а земными делами управляют Верховный Пятиугольник и Редакционная Комиссия.

— Председатель государственного комитета по удовлетворению потребностей и начальник Внубеза были осуждены и… — …и расстреляны! — догадался я. — Ну что ты! — возразила Искрина. — Это никак невозможно. У нас в Москорепе смертная казнь навечно отменена. У нас есть только одно наказание —высылка в Первое Кольцо. И эти люди были туда высланы. — Ну и напрасно, — сказал я. — Я, конечно, понимаю, что при коммунизме отношение к людям должно быть гуманным, но гуманизм гуманизму рознь, и злоупотреблять им не следует. — <…> Они же были высланы в Первое Кольцо. А там смертная казнь ещё не отменена.

— Дело в том, что американцы ещё до Августовской революции начали с помощью спутников транслировать на советские телевизоры свои передачи… Но введением кабельного телевидения эта идеологическая диверсия была обезврежена, — догадался я. — Не совсем, — усмехнулась Искрина. — Они разработали новую провокацию и с помощью установленных на Луне лазерных проекторов демонстрируют иногда свои порочные фильмы прямо на небе, используя облачный покров вместо экрана. <…> — Конечно, мы с этим боремся. Например, вот эти длинные козырьки на кепках были рекомендованы органами БЕЗО специально, чтобы люди могли защищаться от облучения. Но некоторые несознательные люди пытаются подглядывать из-под козырьков. Приходится бороться другими способами. <…> У нас общество гуманное <…>. Просто разгоняют облака. Правда, это отрицательно сказывается на климате и урожайности, но идеологическая борьба у нас стоит на первом месте, а урожайность на втором. — Ну, это ясно. Это и в моё время так было.

В предкомобах дети уже учатся составлять письменные доносы и одновременно преподаватели русского языка следят, чтобы эти сочинения писались правильным русско-коммунистическим языком, были интересными по форме и глубокими по содержанию.

— А в каком объединении находятся критики? — спросил я — Ни в каком, — сказал Смерчев. — Критикой у нас занимается непосредственно служба БЕЗО. — Очень рад от вас это слышать, — сказал я растроганно. — В наше время это было совсем глупо поставлено. Тогда органы госбезопасности тоже занимались критикой, но они, по существу, просто дублировали органы Союза писателей. — С этой порочной практикой, — нахмурился Смерчев, — у нас навсегда покончено.

Я вспомнил: когда-то один человек в сером костюме сказал мне во время допроса: «Будь вы дураком, мы бы вам все простили. Но вы не дурак и хорошо понимаете, что именно содержится в ваших писаниях». Но он был не прав, потому что на самом-то деле я был дурак. Если бы я был умный, я бы выдавал себя за дурака. Но я был дурак и потому выдавал себя за умного.

Часть V

… первый заместитель Гениалиссимуса по БЕЗО, Главный Маршал Москорепа, пятижды Герой Москорепа, Герой Коммунистического труда Берий Ильич Взрослый.

— Горизонт Тимофеевич Разин, — объяснил маршал, <…> волнуясь, — является председателем Редакционной Комиссии и, по существу, можно даже сказать и так, наместником Гениалиссимуса на Земле.

— Им нужно, чтобы был институт, директор, замдиректора, парторг, священник, начальник службы БЕЗО, руководители лабораторий. Из этих должностей они извлекают довольно много пользы. А извлекать информацию из плёнки — это дело десятое. Как правильно заметил наш Гениалиссимус: «Движение — всё, цель — ничто». — два важных свойства экономики СССР

— Он оказался обычным интеллектуалом. Голова большая, знаний много, а мысли ни одной. Пришлось аннигилировать.

— Неужели вы думаете, что мы собираемся его убивать? Такой ценный экземпляр! Да мы его будем беречь как зеницу ока. Мы его сначала ещё немножко проверим, а потом подлечим, откормим, будем брать у него генетический материал. Нам нужна такая порода. <…> А вот когда мы извлечем из него достаточно генетического материала, тогда уж мы его… — Аннигилируете, — подсказал я. — Да что вы заладили со своим аннигилированием! — с досадой сказал профессор. — Мы с ним поступим гуманно. Мы его усыпим, забальзамируем и выставим в музее как человека невиданной стойкости. Который вынес все до конца, но не издал ни стона, не попросил пощады, не предал свои идеалы, а погиб, но остался верен своим убеждениям. Я увидел, что на глазах профессора блеснула скупая мужская слеза.

… на смену немощным старикам пришел, наконец, вождь молодой и здоровый, с двумя высшими образованиями. Комментаторы по гляделке наперебой нового восхваляли, что умный и остроумный, костюмы заказывает только в фирме «Диор», читает в подлиннике Вольтера и тайком в церковь ходит. Этому-то вождю направил Батюшка секретное послание с указанием коммунистическую партию распустить и восстановить в России традиционную для неё монархическую форму правления. Ответа он не получил, и вскоре стало ясно, что журналисты нового вождя сильно перехвалили. Костюмы от «Диора» он носит, но в церковь ходит навряд ли, а в подлиннике читает исключительно Ленина.

Часть VI

— За пропажу вещей, оставленных в номере, администрация ответственности не несет, — сказала она, не глядя на меня, и я понял, что мой вторичный продукт украла именно она. И что же теперь получалось? Не имея вторичного продукта, я не могу получить первичный, а не получая первичный, не могу произвести вторичный. И значит, что же мне, с голоду помирать?

— Вы знаете, что у наших космонавтов родились близнецы — Съездий и Созвездий.

На облаках, покрывавших сотни или даже тысячи гектаров неба, демонстрировался какой-то фильм. <…> Я пригляделся и ахнул: это был «Даллас», знаменитый американский фильм <…>. Фильм был немой, но русские титры расплывались по облакам. <…> — Какая роскошь! — завистливо ахнула дежурная и посмотрела на меня со странной улыбкой. По улице мимо нас текла толпа народу: мужчины, женщины, дети и старики. Многие из них тащили в руках подстилки, подушки и одеяла. Это было похоже на массовую внезапную эвакуацию. Я покинул дежурную, влился в общий поток и вскоре вместе со всеми оказался на обширном пустыре. Там народу уже сидело видимо-невидимо. Тысячи, а может быть, даже десятки тысяч. Они сидели тихо, некоторые поодиночке, другие группами. Все таращились в небо, и все молчали. <…> Хотя отдельные серии этого фильма я видел ещё шестьдесят лет назад, я ни одной из них не запомнил и не понял. Я не понимал их по-английски, не понимал по-немецки. И сейчас по-русски тоже ничего не мог понять. По-моему, все содержание сводилось к тому, что герои постоянно переодевались, пили шампанское, ездили на кадиллаках и говорили о каких-то миллионах. Как и полагается, фильм время от времени прерывался рекламой зубной пасты, стирального порошка и японских электромобилей. Впрочем, меня занимали не содержание фильма и не реклама, а грандиозность зрелища наверху и реакция зрителей внизу. То есть реакции практически не было никакой. Зрители, как бы состоя в общем массовом заговоре, хранили полнейшее молчание, но, когда на небесном экране два бывших чемпиона по боксу стали жевать гамбургеры фирмы Макдоналдс, все сидевшие вокруг меня непроизвольно зачавкали. И мне тоже вдруг так захотелось свежего гамбургера с ватной булкой и пузырящейся кока-колой, что я даже, кажется, застонал от вожделения. Моя реакция вызвала крайнее недовольство публики. Со всех сторон на меня зашикали, а кто-то даже ткнул кулаком в бок. Впрочем, досмотреть фильм до конца мне, так же как и другим, не удалось. В тот самый момент, когда один герой небрежно передавал другому чек на четырнадцать миллионов долларов, над головой возник решительно нараставший гул моторов и на океанском пляже, где главная героиня загорала со своим стареющим, но исключительно богатым любовником, появилась целая армада тяжелых бомбардировщиков, которые, рассредоточившись, стали обстреливать облака трассирующими снарядами. Тут же послышался шум моторов на земле, и в среде зрителей произошло замешательство. — Облава! — крикнул кто-то, и это слово пошло по рядам, как огонь по бикфордову шнуру.

— Слава Симу! — провопил кто-то. — Да здравствует симодержавие!

… шоссе имени Стратегических Замыслов Гениалиссимуса.

Часть VII

— Распять его! — приказал царь. Я удивился такому приказу. Уж кто-кто, а Симыч должен был знать, что распинать на кресте — дело не христианское. Другое дело — сжечь живьём или посадить на кол. Но приказ есть приказ. Тут же откуда-то взялся огромный, грубо сколоченный крест, и четыре симита стали приколачивать несчастного отца Звездония к кресту большими ржавыми гвоздями. Сработанные передовой и прогрессивной промышленностью Москорепа, эти гвозди, конечно, гнулись, и распинальщикам приходилось их выдергивать, выпрямлять и вновь заколачивать.

— А никто не понимал такой простой вещи, что для того, чтобы разрушить коммунизм, надо его построить. <…> — Но если следовать твоей логике, то надо признать, что все люди, которые вели нас к коммунизму, были на самом деле его врагами. — Конечно, — обрадовался он. — Все эти люди от Маркса и до меня, заразив коммунизмом человечество, дали ему возможность переболеть этой болезнью и выработать иммунитет, которого, может быть, хватит на много поколений вперёд.

— Друг мой, — печально сказал бывший Гениалиссимус, — <…> вообще, что такое народ? <…> И как назвать миллионы людей, которые восторженно бегут за своими сумасшедшими вождями, неся их бесчисленные портреты и скандируя их безумные лозунги. Если ты хочешь сказать, что самое лучшее, что есть среди этих миллионов, — это и есть народ, то тогда ты должен признать, что народ состоит всего из нескольких человек. Но если народ — это большинство, то я тебе должен сказать, что народ глупее одного человека. Увлечь одного человека идиотской идеей намного труднее, чем весь народ. — вариант трюизмов

— Я видел, что машина запущена и сама собой катится в пропасть. И ход её даже мне не под силу ни замедлить, ни ускорить. Я устал и хотел куда-то спрятаться от всего и от всех, но на Земле подходящего места не нашёл. Поэтому, когда они решили оставить меня на орбите, я подумал, может быть, так и лучше. Они делали вид, что я ими руковожу, и я делал вид. А на самом деле я жил своей отдельной жизнью — ел, спал, читал книжки, думал и ждал. — Чего ждал? — Ждал, когда это всё развалится. — Ну вот, — поймал я его на слове, — значит, ты вел себя точно так же, как Симыч. Он ждал в морозильнике, а ты в космосе. Какая разница? <…> — Разница в том, — сказал он сердито, — что прежде чем ждать, пока эта лодка затонет, я её долго раскачивал, а он в это время валял свои глыбы впустую.

«Мы, Божией милостию, Серафим Первый, Император и Самодержец Всея Руси, данным Манифестом высочайше и всемилостивейше объявляем диявольское, заглотное и кровавое коммунистическое правление низложенным. Зловонючая партия КПГБ распущена и объявлена вне закона. Пропаганда коммунистической идеологии приравнена к числу тягчайших государственных преступлений. <…> Бывшие органы госбезопасности (служба БЕЗО) преобразовываются в Комитет народного спокойствия (КНС) <…>. Всем бывшим коммунистам предлагается сдать свои членские билеты в губернские, уездные и волостные отделения КНС и пройти через церковное покаяние. <…> С нами Бог!» <…> А кроме того, изо дня в день публиковались бесчисленные указы <…>: 7. Об упразднении паровых, механических и электрических и других средств передвижения с постепенной заменой их живой тягловой силой, для чего крестьянам предлагается немедленно заняться выращиванием лошадей, быков, ослов и шотландских пони. 8. Об отмене наук и замене их тремя обязательными предметами, которыми являются Закон Божий, Словарь Даля и высоконравственное сочинение Его Величества Преподобного Серафима «Большая зона». 9. О введении телесных наказаний. 10. Об обязательном ношении бороды мужчинам от сорока лет и старше. <…> 13. О восстановлении буквы «ять» в русском алфавите.

О романе

	Это анти-антиутопия.
	— Камил Икрамов

Книга о будущем Советского Союза повторяет Оруэлла робко, и советский мир подан не смешно — но неплоха небрежность повествования в сочетании с динамичным сюжетом. <…> да вот недотяг: не нашлось у Войновича самостоятельной живой находки, покатил всё в том же гремливом шарабане: что я страшно-ужасный вождь нависающего над миром русского национализма. В резких сатирических чертах обсмеяна наша замкнутая вермонтская жизнь, что ж, посмеёмся вместе, хотя обуродил меня за край. Что Войновичу удалось — это создать у читателей иллюзию, что он таки был у меня в Вермонте, пишет с натуры, — кто ж искуражится сочинять такое от копыт и до пёрышек? Ещё долго называли его «достоверным свидетелем» моей жизни в Вермонте. (А мы с ним — даже и не знакомы, не разговаривали никогда.) А что жаль: как топорно, без мастерства, Войнович подаёт утрированный высмеиваемый народный язык, тут его подвела злость, — а язык виноват ли, что сатирик не вошёл в его дух. И вовсе слабо, когда не в шутку сквозят претензии автора на собственный литературный размер.

— Александр Солженицын, «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов» (гл. 11)

Владимир Войнович

В манере держаться (публичной, а не частной) есть много такого, что напрашивается на пародию: безумное самомнение, лицемерие и ханжество. В полемике с оппонентами — передёргивание. <…> Приехав на Запад, он сразу стал окружать себя людьми, чьи мышление и мораль на уровне Кабанихи. Он пишет свои «узлы», которые, как он считает, люди поймут через сто лет, хотя там и сейчас понимать нечего, но читать трудно. <…> Борьба с противниками ведётся самыми нечестными способами. Например, перед моим романом поставлены барьеры (с этой стороны), чтобы не допустить его проникновения в СССР. В здешней жалкой печати не пропускается ни одно доброе или нейтральное слово, даже из платных объявлений книжных магазинов вопреки здешним законам мое имя вычеркивается. Так правду не защищают. Так защищают только неправду. — ответ на её письмо с пренебрежительной критикой «Москвы 2042»

— письмо Елене Чуковской, конец 1987

В эмигрантском мирке главная фигура естественно и заслуженно — Солженицын. Но он постепенно, и это началось ещё в СССР, из уважаемой личности превратился в неприкосновенную. <…> Эти люди воспринимают мой роман чуть ли не как физическое нападение на Солженицына, считают, что я решил в таком виде изобразить Солженицына и делаю это для сведения личных счётов или для того, чтобы заслужить чьё-то одобрение. Но у меня с Солженицыным никаких личных счётов нет и быть не может. Меня интересует не он лично, а явление, которое он представляет: все люди, которые становятся кумирами толпы, друг на друга похожи. Но если даже кто-то в моём романе не видит обобщения, а видит только Солженицына, если это всего лишь пародия или даже карикатура на одного человека, то что в этом ужасного? Ничего бы ужасного и не было, если бы опять-таки речь шла не о культовой фигуре. А само по себе несуразное негодование некоторых читателей этого романа как раз доказывает наличие культа. И доказывает, что мой роман написан на очень больную и актуальную тему. <…> [В 1987] роман вышел на английском языке, и появление его стало культурным фактом американской жизни. Русская служба «Голоса Америки» игнорировать такой факт не может. В этом случае они попытались мой роман не заметить. <…> И вот я уже вернулся к себе в Германию, живу там, ни о чем не думаю, вдруг звонок из Вашингтона. Главный редактор русской службы Наталья Кларксон спрашивает, буду ли я удовлетворен, если они передадут сокращенную версию романа — пятнадцать передач по пятнадцать минут. Для большого романа 225 минут не так уж много, но я согласился. Несколько раз я ездил в Мюнхен записывать роман на магнитофон, после чего получил от «Голоса Америки» гонорар. Я, естественно, думал, что роман передан на Советский Союз. Через два года я приехал в Вашингтон и из случайного разговора с одним из редакторов «Голоса Америки» узнал, что роман никто и не собирался передавать, его только записали для того, чтобы от меня откупиться. А не передали потому, что очень боятся «вермонтского обкома». Там это выражение «вермонтский обком» в ходу. Время от времени из Вермонта звонит жена Самого и сообщает, что такая-то передача понравилась. И тогда редактор передачи ходит задрав нос. Или опустив нос, — если передача не понравилась. Так вот. Узнав, что роман передан не был, я позвонил Наталье Кларксон и спрашиваю, почему, мол, вы заказали мне чтение романа, а потом его не передали? У неё объяснение чисто советское: «Мы решили не передавать ваш роман, потому что сейчас в Советском Союзе перестройка и мы не хотели омрачать отношения между СССР и США». <…> Мой роман в равной степени и о карнаваловщине, и о — как бы это сказать — зильберовичизме. Те, кто обижаются на меня за образ Карнавалова, должны бы обижаться как раз за образ Зильберовича, ибо он списан именно с них, «апологетов».

— «Из русской литературы я не уезжал никуда», 1991

Особенно сильно мне попало от прогрессивной общественности за Сим Симыча Карнавалова <…>, в котором все немедленно узнали Солженицына и спрашивали, как я посмел. Я говорил: это не Солженицын, а обобщённый образ. Мои критики возражали: не обобщённый образ, а именно Солженицын. А что, похож? — спрашивал я. Нет, совсем не похож! А как же вы тогда узнали? От этого вопроса критики сперва слегка торопели, но и тут изворачивались и спрашивали, понимаю ли я, на чью мельницу лью воду.

— «Дело № 34840», 1993

Я говорил много раз, <…> что не стал бы писать пародию на Солженицына, если бы не увидел в нём типический образ русской истории. Если бы не было в ней движимых похожими страстями бунтарей и разрушителей устоев <…>. Иные, обвиняя меня в кощунстве, поостыв, любопытствовали, а читал ли моё сочинение Сам и как к этому относится. А были и такие, кто, сперва поругав меня и поудивлявшись, переходили на шепот (словно боялись прослушивания) и на полном серьёзе спрашивали, не подсылал ли прототип ко мне наемных убийц. Тут уж мне приходилось удивляться. Какого же вы сами о нём мнения, говорил я этим людям, если допускаете, что он может за пародию убить человека? <…> Когда я говорил, что не описывал Солженицына, я не лукавил, не было причины. Я описывал типичного идола, которых было много в русской и нерусской истории. Кстати, один перс сказал мне недавно, что моя книга никак не может быть напечатана в Иране, потому что в ней нарисован точный портрет аятоллы Хомейни и все детали его биографии: героическая борьба против шаха, ссылка, возвращение на белом коне и приобщение народа к вере (нельзя смеяться?) с помощью виселиц и пулемётов. Так вот Солженицын относится к породе перечисленных мною исторических лиц и тем самым не частное лицо, а явление.

— «Портрет на фоне мифа», 2002

… [за] Сим Симыча Карнавалова <…> на меня тогда многие обиделись. Особенно одна окололитературная дама с радио «Свобода». Она буквально орала на меня: «Нельзя обижать Солженицына». Я спросил у неё: «Кого ещё нельзя обижать и пародировать? Назовите фамилии, я обязательно напишу на них пародии». Обиделся и сам Солженицын. Крепко обиделся, сказал, что я его оклеветал <…>. Пришлось мне написать небольшую книгу «Портрет на фоне мифа»…