Татьяна Вечорка

Татьяна Вечорка

Статья в Википедии

Татья́на Вечо́рка (наст. имя Татьяна Владимировна Толстая, в девичестве Ефимова, 1892-1965) — русская советская поэтесса, прозаик, переводчица. Автор поэтических сборников «Магнолии», «Треть души», «Соблазн афиш»; романов «Бестужев Марлинский» «Детство Лермонтова», а также воспоминаний о Блоке, Маяковском, Хлебникове, Пастернаке.

Цитаты из стихотворений разных лет

	Париж! на улицах твоих, сквозь пышный тюль, вуаль и блонды, ― поэт куёт жемчужный стих, ловя улыбку Джиоконды...
	— «Париж», 1915

	В лиловой мгле июньских вечеров над цвелью риз зеленого пруда в беседках, сотканных из роз и льда, блестят фигуры мраморных богов.
	— «Павловск», 1916

	Как разноцветная струна, мелькает дождь, косой и хлесткий И снова я стою одна, дрожа, на узком перекрестке.
	— «Пусть громче улиц стук глухой...», 1916

	Скрябин сдернул плащ с человека, не порфиру, а кожу. Повесил на руку ему, словно святому Варфоломею ― плащ из содранной кожи. Тот, стиснув зубы, стонет.
	— «Концерт», 1918

	Его терзал чудес водоворот. но равнодушен Бог ― первоосновы, и не создал еще такого слова, чтоб выразить неистовый исход. <...> и в заповеди веры, вновь открытой, издевку звонкую швырнул толпе, смеясь ― бессребреник с ужимкой йезуита.
	— «Эскиз» (А.Кручёных), 1918

	К писателям, к поэтам, в литклубок, чтоб автор не успел сбежать от картотеки, упрямится хохол седеющих эпох и вежливый оскал в зевотном смехе. <...> Приветливо с новинок прочь стропила! Принять, отметить бережно черту ― В советской стороне живут библиофилы Оранжерейной радостью культур.
	— «Библиофил» (И. Н. Розанову), до 1919

	Здесь плющ и камень. Ключ взял сторож. Здесь ветер горного простора кустарник треплет и бессмертник. Под навесом бытия Барельеф и вопль вдовы: «Ум и дела твои бессмертны. Но для чего пережила тебя моя любовь?»
	— «Могила Грибоедова», 1919

Я сказал ему: «В вас есть что-то божественное Но что именно — не разберу!» А он, царапая ножичком переплет, Возразил в меланхолии: — А у вас рот ромбиком, Раскрывается на все четыре стороны. — Я сказал ему снисходительно-нежно. «Прежде чем сказать парадокс или глупость Надо всегда немного подумать, А то легко ошибиться». Он побледнел, и я удивился, Что можно стать еще более бледным, Потом закашлялся, и По платку расползлись, как божьи коровки, Капельки глянцевой крови.

— из поэмы «Правоведы», 31 мая 1919

	Осень была слишком ранней, Как смерть Марии Башкирцевой, Маленькие деревца Зазябли, качаясь от ветра, На круглых камнях двора Котята катали орехи, А я гулял по залу, повторяя латынь.
	— из поэмы «Правоведы», 31 мая 1919

	За окном весна в зеленом опереньи Пленительно и медленно шуршала. Птичка порхнула с ветки на ветку. В кротких, войлочных туфлях пришла сиделка И поставила свежий бульон. Потом степенно закрыла дверь И пропал белый халатик.
	— из поэмы «Правоведы», 31 мая 1919

Цитаты из поэтических переводов

Весенний день. Пускай далек он – Его не тронули года. Сирень, цветущую у окон, Я не забуду никогда. Теперь никто, быть может, боле Не подойдет к тому окну Следить в туманном ореоле Легко плывущую луну. Но навсегда воспоминанье Цветет счастливое во мне, Как утром, в легком одеянье Стояла девушка в окне. Цвела сирень в истоме сладкой, Перешагнувши за плетень, Я подошел к окну украдкой И тронул влажную сирень. А девушка в улыбке сонной Взглянула кротко на меня И улыбнулась благосклонно, Глаза стыдливые клоня. Цвела сирень, и снова птицы В кустах лиловых стали петь; Я умолял ее спуститься Ко мне, чтоб вместе улететь. Я умолял доверить маю Легко скользящие шаги, – О, я цветами забросаю Следы божественной ноги! И, наломав за веткой ветку, Сплетая разные в одно, Их бросил ласково и метко Прекрасной девушке в окно. Она откинулась, смущаясь, Сжимая руку на груди, Но не сказала, защищаясь, Поэту дерзкому «уйди».

— Кара-Дарвиш, «Сирень» (Посв. Вере Д.)

	Тебя, богиня, женщина всегда, Люблю, как первые сирени мая, Как нежность первую, что, обжигая, Румянит краской страстного стыда. <...> Внемли ж и тихой песне страстотерпца, Услышь меня, довериться позволь. Склонись ко мне на грудь утишить боль И задремли, любимая, у сердца.
	— Кара-Дарвиш, «Женщине — тебе одной» (посв. одной прекрасной женщине, имя которой, увы, давно забыто мною…)

Всем фарисеям я — деспот, лжецам я — жестокий сатрап, Только для праведных — голубь, дитя я, ягненок и раб, Я — футурист, я дроблю зацелованный глупый кумир. Вандал я, витязь, готовящий к чуду грядущему мир. Я — сумасбродный любовник, и тело избранниц моих Жгу вожделеньем и страстью, желанный в альковах ночных. Я — призывающий к буре, волнующий сонную тишь, Я — ваш поэт, властелин и ничтожество, Кара-Дервиш.

— Кара-Дарвиш, «Кто я» (Посвящается другу-человеку)

	Двугорбый выкидыш сухой и жаркой пыли, Кошмар пустынь, медлительный верблюд, Тебя обрывки шерсти обдают Лохматым пламенем зажженной карамфили. <...> Люблю следить я твой ленивый бег Над знойным нардом Аравийских рек, Когда сгибая шею, как Химера, С заплесневелой жвачкой на губах Меланхолично ты взрываешь прах, Деля тоску бродяги Агасфера.
	— Григол Робакидзе, «Верблюд»

	Хрипло стонет вблизи оркестр исступленный, Негр хмельной танцует, шатаясь. Я, изорванный весь, я, пристыженный, Позвонив, бегу, от лакеев скрываясь. Так, быть может, умру я, король балагана, Королем я был на земле неизменно, Не забудьте поэтов, что умерли рано, Что о Боге молились смиренно.
	— Тициан Табидзе, «Король балагана»

Цитаты из повестей

Четыре девицы Лермантовы, молодая новобрачная Пожогина-Отрашкевич и сирота Юленька, воспитанница Арсеньевых, ухаживали за Марией Михайловной и заставили ее поужинать после дороги. Едва Маша одолела яичницу, сейчас же внесли самовар, стол уставили вареньями, домашней пастилой и пирогами. Девицы оживленно рассказывали подробности свадьбы Дунечки и расспрашивали, что Машенька видала в столицах. Брат Юрий рассказывал, сколько там удовольствий, и жалел, что должен отныне жить в деревне. Машенька рассеянно спросила: — Но зачем же он сюда приехал? Сестры переглянулись и заговорили наперебой: — Ему по болезни пришлось бросить службу в Питере, и теперь он хочет помочь маменьке управлять имением. Машенька не видела еще Юрия Лермантова и равнодушно выслушала это известие. После ужина сказалось дорожное утомление, и она невольно зевнула. Сестры заметили это, и старшая, Алёна Петровна, с досадой сказала: — Как равнодушно ты принимаешь известие о Юрии! А он так желает с тобой познакомиться… Мы говорили ему о разных девицах, но он желает встретиться только с Машенькой Арсеньевой. Мария Михайловна привыкла за последний год слышать много толков о женихах, которых ей подыскивали, и недовольно сдвинула брови. Эти разговоры смущали ее. К чему они? Не пойдет она замуж по чужому желанию, хоть маменька и все тетки будут настаивать. Она сама выберет. Сама! Вдруг в открытую дверь столовой донесся веселый, приятный мужской голос: — Любуйтесь на мою добычу! Машенька невольно обернулась. На пороге столовой стоял молодой столичный франт в синем сюртуке и держал в руках трех зайцев.

— «Детство Лермонтова», 1955

Однажды он вышел в сад и обратил внимание, что снег стал таять, а на деревьях обозначились почки. Он вздрогнул от нетерпения: наступает весна, значит, скоро ехать в Москву? Как только дорога просохнет, и можно будет двинуться. О, если бы люди изобрели ковры-самолеты и на них можно было бы путешествовать в любое время года! Он пошел к бабушке со строгим вопросом: когда же они поедут? Бабушка со вздохом ответила, что теперь уже скоро. Она заранее была недовольна, что придется гостить в Кропотове: к сожалению, Юрий Петрович еще не выправил те документы, которые необходимы Мишеньке для поступления в Московский университетский пансион. Придется подталкивать зятька, а то без документов куда примут? Ехать можно, ехать… Значит, пора укладываться! Миша даже запел от удовольствия и поцеловал жесткую руку Арсеньевой. Он подошел к окошку. Голубоватый серебристый пруд, скрытый верхушками высоких кустов, переплетенных над аллеями, манил глаз покоем и тишиной. — «Белеет парус одинокой…» — стал напевать мальчик.

— «Детство Лермонтова», 1955

	Когда Миша думал о Москве, сердце его начинало биться сильнее обычного. Он видел перед собою блистающий, златоглавый Кремль, видел улицы большого города, представлял себе людей, с которыми ему хотелось познакомиться и говорить. Новая жизнь, широкая, величавая, как течение Москвы-реки, мерещилась ему, и он прикрывал глаза, мечтая как можно дольше удержать лучезарное видение.
	— «Детство Лермонтова», 1955

У крыльца собрались не только дворовые, — пришли крестьяне из Тархан и из деревни Новоселовки, отныне переименованной в Михайловское. Все они заполнили двор и стали у ворот, провожая в Москву юного Лермантова. Они принесли полевые цветы, зеленые ветки берез, как на троицу, и столпились вокруг возка с поклонами и приветствиями, а Миша, взволнованный, веселый, с одними целовался, другим пожимал руку. Дворовые мальчики собрались стайкой; Миша долго с ними прощался. Арсеньева стала торопить: — Мишенька, пора! Он встал, желая всех видеть. Лошади медленно тронулись, а он махал рукой в знак приветствия, сжимая цветы, ему подаренные. Так длилось долго, пока наконец Никанор, прибавив ходу, не выехал в поле. Уже только издали виднелись фигуры знакомых людей, да мальчики-сверстники бежали за экипажем, догоняя его. Лошади мчали быстро, ветер раздувал волосы, а солнце светило ласково и празднично, и чувствовалось — торжественный день наступил: он едет в Москву!

— «Детство Лермонтова», 1955

Цитаты из мемуаров

Полгода, как ушли белые, и Баку перекраивался и перестраивался согласно новым порядкам. В отделении “Росты” — “Кавросте” — где я служила, работая подписи под плакатами, и где так приятно пахло краской, клеем и свежим деревом— встретился А. Е. Кручёных и по обычаю торопясь, сказал отрывисто, вертя худыми, редкостными пальцами: — Хлебников объявился. Вы его пригласите! Я посмотрела почему-то не на Кручёных, а на стену и вместо нового плаката увидела эскиз углём в натуральную величину: всклокоченная голова Иоанна Крестителя в шкуре через плечо — лицо блаженное и косматое. — Ах, да, — сказал Кручёных следя, — Это его сегодня успели… Похоже… Так вы позовите... Я осталась работать, и вскоре пожаловал Хлебников, с толстой бухгалтерской книгой подмышкой и недоеденным ломтем чёрного хлеба в другой руке. Видом он был нелеп, но скульптурен. Высокий, с громадной головой в заношенных рыжеватых волосах; с плеч — простёганный ватник-хаки, с тесёмками вместо пуговиц; на длинных ногах — разматывающиеся обмотки. Оборванный, недоодетый, он казался дезертиром, только что изловленным Кручёных. Тот его держал за локоть и подвёл ко мне. А Хлебников шёл лунатично и некрепко, видно — всё равно куда идти. Сунув не все пальцы, он сел на табуретку и глаз не поднимал, всматриваясь искоса. И лицо его было глиняно-бесцветное, не то запылённое, не то больное… Волосы лезли склокоченно, как пакля в масле — и на плечи, и на рот — безвольный и тусклый. Вслушиваясь, улыбнулся и поднял глаза — неестественной голубизны — и засмеявшись сказал что-то тонким голосом. И неприятен был контраст — голубизна глаз и гниловато-корявые зубы в паутине усов; большой рост и такой тонкий голос.

— «Воспоминания о Хлебникове» (1920 год. Конец ноября), ноябрь 1924

Позвать его к нам было нельзя из-за постоянного уплотнения. Просила его притти к брату — у него ещё была большая комната. Вечером он пришёл с А. Кручёных, который очень радовался на Велемира и во всём проявлял к нему заботливость. Хлебников был важен, как и со всеми его ценящими, однако частенько на него поглядывал и как бы спрашивал совета взглядом. Посовав всем не то два, не то три пальца, он осмотрел стены и всё на них навешанное, а перед большим зеркалом остановился и долго себя разглядывал. Вздохнув, он сел на стул у входной двери, поджав ноги, так и остался весь вечер. Ему принесли обычную для того времени трапезу — чай с сахарином и пайковый хлеб. Закусив, он как бы успокоился — стал меньше шебаршиться — но то и дело почёсывался — то голову, то ноги, то тёрся о спинку стула. На столе были ещё каштаны, и ему подали тарелочку. Расколупывая кожуру, Хлебников сосредоточенно молчал. Потом, постепенно начал заговаривать.

— «Воспоминания о Хлебникове» (1920 год. Конец ноября), ноябрь 1924

Помню — два его рассказа о себе. Один мрачный — как он лежал в Харьковской больнице в тифе и галлюцинировал: приходили из стен незнакомые люди и толпой усаживались на постель. Было душно и противно. Потом отделялся один — цыган — и хохотал; постепенно увеличиваясь, он распухал и делался больше и хуже толпы. Когда Хлебников стал выздоравливать, приходил навещать его уже наяву кто-то из знакомых, кормил, заботился, но за то, стащив две тетрадки стихов — исчез. Утверждал это Хлебников с истерическим вызовом и жалобой, и стало даже неловко, хотя, видя, что он разошёлся — хотелось попросить его прочесть новые стихотворения…

— «Воспоминания о Хлебникове» (1920 год. Конец ноября), ноябрь 1924

Другой рассказ ещё типичнее. Ехал Хлебников куда-то по железной дороге. Ночью, на маленькой станции, он выглянул в окошко. Увидел у реки костёр и возле него тёмные силуэты. Понравилось. Он немедля вылез из вагона и присоединился к рыбакам. Вещи уехали, а в карманах было мало денег, но несколько тетрадок. И когда пошёл дождь и костёр стал тухнуть — Хлебников бросал в него свои рукописи, чтобы подольше „было хорошо”. Два дня он рыбачил, а по ночам глядел в небо. Потом это ему всё надоело и он отправился дальше. Образные рассказы его — захватывали. Но неприятно было постоянно прорывавшееся желание подчеркнуть, что никто другой, а он, Хлебников, это делает, и гордость его была болезненной и вызывающей.

— «Воспоминания о Хлебникове» (1920 год. Конец ноября), ноябрь 1924

Эти две встречи особо запомнились, потому что потом мы ежедневно сталкивались в Кавросте и Хлебников стал доверчивее и сообщительнее. Говорил о цифрах, объясняя записанные результаты. Утверждал, что прослеживая и сопоставляя периоды накопления однотипных событий, влекут за собой непременное возникновение повторных по типу разрешений. И цифре 317 придавал особое значение, в смысле завершения циклов повторяемости. В тоненькой книжке его, изданной ещё в 1912 году, была таблица, где на основании его выкладок было замечание о падении Русского Государства в 1917 году. Мне чудилась в этих “пророчествах” мистическая основа. Но он ворчал, что мистика — сумерки, поиски наощупь и вообще к канонизированным религиям тяготения не имел. В то время ему очень хотелось печататься. Но нельзя было. Особенно хотелось видеть напечатанной большую статью — тоже “кабалистическую”, хоть на машинке. Но было некогда и негде, так я и возвратила ему рукопись.

— «Воспоминания о Хлебникове» (1920 год. Конец ноября), ноябрь 1924

Приехавший в Баку Кручёных почти еженедельно выступал, и каждое его выступление производило переполох: и пугались, и, главным образом, удивлялись, что „такой славный молодой человек” целыми вечерами толкует о буквах, да о сдвигах, и во всём умеет отыскать либо тайное неприличие, либо такой смешной недостаток, что трудно было возвращаться с уважением к тем авторам, что он разбирал. Его публичные выступления до сих пор в памяти, и русский футуризм для кавказцев — Кручёных. — Новая литература? Кручёных! Знаем, знаем… Но в 1921 г. работа “цеха” шла вяло, и появление Хлебникова не вызвало особой ажитации. К тому же он тихо и конфузливо читал свои стихи — эстрадного успеха иметь не мог.

— «Воспоминания о Хлебникове» (1920 год. Конец ноября), ноябрь 1924

Но тут началось. Хлебников стал приходить к нам домой. А жили мы в то время ещё непривычно тесно, впятером в двух комнатах. В угловой — родители мужа, в проходной столовой — брат его, а за занавеской, в куске аршин на 10, — мы с мужем. В это пространство стал умещаться и Хлебников. Первое появление его привело всех в домашний столбняк. После его ухода свекровь моя вымыла себе руки, села за обеденным столом и сказала взволнованно: — Это кто же такой? Говорит как интеллигент, а по виду взрослый Стёпка-Растрёпка; да он моется когда-нибудь? Я вспомнила рассказ “очевидца” об умывании Хлебникова: пущена вода из крана. Хлебников долго стоит и смотрит. Потом осторожно вытягивает 2 пальца и смачивает себе водой ресницы и нос. Потом закрывает кран и утирается платком. — Молчу. — И потом, что за странная манера — притти первый раз в дом и засесть на 3 часа. Отправился к Боре за занавеску — видит, что тот спит. Тогда уселся читать. Потом Боря проснулся — мычит, а тот говорит — ничего, не просыпайтесь, я подожду. Потом уже начали философствовать, тут уж и вы пришли. Да кто это? Объясняю. Не верит. — Поэт это прежде всего — культурный человек. И чистоту любит. А от этого я едва отмылась. Ох, господи, неужели он к нам зачастит? А Хлебников действительно зачастил. Не спрашивая ничего, он осторожно шмыгал за занавеску, и усаживался за письменный стол, писал, размышлял, а не то дремал. Муж мой, человек болезненный, почти постоянно лежал дремля, одетый на кровати. Хлебников терпеливо ждал, когда он проснётся или заснёт, в перерывах же молчания они беседовали, главным образом о философии. Но как только муж подымался и выходил — поесть ли, или за папиросами — Хлебников моментально укладывался на кровать и лишь по возвращении его виновато вставал и усаживался на стул. По утрам я почти не бывала дома, а приходила неопределённо и возвращаясь часто видела свекровь в возне около занавески: боясь, что с Хлебникова сползёт что-либо, она натирала пол керосином, усиленно ворча и вздыхая. Потом готовила обед, и Хлебников послушно слушал её монологи.

— «Воспоминания о Хлебникове» (1920 год. Конец ноября), ноябрь 1924

— Поэт, говорите?! Замечательный поэт? Так я и поверил! Юродивый он, да ещё наглый! Поэт!.. Раньше поэтами были аристократы, потом поползли разночинцы, а теперь — Горьковские персонажи. Да вы не видите — вшей на нём сколько? И этакого за стол сажать? Дальше шли расспросы: — А кто его родители? Да почему его не сдадут в жёлтый дом? Разве можно одного его по улице пускать? И глаза неприлично-голубые, наверное крашеные… И тут пошло: „Гробокопатель какой-то” … …Я давно говорила, что лучше мужу отдавать хлеб, чем этому… …После его ухода наволочки менять… …Пол керосином… …Скоро сами грязью зарастут… …Хаотики несчастные… Ряд подобных разговоров сделали своё дело. Хлебников озлобился и начал сердиться и на меня. Вскоре мы уехали — и Хлебникова больше я так и не встречала.

— «Воспоминания о Хлебникове» (1920 год. Конец ноября), ноябрь 1924

Цитаты о Татьяне Вечорке

	Мать писательницы Либединской, Татьяна Толстая, поэтесса с псевдонимом Татьяна Вечорка, вспоминала, что её подруга Сонечка (фамилия, как принято говорить ныне, в редакции имеется!), «тургеневская девушка» с мягкой длинной косой и кожей в родинках, подкрадывалась к дверной ручке Блока на лестнице и обцеловывала ее.
	— Вячеслав Недошивин, «Прогулки по Серебряному веку», 2012

Татьяна Вечорка, о которой я уже вспоминал, писала, как однажды, на каком-то «сборном концерте» в консерватории, вдруг близко увидела Блока и не только влюбилась в него, но, кажется, обратила на себя и его внимание. «Я была в десятом ряду — впереди, в девятом, было много пустых мест, — вспоминала она. — Между номерами вошел Блок и сел наискосок впереди меня… Я начала его с жадностью разглядывать… Лицо — ровного кирпичного оттенка. Прекрасный овал лица, но челюсть безвольно отвалившаяся, зато глаза в морщинистых мешках — ужасные глаза, так много знающие и вместе с тем беспокойные, — “цвели и пели” …» Потом на сцену вышла Андреева-Дельмас и запела блоковские «Свечечки и вербочки». Он, пишет Вечорка, встрепенулся и, улыбаясь, начал глядеть вокруг, как бы ища сочувствия. «Случайно поглядел на меня и, верно, остался доволен моим восторженным взглядом, так как улыбнулся и потом часто оборачивался, разглядывая меня всю, искоса опуская глаза». В антракте, между стульями у прохода, он наклонился к ней «изящным, но чисто мужским движением» и пробормотал: «Темная осенняя ночь» (на ней было черное шифоновое с золотыми точками платье). «Такая пошлость в губах Блока и его замашки — простых смертных шалопаев, — пишет Вечорка, — меня до того изумили, расстроили и испугали, что я бросилась в дамскую комнату, где сидела на кушетке весь антракт в припадке отчаянного сердцебиения. Когда уже стемнело в коридоре, я пошла на свое место, но в коридоре увидела, что он стоит, облокотившись спиной на балюстраду, фамильярно изогнувшись и играя не то цепью, не то длинным ожерельем Андреевой. Думала, что пройду незаметно, но он опять откинулся, повернулся ко мне и что-то сказал, чего я не разобрала, потому что бросилась в зал. (Почему, — спрашивает себя она, — я испугалась Блока: цепь мысли — Блок прекраснее всех, кого я знаю, могу ни в чем не отказать ему — я же девушка, он не женится — трагедия мамы…)» Последний раз Вечорка встретила его на углу Невского и Литейного. Вдруг, пишет она, «чудеснейшие молодые синие цветущие глаза… засияли навстречу». Блок в синем пальто и мягкой шляпе улыбнулся ей, а на нее неожиданно напали «и нервность, и томление», и она не нашла в себе сил обернуться на поэта…

— Вячеслав Недошивин, «Прогулки по Серебряному веку», 2012

Цитаты о Татьяне Вечорке в стихах

	Пьеро, во Флоренции одевший ботики, Отдыхающий в кресле от грусти горькой, Вы найдете скоро в своей библиотеке Книжку Татьяны Вечорки.
	— Татьяна Вечорка, «Стоя в цилиндре оранжевой комнаты...», 1916

Ссылки

• Татьяна Вечорка (Ефимова, Толстая)