Наи́вность (от фр.naif, от лат.nativus) — сложное историко-бытовое, культурно-психологическое, а также философское понятие, имеющее несколько разных групп значений, а также оценок в зависимости от времени, места и контекста существования.
Прежде всего, под наивностью понимают неспособность ориентироваться в постоянно изменяющемся мире и адекватно отвечать на вызовы времени. Синонимы такой наивности: неискушенность, непосвященность, бесхитростность, неопытность, недогадливость, невежественность, глупость.
Кроме того, наивностью может считаться осознанное или неосознанное следование особой субкультурной традиции, отказавшейся признавать достоверность некоторых феноменов культуры и цивилизации. В таком значении наивность приближается к таким понятиям как: соприродность, естественность, искренность, простодушие, доверчивость, провинциальность, ребячество.
Наивность в афоризмах и кратких высказываниях[править]
Весёлость облегчает болезнь, бедность, горе, превращает невежество в милую наивность и самое уродство делает приятным.[1]
Чтобы быть символичной, поэзии нет никакой надобности в мудрёном, замысловатом, нарочитом «символизме» <...>, чем более наивно она описывает самое простое, <...> тем более эффективна невыразимая магия искусства...
— Что такое наивность и сверхнаивность?
— Наивность — это когда дочь думает, что её мать — девушка. Сверхнаивность — это когда мать думает, что её дочь — девушка.[5]
Наивность в психологии, философии и искусстве[править]
В то время как поэты-реалисты рассматривают мир наивно, как простые наблюдатели, подчиняясь вещественной его основе, поэты-символисты, пересоздавая вещественность сложной своей впечатлительностью, властвуют над миром и проникают в его мистерии.
Истинная поэзия <…> всегда символична. Чтобы быть символичной, поэзии нет никакой надобности в мудрёном, замысловатом, нарочитом «символизме». Напротив, чем она проще и менее притязательна, чем более наивно она описывает самое простое, эмпирическую действительность мира или личный душевный опыт поэта — тем более эффективна невыразимая магия искусства, превращающая простые, общеизвестные явления в символы глубочайших новых откровений, и тем полнее и убедительнее символический смысл поэтического творения.
А где этот третий глаз? — спрашивает Декарт. Как мы можем еще сравнивать идеи с объектами и, тем самым, оперировать идеями как идеями этих объектов?
Декарт в таком третьем глазе, естественно, не нуждался. Но не по наивности, как может быть наивно и неявно противоположное, незаконное допущение, хронически возникающее. Кстати, античные философы тоже обращали на это внимание и выразили его в идее «третьего человека»: один человек смотрит, а то, что он видит, объясняется объектом, в предположении, что еще есть «третий человек», который совершает операцию этого соотнесения. Декарт, повторяю, не нуждается в этом, но не по наивности, а просто потому, что он в принципе иначе компонует сам акт восприятия.[8]
По Артуру Шопенгауэру, когда Я и субъект кончаются, восстанавливается человек в нас. Попробуем вчитаться в эту мысль. Из-за наивности, нетехничности Шопенгауэр был отставлен со столбовой дороги своего прогрессивного, набиравшего силу века, и по тем же свойствам он сейчас продолжает говорить с неизменной наивной убедительностью, словно не старел.[9]
Является ли изначальная свобода человека предположением или тайной, которую мы никогда не разгадаем, — в любом случае феноменология дистанцируется от такого рода предположений и тайн. “Постулатами” и “тайнами” феноменологии являются лишь изначальные различия. Перефразируя Гуссерля: мышление в своих исходных точках наивно, т. е. несвободно. Роль феноменологической рефлексии состоит не только в том, чтобы зафиксировать эту наивность, но и в том, чтобы преодолеть ее.[10]
— Владимир Молчанов, «Предпосылки и беспредпосылочность феноменологической философии», 1999
Наивность в публицистике и документальной прозе[править]
...события <поэм Гомера> совершились почти за тысячу двести лет до Р. X., следовательно, во времена мифические, да и сам Гомер жил в эпоху доисторическую; отсюда и происходит девственная наивность его поэм, вследствие которой и доселе описанный им мир, несмотря на его чудесность, носит на себе печать действительности.
Скоро опять занавѣсъ поднялся при восклицаніяхь публики, вызывавшей Десдемону ― она явилась. Свѣтъ отъ свѣчей заколебался отъ восторженныхъ криковъ, посыпался цѣлый дождь цвѣтовъ, ложи заблистали драгоцѣнными каменьями, бѣлые и розовые шарфы заколебались въ благоуханномъ воздухѣ. Я ее тотчасъ узналъ, она была все также проста и наивна въ своемъ торжествѣ: это была она, тотъ странствующій геній, который иногда на пути своемъ находилъ удовольствіе въ томъ, чтобы пѣть для бѣдныхъ.[11]
— Александр Дружинин, Письма иногороднего подписчика о русской журналистике, 1849
Не будем в подробностях вспоминать о том, как варварски неблагодарно отнеслась старая тенденциозная критика к истинным поэтам, как наобум судила о них. С легкомыслием дикарей, меняющих жемчужные раковины на стеклярус, венчали мы званием поэтов жалких посредственных стихотворцев, как дикари, оставляя без внимания сияющее звёздаминебо, наивно разевали рты перед грошовым фейерверком.[12]
В ту пору, когда сам Тютчев еще не был «открыт», составители хрестоматий и антологий рекомендовали его как «выдающегося описателя природы». Но для того, чтобы понимать его как «описателя», приходилось в его стихах не замечать главного, проходить мимо того, что лежало под кажущейся поверхностью «описания». Иногда поступали с варварской наивностью: просто зачеркивали то, что было истинным предметом стихотворения и для чего «картина природы» служила только мотивировкой иль подготовкой.[13]
...на то и серая ворона, чтобы птицы умели стоить гнезда, спасите это колготную насмешницу, единственную птицу, обладающую наглостью наивности настолько, что она в глаза человеку может так и ляпнуть с дерева: «Ка-ар-р!» (уходи, дурак!), а только вы отошли, слетит вниз и, насмешливо покрякивая, примется в ночь уплетать тухлый кусок мяса, который ни одна собака в рот не возьмет.[14]
У нас принято так думать: уж лучше цинизм, чем… Чем множество вещей: романтизм; догматизм; наивность (пресловутая «святая простота»)… Говорят о «здоровом цинизме» и даже об «обаятельном цинизме».[7]
Наивность в мемуарах, письмах и дневниковой прозе[править]
С нами она <Жорж Санд> очень любезна, весьма щедра на похвалы. Но есть в её словах какая-то удручающая наивность, удивительная упрощённость мысли — от этих плоских выражений становится холодно, как от голой стены.[15]
Я был всех беднее. Матушка, при всей своей доброте, считала лишним давать мне деньги; по ее понятиям, деньги в руках детей приучают к мотовству. Но, помню, я этим не очень огорчался; при крайней моей наивности зависть не успела еще коснуться моей души.[16]
Он был до такой степени близорук, что не видел того, что все видели. Прищурившись из-под густых бровей, он с трудом разглядывал близлежащие предметы. Зато, когда взор его устремлялся вдаль, он, казалось, проникал за доступную внешним чувствам поверхностность вещей и видел что-то запредельное, что для всех оставалось скрытым. Его глаза светились какими-то внутренними лучами и глядели прямо в душу. То был взгляд человека, которого внешняя сторона действительности сама по себе совершенно не интересует. <...> Эксцентричность его наружности и манер многих смущала и отталкивала; о нём часто приходилось слышать, будто он «позёр». Люди, его мало знавшие, склонны были объяснять в нём «позой» всё им непонятное. И это тем более, что всё непонятное, и особенно в человеке, обладает свойством оскорблять тех, кто его не понимает. На самом деле, однако, те странности, которые в нём поражали, не только не были позой, но представляли собой совершенно естественное, более того — наивное выражение внутреннего настроения человека, для которого здешний мир не был ни истинным, ни подлинным.[17]
Я не думаю, однако, что Гиппиус бездарна. Я только думаю, что природа её — женственно-податливая, подражательная: судьба столкнула её с людьми, приучившими её интересоваться темами преимущественно религиозными, но не поставила на её пути никого, кто мог бы заинтересовать её вопросами эстетическими. Вот и пускается она в критику с чрезвычайно лёгоньким багажом, свободно умещающимся в дамском ридикюльчике старинного фасона. В нём лежит свёрнутый сантиметр, которым она прежде всего измеряет «содержание». Что так или иначе не соответствует мыслям и темам, затверженным ею от учителей, она порицает. Что соответствует — хвалит. Что касается вопросов формы, то тут у неё нет даже и сантиметра. Эти вопросы она презирает с наивностью невежества: они для неё — нечто вроде «изучения тараканьей ножки». В результате — её критические суждения либо, как я уже говорил, обходят художественную сторону критикуемой вещи, либо, не будучи основаны ни на тщательном и правильно поставленном изучении, ни на формальных принципах, оказываются беспринципны. Дамский каприз руководит ими в лучшем случае.[18]
В музыке Гречанинова появились слабые и робкие, чрезвычайно неуверенные попытки обогатить свою гармоническую палитру „под Дебюсси“ или хотя бы „под Ребикова“. Всё это в высшей степени было наивно и никак не соответствовало его стилю и музыкальному и душевному. Он был сам человек в высшей степени простой и несложный, психологически наивный, менее всего у него могло быть контакта с символистами, людьми мудрёными, путаными, усложнёнными. И музыкальный модернизм шёл к нему, как „корове седло“. Его очарование было в первобытной простоте музыкального чувства, в той оставшейся для него небольшой порции ещё не высказанных в музыке простых и искренних эмоций, которую не успели воплотить его музыкальные предки — Чайковский, Римский-Корсаков.[19]:89
...эти двое, с которыми мне привелось иметь дело, были вполне обыкновенные комиссары из бывших профессиональных партработников, и они были нормально подкованы идеологически. Я совершенно не замечал их подозрительности, будучи глупейшим образом убежден, что мой выход из окружения является более чем достаточным доказательством моей политической «чистоты» и «преданности». По крайней какой-то наивности я не мог понять, что дело обстоит как раз наоборот и что после пребывания на оккупированной территории я должен обязательно вызывать подозрения.[20]
Наивность в беллетристике и художественной прозе[править]
Наталья Петровна. Ну, однако, послушайте; вот мы с вами теперь сидим здесь… может быть, на этой же самой скамейке, за четверть часа до нас, сидели… два точно молодые существа. Ракитин. Беляев и Верочка? Конечно, они моложе нас… между нами несколько лет разницы, вот и все… Но мы от этого еще не старики. Наталья Петровна. Между нами разница не в одних летах… Ракитин. А! я понимаю… Вы завидуете их… naivete <наивности>, их свежести, невинности… словом, их глупости… Наталья Петровна. Вы думаете? А! вы думаете, что они глупы? у вас, я вижу, все глупы сегодня. Нет, вы меня не понимаете. Да и притом… глупы! Что за беда! Что хорошего в уме, когда он не забавляет?.. Ничего нет утомительнее невеселого ума.[21]
Отец терпеливо и осторожно вводил его в круг торговых дел, брал с собой на биржу, рассказывал о взятых поставках и подрядах, о своих сотоварищах, описывал ему, как они «вышли в люди», какие имеют состояния теперь, каковы их характеры. Фома быстро усвоил дело, относясь ко всему серьезно и вдумчиво.
― Расцветает наш репей алым маком!.. ― усмехался Маякин, подмигивая Игнату. И все-таки, даже когда Фоме минуло девятнадцать лет, ― было в нем что-то детское, наивное, отличавшее его от сверстников.[22]
Не всякий день обедали Елена Дмитриевна и дочь Таисия, бывшая институтка, некрасивая девушка с плоской грудью, напудренным носиком и неизбывною наивностью во взорах. Плакали, молились и ничего не понимали, но все ждали откуда-то конфет.
Если мы рассмотрим его умственные способности, то придём к заключению, что они были ничуть не выше тех, которыми мордастый Франц-Иосиф Габсбург прославился в качестве общепризнанного идиота: то же безудержное словоизлияние, то же изобилие крайней наивности.
Никогда не забуду одного случая, который остается в моей памяти как пример крайней наивности первых молоденьких зайцев, бегущих правильным кругом на лежку. Однажды приехал гость из Москвы и просил меня показать ему, как надо подстаивать беляков. Мы пошли в лес, подняли зайца. Я указал гостю на след и велел ему дожидаться. Гость мой вычертил на указанном месте крестик, отошел шагов на тридцать, положил ружьё на сучок, навел на крестик и стал дожидаться. Подсмеиваясь, отошел я, уверенный, что гостю зайца никак не убить. И вдруг через несколько минут раздается выстрел и ликующий крик. Заяц был убит как раз на крестике. Так бывают глупы эти первые молоденькие зайцы.[23]
— Все мы живём только иллюзиями и долгами.
— Иллюзии от прошлого, а долги в счёт будущего. Наивность. Только завистники называют её глупостью. Это не недостаток, а, напротив достоинство. <…> Только глупец побеждает в жизни, умник видит слишком много препятствий и теряет уверенность, не успев ещё ничего начать. В трудные времена наивность — это самое драгоценное сокровище, это волшебный плащ, скрывающий те опасности, на которые умник прямо наскакивает, как загипнотизированный. Никогда не старайся узнать слишком много! Чем меньше знаешь, тем проще жить. Знание делает человека свободным, но несчастным. Выпьем лучше за наивность, за глупость и за всё, что с нею связано, — за любовь, за веру в будущее, за мечты о счастье; выпьем за дивную глупость, за утраченный рай!
...чем меньше остается скрытого от тебя, тем меньше взрослые склонны прощать тебе за твою чистоту и наивность, получается, что просто видеть этот мир уже означает замараться и соучаствовать во всех его мерзостях...
— У нас на флоте и не такое бывает! — понесло моего друга. — Особенно когда много “шила” проглотишь!
— Зачем же морякам шило-то глотать надо? — в ужасе всплеснула руками одна из девушек.
— Это наша старая пиратская забава! — вновь хохотал Мишка.
— Да не слушайте вы этого болтуна! — успокоил я перепуганных девчонок. — “Шилом” на флоте называют спирт.
Наши спутницы весело посмеялись над Мишкиным остроумием и своей наивностью. Мы пили вино и танцевали до упаду. Боже, как я был счастлив тогда![25]
— Владимир Шигин «Всадник рассвета», (Глава вторая. Небесный холм.) 2007
— … не правда ли, это очень по-женски — ударить три раза в лоб, а потом просить покарать. <…>
За это мы их и любим, — сказал Смотритель. — Они как бы делают мир добрее своей наивностью. Мы думаем — если эти трогательно нелепые существа ухитряются выживать рядом с нами, может быть, наш мир совсем не такое жестокое место, как мнится? Только постигнув, насколько хитра эта бесхитростность, понимаешь, до чего безжалостен мир на самом деле.
Земля ― хозяйка наша, и мудрость вся ее в заботах о недоделышах своих,
Учащихся ходить от стола к двери и обратно по линии прямой.
Земля, ты б родила парочку ребят совсем способных!
Наивность подрастанья! Ее даже глупостью нельзя назвать.[4]
— Сергей Нельдихен, «Искренность» (из цикла «Синтетическая форма»), 1923
↑Энциклопедия мудрости / составитель Н. Я. Хоромин. — Киев: книгоиздательство «Пантеон» О. Михайловского, 1918. — (переизд.: Энциклопедия мысли. — М.: Русская книга, 1994.)
↑В. В. Бибихин, Узнай себя. Из записей на тему самопознания. Отдельные записи и отрывки из дневников. — СПб.: «Наука», 1998 г.
↑Владимир Молчанов, Предпосылки и беспредпосылочность феноменологической философии. — М.: Логос, № 10 за 1999 г.
↑Собрание сочинений А.В. Дружинина, Санкт-Петербург, 1865 год
↑Садовской Б.А. Лебединые клики. Москва, «Советский писатель», 1990 г.
↑Ходасевич В.Ф. «Колеблемый треножник: Избранное» / Под общей редакцией Н.А.Богомолова. Сост. и подгот. текста В.Г. Перельмутера./ Москва, «Советский писатель», 1990 г.
↑Ходасевич В.Ф. Собрание сочинений в четырёх томах, Том 2. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922—1939. Москва, «Согласие», 1996 г.
↑Сабанеев Л.Л. «Воспоминания о России». — М.: Классика XXI, 2005. — 268 с.
↑Мелетинский Е. М.. Избранные статьи. Воспоминания. — М.: РГГУ, 1998 г. — 572 с.
↑И.С. Тургенев. Собрание сочинений в 12 томах. Том 9. — М.: «Наука», 1954 г.
