Перейти к содержанию

Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 года

Материал из Викицитатника

«Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 года» — статья Александра Бестужева 1825 года[1].

Цитаты

[править]
  •  

… история, критика и сатира были всегда младшими ветвями словесности. Так было везде, кроме России; ибо у нас век разбора предъидёт веку творения; у нас есть критика и нет литературы[2]; мы пресытились, не вкушая, мы в ребячестве стали брюзгливыми стариками! Постараемся разгадать причины столь странного явления.
Первая заключается в том, что мы воспитаны иноземцами. Мы всосали с молоком безнародность и удивление только к чужому. Измеряя свои произведения исполинскою мерою чужих гениев, нам свысока видится своя малость ещё меньшею, и это чувство, не согретое народною гордостию, вместо того чтобы возбудить рвение сотворить то, чего у нас нет, старается унизить даже и то, что есть. К довершению несчастья, мы выросли на одной французской литературе, вовсе не сходной с нравом русского народа, ни с духом русского языка. Застав её, после блестящих произведений, в поре полемических сплетней и приняв за образец бездушных умников века Людовика XV, мы и сами принялись толковать обо всём вкривь и вкось. Говорят: чтобы всё выразить, надобно всё чувствовать; но разве не надобно всего чувствовать, чтобы всё понимать? А мы слишком бесстрастны, слишком ленивы и не довольно просвещённы, чтобы и в чужих авторах видеть всё высокое, оценить всё великое. Мы выбираем себе авторов по плечу, <…> и заметьте: перебранив все, что у нас было вздорного, мы ещё не сделали комментариев на лириков и баснописцев, которыми истинно можем гордиться.
Сказав о первых причинах, упомяну и о главнейшей; теперь мы начинаем чувствовать и мыслить — но ощупью. Жизнь необходимо требует движения, а развивающийся ум дела; он хочет шевелиться, когда не может летать, но не занятый политикою — весьма естественно, что деятельность его хватается за всё, что попадётся, а как источники нашего ума очень мелки для занятий важнейших, мудрёно ли, что он кинулся в кумовство и пересуды! Я говорю не об одной словесности: все наши общества заражены тою же болезнию. Мы, как дети, которые испытывают первую свою силу над игрушками, ломая их и любопытно разглядывая, что внутри. Теперь спрашивается: полезна или нет периодическая критика? <…> Она ударилась в сатиру, в частности и более в забаву, чем в пользу. Словом, я думаю, наша полемика полезнее для журналистов, нежели для журналов, потому что критик, антикритик и перекритик мы видим много, а дельных критиков мало; но между тем листы наполняются, и публика, зевая над статьями вовсе для ней незанимательными, должна разбирать по складам надгробия безвестных людей.
Справедливо ли, однако ж, так мало заботиться о пользе современников, когда подобным критикам так мало надежды дожить до потомства?
Мне могут возразить, что это делается не для наставления неисправимых, а для предупреждения молодых писателей. Но, скажите мне, кто ставит охранный маяк в луже? Кто будет читать глупости для того, чтобы не писать их?

  •  

Из вопроса, почему у нас много критики, необходимо следует другой: «отчего у нас нет гениев и мало талантов литературных?» Предслышу ответ многих, что от недостатка ободрения! Так, его нет, и слава богу! Ободрение может оперить только обыкновенные дарования: огонь очага требует хворосту и мехов, чтобы разгореться, — но когда молния просила людской помощи, чтобы вспыхнуть и реять в небе! Гомер, нищенствуя, пел свои бессмертные песни; Шекспир под лубочным навесом возвеличил трагедию; Мольер из платы смешил толпу <…>. Скорбь есть зародыш мыслей, уединение — их горнило. Порох на воздухе даёт только вспышки, но сжатый в железе, он рвётся выстрелом и движет и рушит громады… и в этом отношении к свету мы находимся в самом благоприятном случае. Уважение или, по крайней мере, внимание к уму, которое ставило у нас богатство и породу на одну с ним доску, наконец, к радости сих последних исчезло. Богатство и связи безраздельно захватили всё внимание толпы, — но тут в проигрыше, конечно, не таланты! Иногда корыстные ласки меценатов балуют перо автора; иногда недостаёт собственной решимости вырваться из бисерных сетей света, — но теперь свет с презрением отверг его дары или допускает в свой круг не иначе, как с условием носить на себе клеймо подобного, отрадного ему ничтожества; скрывать искру божества, как пятно, стыдиться доблести, как порока!! Уединение зовёт его, душа просит природы; богатое нечерпанное лоно старины и мощного свежего языка перед ним расступается: вот стихия поэта, вот колыбель гения!
Однако ж такие чувства могут зародиться только в душах, куда заранее брошены были семена учения и размышления, только в людях, увлечённых случайным рассеянием, у которых есть к чему воротиться. Но таково ли наше воспитание? Мы учимся припеваючи и оттого навсегда теряем способность и охоту к дельным, к долгим занятиям. При самых счастливых дарованиях мы едва имеем время на лету схватить отдельные мысли; но связывать, располагать, обдумывать расположенное не было у нас ни в случае, ни в привычке. У нас юноша с учебного гулянья спешит на бал, а едва придёт истинный возраст ума и учения, он уже в службе, уже он деловой, — и вот всё его умственные и жизненные силы убиты в цвету ранним напряжением, и он целый век остаётся гордым учеником оттого, что учеником в своё время не был. Сколько людей, которые бы могли прославить делом или словом своё отечество, гибнут, дремля душой в вихре модного ничтожества, мелькают по земле, как пролётная тень облака. Да и что в прозаическом нашем быту, на безлюдьи сильных характеров, может разбудить душу? Что заставит себя почувствовать? Наша жизнь — бестенная китайская живопись, наш свет — гроб повапленный!

  •  

Пушкин подарил нас поэмою «Бахчисарайский фонтан»; похвалы ей и критики на неё уже так истёрлись от беспрестанного обращения, что мне остаётся только сказать: она пленительна и своенравна, как красавица Юга. Первая глава стихотворного его романа «Онегин» <…> есть заманчивая, одушевлённая картина неодушёвленного нашего света. Везде, где говорит чувство, везде, где мечта уносит поэта из прозы описываемого общества, — стихи загораются поэтическим жаром и звучней текут в душу. Особенно «Разговор с книгопродавцем» вместо предисловия (это счастливое подражание Гёте) кипит благородными порывами человека, чувствующего себя человеком…
<…> «Цыганы», <…> это произведение далеко оставило за собой всё, что он писал прежде. В нём-то гений его, откинув всякое подражание, восстал в первородной красоте и простоте величественной. В нём-то сверкают молнийные очерки вольной жизни и глубоких страстей и усталого ума в борьбе с дикою природою. И всё это выраженное на деле, а не на словах, видимое не из витиеватых рассуждений, а из речей безыскусственных. Куда не достигнет отныне Пушкин с этой высокой точки опоры?

  •  

… похвалю в «Восточной лютне» г. Шишкова 2-го звонкость стихов и плавность языка для того, чтобы похвалить в ней что-нибудь. Впрочем, в авторе порою проглядывает дар к поэзии, но вечно в веригах подражания.

  •  

… рукописная комедия г. Грибоедова «Горе от ума» — феномен, какого не видали мы от времён «Недоросля». Толпа характеров, обрисованных смело и резко, живая картина московских нравов, душа в чувствованиях, ум и остроумие в речах, невиданная доселе беглость и природа разговорного русского языка в стихах. <…> Человек с сердцем не прочтёт её не смеявшись, не тронувшись до слёз. Люди, привычные даже забавляться по французской систематике или оскорблённые зеркальностию сцен, говорят, что в ней нет завязки, что автор не по правилам нравится; но пусть они говорят, что им угодно: — предрассудки рассеются, и будущее оценит достойно сию комедию и поставит её в число первых творений народных.

  •  

Мне кажется, что г. Плетнёв не совсем прав, расточая в обозрении полною рукою похвалы всем и уверяя некоторых поэтов, что они не умрут потому только, что они живы <…>. Один только упрёк сделаю я в отношении к цели альманахов: «Северные цветы» можно прочесть, не улыбнувшись.

  •  

У нас недоставало газеты для насущных новостей, которая соединила бы в себе политические и литературные вести: гг. Греч и Булгарин дали нам её — это «Северная пчела». Разнообразием содержания, быстротою сообщения новизны, черезденным выходом и самою формою — она вполне удовлетворяет цели.

  •  

В Москве явился двухнедельный журнал «Телеграф» <…>. Он заключает в себе всё: извещает и судит обо всём, начиная от бесконечно малых в математике до петушьих гребешков в соусе или до бантиков на новомодных башмачках. Неровный слог, самоуверенность в суждениях, резкий тон в приговорах, везде охота учить и частое пристрастие — вот знаки сего «Телеграфа»…

Примечания

[править]
  1. Полярная звезда на 1825 год. — СПб., 1825 (вышла 20 марта). — С. 1-23.
  2. Последний тезис впервые появился здесь и стал популярен. (Примечания // Пушкин в прижизненной критике, 1834—1837. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2008. — С. 371.)