Варлам Шаламов и его современники

«Варлам Шаламов и его современники» — книга Валерия Есипова, изданная в 2007 году к столетию Шаламова. Это первая в России монография о нём.

Часть первая. У Медного всадника. Варлам Шаламов и его современники в отношениях с властью

Очевидно, что установка на ограничение информации о преступлениях сталинской эпохи являлась для её преемников в руководстве КПСС средством самосохранения. Фактически скрытым от широких масс населения оказался доклад Н. С. Хрущёва на XX съезде КПСС <…>. Боязнь диалога с обществом, засекречивание фактов, которые оставались живой памятью поколений, неизбежно подрывало доверие к власти и оказывало ей в итоге самую дурную услугу, поскольку способствовало возникновению слухов, легенд и мифов, порой самых невероятных, а также и соответствующих им исторических концепций. Главный, поистине абсурдистский парадокс состоял в том, что цифры погибших от репрессий, на основании которых в стране и за рубежом строились обобщающие спекулятивные концепции «репрессивного коммунистического тоталитаризма», начавшегося с 1917 года, многократно завышались, но ревностные хранители кремлевских тайн не решались обнародовать гораздо меньшие реальные данные. В то же время властью была инициирована полуофициальная реабилитация И. В. Сталина, нашедшая немало сторонников, несмотря на протесты интеллигенции. Во многом в результате этой двусмысленности даже в период перестройки советское общество в целом осталось достаточно индифферентным к призывам ко всенародному «покаянию» или «трауру» по жертвам сталинских репрессий. Всё это свидетельствует не только об огромной сложности сталинской проблемы в её сопряжениях с ментальностью российского общества, но и об известной ущербности интеллекта высшей политической элиты СССР, показавшей свою неспособность к решению задач социально-психологического характера и подменявшей анализ состояния общества политической риторикой. — глава вторая. Парадоксы советских шестидесятых

Глава четвёртая. Нелюбовный треугольник: Варлам Шаламов — Александр Твардовский — Александр Солженицын

Рассчитывать на лучший официально-литературный отзыв на свои рассказы в условиях 1960-х годов Варламу Шаламову вряд ли приходилось. Они вступали в явный антагонизм не только с идеологическими установками, но и с соответствовавшей ей массовой нормативной эстетикой, которая, как известно, <…> отличалась крайней степенью примитивизма и агрессивности в отторжении всего, что нарушало привычные представления не только о советской истории, но и о «настоящем советском человеке». В пропагандистской версии этот человек мыслился как существо идеально-героическое и в любой ситуации живущее верой в будущее. В связи с этим можно полагать, что со стороны определённого рода читателей (так или иначе связанных с официозом) на писателя могли бы обрушиться и более резкие обвинения, вроде: «Советский человек не может превратиться в животное! Автор клевещет на советского человека!»…

… есть немалые основания полагать, что никто другой, как Александр Солженицын, посеял семена изначально предубеждённого отношения Александра Твардовского к [стихотворному] творчеству Варлама Шаламова — именно упоминанием о Пастернаке. Сложно было найти более несовместимых, прежде всего, из-за разного культурного базиса, антиподов в советской литературе, чем автор «Тёркина» и автор «Доктора Живаго» <…>. Резкость, с которой Александр Твардовский, по версии Александра Солженицына, отверг эти стихи, <…> представляется малоправдоподобной. При всех своих пристрастиях Твардовский-поэт с уважением относился к любой незаурядной индивидуальности, тем более, с лагерной биографией, и не мог прибегать к таким неделикатным формулировкам. Приходится констатировать, что Александр Солженицын здесь снова искажает реальную картину. Вероятно, дабы подчеркнуть «узость взглядов» Александра Твардовского в соответствии с общей идеей книги «Бодался телёнок с дубом», предназначенной для самоутверждения своей персоны среди западной публики — главным образом, за счёт уничижения тех, кто его окружал и ему помогал. <…> «разоблачительной» (на самом деле, саморазоблачительной — точно по Фрейду и Фромму, с обнажением всех личных нарциссических и мессианских комплексов) книги <…>. Посредничество Александра Солженицына между Варламом Шаламовым и Александром Твардовским всегда оказывалась неким фантомом, двусмысленностью, стремлением выдать желаемое за действительное. Между прочим, автор «Одного дня Ивана Денисовича» <…> имел возможность довести до редактора «Нового мира» вполне лояльные и реалистические «Очерки преступного мира» Варлама Шаламова. Но, увы, не сделал и этого. <…> снова продемонстрировав своё нежелание помочь писателю, «лагерному брату», найдя для своих скрытых намерений явно демагогический предлог. Одним из результатов этих «посреднических» манёвров стало разочарование Варлама Шаламова в редакционной политике «Нового мира» и в Александре Твардовском как её олицетворении. <…> Между тем, личная встреча Шаламова и Твардовского могла бы обнаружить большое сходство их характеров и взглядов, а в связи с этим — взаимопонимание и определённого рода солидарность.

Твардовский <…> чётко разделяет добровольное, на глубокой идейной и этической основе, служение и — верноподданическое прислуживание. Свобода целиком отдавать себя, свои творческие силы, интересам обществу, народа (и, в конце концов — власти) предполагает, по его логике, внутреннюю независимость, связанную со способностью перешагнуть через те или иные запреты и пересмотреть свою позицию, исходя из голоса совести, с пониманием глубокой нравственной ответственности за сделанный выбор, а отсюда — за все происходящее в обществе и мире:

Глава пятая. Варлам Шаламов и Александр Солженицын: один на один в историческом пространстве

При объективном рассмотрении деятельности А. И. Солженицына в 1960-е годы с неизбежностью приходится в первую очередь учитывать её полускрытый от общества, большей частью строго законспирированый характер. Это приводило к крайне разноречивым оценкам личности писателя среди современников, к искажённому восприятию смысла его реальных политических устремлений даже со стороны достаточно часто общавшихся с ним людей <…>. Непривычность, экстраординарность подобного образа поведения писателя на фоне норм, принятых в советском обществе, долгое время держала в заблуждении и власть, которая в результате столкнулась с чрезвычайно серьёзными проблемами. Во многом обманутыми чувствовали себя и читатели первых произведений Солженицына, получившие впоследствии возможность убедиться, что писатель вёл двойную игру не только с государством, но и с ними.

… феномен Солженицына, если брать его во всей совокупности, невозможно рассматривать вне категорий массовой культуры, где особое значение придаётся рационально конструируемому имиджу, стратегии и тактике его реализации и т.д. Солженицына можно назвать, на наш взгляд, пионером в данной области в общественно-культурной практике СССР 1960-х годов.

… мысли о «нравственном социализме», а также о том, что «капитализм отвергнут историей», которые звучат в «Раковом корпусе», <…> казалось бы, концептуальные идеи повести сыграли огромную роль в судьбе писателя, став для него своего рода «охранной грамотой» — они не только смягчили (в определённой мере и на определённое время) жёсткую позицию власти по отношению к Солженицыну внутри страны, но и создали ему репутацию сторонника социалистических ценностей за рубежом. <…> Однако, как пояснил позднее писатель, мысль о «нравственном социализме» отнюдь не являлась его манифестом — её прочли так, «потому что хотели прочесть, потому что им надо (выделено автором) было видеть во мне сторонника социализма, так заворожены социализмом — только бы кто помахал им этой цацкой». <…> Это выражение даёт повод судить, насколько низко ставил писатель свою читательскую аудиторию, и насколько высоко — собственную персону. Называя «цацкой» свои мысли о «нравственном социализме» — предмете веры, надежд и глубоких размышлений миллионов людей своей эпохи — Солженицын наглядно демонстрировал своё пренебрежение этическими нормами литературы, превращая её в средство манипуляции сознанием и подтверждая таким образом, что привычка «раскидывать чернуху» глубоко вошла в его натуру, и он не делал здесь разницы между ненавистной ему властью и рядовым доверчивым читателем. Стоит заметить, что пассаж с «цацкой» появился у Солженицына в его книге «Бодался телёнок с дубом» лишь во втором её издании в 1978 г., т.е. много позже присуждения ему Нобелевской премии. Есть основания полагать, что если бы этот пассаж или нечто подобное ему, раскрывавшее истинные взгляды писателя, было открыто высказано им в его обращениях и интервью на Запад до 1970 г., то у него возникли бы очень серьёзные проблемы с «Нобелианой». Инициированное объективными и высоконравственными людьми <…> движение за присуждение Солженицыну высшей литературной премии мира вряд ли могло спокойно «проглотить» эту «цацку»…

Как можно полагать, одной из психологических пружин активизации работы над «Архипелагом», а также и усиления его политической остроты, явилось со стороны Солженицына чувство соперничества с Шаламовым, стремление восстановить и укрепить свой статус лидера в лагерной литературе, пользуясь при этом дарованным ему судьбой преимуществом — поступившими с разных концов страны рукописями репрессированных и допуском в «спецхран». Весьма показательно, что Солженицын в своей книге широко использовал и материал произведений Шаламова. Например, глава «Социально-близкие» «Архипелага» представляет собой в сущности вольное переложение «Очерков преступного мира» без ссылок на автора; в других случаях Солженицын апеллирует к имени Шаламова и полемизирует с ним, используя это как способ саморекламы (хотя Шаламов <…> категорически запретил использовать своё имя и факты из своих произведений в «Архипелаге»). <…> Солженицын сообщает, что на изложенный им «с энтузиазмом весь проект и моё предложение соавторства» он получил от Шаламова «неожиданный быстрый и категорический отказ» со словами: «Я хочу иметь гарантию, для кого пишу». Ударение на словах «для кого» подчёркнуто самим Солженицыным, и странно, что он ни сразу, ни сорок лет спустя, не понял, что здесь имел в виду Шаламов — он почему-то трактует смысл его фразы как нежелание писать «для потомства», списывая все на тщеславие своего собеседника, на его якобы «сильную мысль об известности». Между тем, смысл короткого и быстрого ответа Шаламова, как нам представляется, очень прост и однозначен: он не желал писать для Запада, в расчёте на западное мнение, в угоду чужой стороне. Солженицын, как можно понять, даже не задумался о такой интерпретации, и это лишний раз показывает, что он уже тогда вжился в свою роль в «мировом театре», которая ему казалась вполне естественной. Не задумался он и о том, что для его собеседника как крупного и самостоятельного художника сама по себе была оскорбительна роль «подручного», используемого в политических целях.

У Шаламова <…> в его тетрадь, обозначенную буквой «С» <…> занесён <…> часто цитируемый ныне диалог о Западе и о религии, который, возможно, и сопутствовал встрече по поводу «Архипелага»: «Для Америки, — быстро и наставительно говорил мой новый знакомый <…>». Этот разговор, в историческое существование которого, теперь верят, пожалуй, все, кроме самого Солженицына, наверное, ещё многократно будет рассматриваться и в исследованиях этики, и в литературоведении, и в культурологии (раздел массовой культуры и шоу-бизнеса), и в политической истории — как потрясающий феномен XX века, как уникальный пример прагматизма в духовной сфере. Именно так воспринял эту «проговорку» Солженицына Шаламов, которому стали окончательно понятны и внутренняя сущность писателя, и его стратегия и тактика.

… колоссально преувеличенные цифры о жертвах репрессий Советской власти и общей убыли населения СССР после революции. Именно эти цифры — в одном случае 55 миллионов, в другом — 66,7 миллиона, произвели самое шокирующее впечатление на читателей. Следует заметить, что последняя цифра, имевшая источником псевдонаучные расчёты эмигрантского деятеля И. Курганова, давно была известна на Западе, но она не применялась даже в официальной советологии ввиду своего явно фантастического характера. Освятив её своим именем и «харизмой» нобелевского лауреата, Солженицын совершил, наверное, один из величайших актов исторической безответственности художника и одну из величайших фальсификаций в истории: он представил миру советский опыт как уникальный по жестокости пример тотального геноцида (намного превосходившего по своим масштабам фашистский, включая Холокост), и тем самым в наибольшей мере способствовал формированию образа СССР как «империи зла». Но и эта фальсификация не нашла никакого отпора со стороны советских властей, которые, судя по всему, обнаружили полное непонимание сути событий, произошедших в мире после широкомасштабного тиражирования «Архипелага ГУЛАГ», в котором горячую заинтересованность проявили пропагандистские службы стратегических противников СССР. Фактически речь шла действительно о сверхмощной информационной «бомбе», направленной не только на подрыв международного авторитета Советского Союза и сложившегося баланса сил, но и на разрушение фундаментальных смысловых основ исторического бытия великой державы и её народа. На глазах всего мира дерзкий и самоуверенный писатель, возомнивший себя вершителем судеб человечества, отказывал своей стране в праве на новое историческое существование, представляя сложившийся в ней общественный строй бесчеловечным и преступным по своей природе, а своих бывших соотечественников считая жалкими рабами. Это был поистине тотальный вызов, перед которыми меркли все предыдущие исторические прецеденты <…>… Но те очень скромные действия, которые предпринял идеологический аппарат ЦК КПСС и КГБ в целях контрпропаганды (издание нескольких книг и брошюр, направленных исключительно на дискредитацию личности Солженицына, но никак не на смысловую и фактическую стороны вопроса), лишний раз показывают отсталость советских властей периода «застоя» от понимания новых реалий информационной эпохи XX века, их самообольщение в расчётах на аргументы силы (ядерного потенциала) в противовес аргументам интеллектуального порядка.

Прослеженное нами тяготение Шаламова к советской системе ценностей и его противостояние разрушительным политическим тенденциям даёт основание утверждать, что писатель верил в способность внутренней эволюции СССР в сторону разумной, постепенной демократизации, учитывающей реальное состояние общества и исторические традиции как положительного, так и отрицательного свойства.

Ситуация с первоначальным восторженным приятием Солженицына на Западе и последующим резким охлаждением к нему ярко показывает, что политический прагматизм использует ту или иную фигуру лишь до тех пор, пока она работает на выигрыш, а затем легко жертвует ею. Такова, по-видимому, неизбежная участь каждого писателя, целиком подчинившего свою деятельность политическим амбициям и отринувшего мысль о закономерностях истории…

Заключение

… особенно очевидно, что именно 1960-е годы стали периодом развития в советском обществе флуктуационных социокультурных процессов, способствовавших запуску как внутренних, так и внешних (основанных на использовании и стимулировании внутренних) механизмов его дезинтеграции <…>. При этом, разумеется, не может быть речи о прямой причинно-следственной связи между идеями советских шестидесятников и конечным результатом этих процессов — распадом СССР, отодвинувшим Россию на периферию мирового значения. Более того, социальный проект умеренного (центристского) ядра этого движения кардинальным образом отличался от политико-экономической модели, сложившейся в стране после 1991 года. В литературе и искусстве того времени речь шла в сущности лишь о полноте знания о своём недавнем прошлом, о «горькой и суровой правде», которая в те годы, в силу устойчивости базовых установок советской ментальности в широких массах, не могла разрушить сложившейся позитивно-оптимистической картины мира. Однако, продолжая культивировать принципы «закрытого общества» со свойственной ему подменой реальной информации пропагандой, то есть «полуправдой», упрощающей и искажающей действительность, власти СССР попали в ловушку, создав в обществе глубокий интеллектуальный вакуум, который породил широкое распространение своего рода «контр-полуправды», то есть негативной мистифицированной информации, у которой также отсутствуют необходимые компоненты истины.

Пример Александра Солженицына демонстрирует сложность проблемы противодействия влиянию символической власти неформальных лидеров (зачастую покоящейся на иррациональных мотивах, на безграничной вере в присвоенный авторитет или «харизму» и на стереотипах, транслируемых средствами массовой информации) даже в странах с развитыми демократическими институтами.

Часть вторая. Статьи и исследования

Типично крестьянские черты обнаруживаются в образах многих конвоиров в «Колымских рассказах». Необычайно тонок и глубок в этом отношении рассказ «Ягоды», в котором показаны два конвоира — Фадеев и Серошапка. Не упоминая ни слова об их социальном происхождении, Шаламов несколькими штрихами создаёт стереоскопическую картину, из которой явствует, что перед нами не просто истуканы в серых шинелях, а люди из разных слоёв и разной психологии. Фадеев, обращающийся к герою на «вы», употребляющий пропагандистскую риторику для угроз («фашист», «симулянт») и лишь пинающий его сапогом за то, что он, голодный, не может встать на ноги, — по всем признакам, бывший городской парень. Серошапка, что ясно уже по «говорящей» фамилии — простонародной украинской — бывший крестьянин. Он и отличается, как подчёркивает Шаламов, особым рвением: Серошапка выражает готовность пристрелить главного героя сейчас же, но боится нарушить устав и мгновенно стреляет в другого героя — Рыбакова, потянувшегося за ягодой на самой границе зоны. <…> Серошапка <…> выполняет свою миссию с каким-то сладострастием <…>. Серошапка для Шаламова — примитивное животное, бездушная машина, слепой и чрезвычайно добросовестный исполнитель любых приказов, проникнутый при этом «страстью свободного убийства»…

— «Иван Бунин в судьбе и творчестве Варлама Шаламова»

	… в «Белке» <…> есть этнографическая подоплёка, которую не затрагивает Шаламов (вероятно, он и не знал о ней, говоря о том, что это была «традиционная народная забава»). Между тем, существует старинное народное поверье: если белка забежит в село — быть пожару. <…> Именно народное суеверие — глубоко архаичное, средневековое, <…> — и было главным источником горячечной страсти охотников на белку.
	— там же

Хотя слово «абсурд» не из словаря Шаламова, ситуация мертвящего кровавого абсурда лежит в основе многих его рассказов. <…> Далёкий от теории экзистенциализма писатель изобразил целую вселенную пограничных состояний человека, в которых проявляется его подлинное «я». Рассказы Шаламова служат мощным подтверждением универсальности положений психоанализа и иррационалистической философии. Сознание его героев подлинно несчастно, без кавычек.

— «Он твёрже своего камня…» (Варлам Шаламов и Альбер Камю: опыт параллельного чтения)», 1997

Шаламовская проза так пронизана личностным началом, по большому счёту она вся автобиографична, даже когда писатель изображает вымышленного героя и вымышленную ситуацию — точнее, когда пытается домыслить то, с чем соприкоснулся в реальной колымской жизни. Поэтому мы вправе полагать, что в рассказе «Последний бой майора Пугачёва» Шаламов воскресил во всей чистоте и первозданности свои чувства заключённого, узнавшего с горечью, и одновременно — с гордостью и восхищением — о мужественных людях, погибших в колымских побегах. Он не мог не поставить свой крест на их могилах. Вставшая перед ним картина смелого прорыва за зону и боя за свободу была, несомненно, во многом плодом поэтического воображения. Но вымысла в ней ровно столько, сколько мог позволить себе художник.

— «Кто он, майор Пугачёв?»

Ссылки

• Есипов В. В. Варлам Шаламов и его современники. — Вологда: «Книжное наследие», 2007. — 272 с. — Тираж 999 экз.
• Книга на официальном сайте Шаламова