Русская критика

Здесь представлены цитаты о критике на русском языке. До XXI века бо́льшая её часть была посвящена литературе.

XIX век

	Мы никогда не будем умны чужим умом и славны чужою славою: французские, английские авторы могут обойтись без наших похвал; но русским нужно по крайней мере внимание русских.
	— Николай Карамзин, «О любви к отечеству и народной гордости», 1802

Может быть, некоторые скажут, что у нас литература ещё не весьма богата и не может удовлетворить всем требованиям общества; что критика ещё не найдёт обильного для себя поля и что ею заниматься рано. <…> Мы уже имеем превосходных писателей почти во всех родах словесности. <…> Но на что, возразят, касаться сих почтенных имён? Они уже освящены общим мнением! — Странное благоговение к мужам великим — думать, что мы делаем им честь, когда не смеем заглянуть в их сочинения, не смеем сказать об них ни слова! Такого рода уважение похоже на набожность китайцев, благоговеющих перед старыми своими книгами, которые, будучи неприступны для ума просвещённого, остаются корыстию мышей и времени! <…> Почему же мы, имея такие сокровища на языке российском, хотим знать их только по имени или, что ещё хуже, повторять об них чужие мысли, часто неверные? Для чего самому не иметь своего мнения, самому не наслаждаться? Мне докажут, что мнения мои ложны — отступаюсь; но я человек и имею право — мыслить. Но у нас мало писателей! Итак, хотите ли, чтоб их число умножалось? Будьте к ним внимательнее, или то же, разбирайте их; от этого они умножаются и скорее достигают совершенства. Умножаются — почему? Внимание публики возбуждает соревнование.

— Алексей Мерзляков, «Об изящной словесности, её пользе, цели и правилах», 1813

Оригинально чудное мнение о том, что в русском языке существуют два слова: «нравственность» и «поэзия», выражающие совершенно одно и то же понятие (чего нет ни в одном и а существующих языков и не было ни в одном из существовавши!), приносит неисчислимые выгоды. Укажем на одну из них. Для истинной оценки литературных произведений не нужно читать их, — что прежде считалось необходимостию, — а надобно только отобрать верные справки о жизни сочинителя, и оценка готова. Если реченный сочинитель не пил вина даже за обедом, не брал в руки карт, платил исправно в овощные лавки, <…> тогда вы заключаете — «означенный сочинитель есть поэт»; если же нет — то «нет».

— Алексей Галахов, рецензия на «Малолеток» А. А. Орлова

	Критика устала и запуталась от разборов загадочных произведений новейшей литературы, с горя бросилась в сторону и, уклонившись от вопросов литературных, понесла дичь.
	— Николай Гоголь, «Об Одиссее, переводимой Жуковским», 1846

Было время, когда подвергали разбору каждые пять удавшихся стихов, каждую повестушку с двумя, тремя счастливыми сценами, забыв, что для общественного просвещения важен <…> только поэт с ясным характером и писатель, прокладывающий новую стезю в области искусства или дающий какой-либо полезный вывод для общества. В последние пятнадцать лет нашлись мыслящие люди, которые отстранили эту бесплодную перекличку всех литературных явлений и тем самым много поубавили из фальшивого, призрачного богатства нашей словесности, необходимо рождавшегося оттуда; но они впали в ошибку другого рода. Проповедуя всю жизнь сочетание поэзии и мысли как необходимого условия изящной литературы, они были увлечены образцами, в которых нашли его, и придали им неимоверное значение. Время уже показало преувеличенность надежд, возлагавшихся на нравственное и художническое влияние этих образцов, и оно же обмануло многие ожидания, поданные первыми трудами наших прославленных писателей.

— Павел Анненков, «Заметки о русской литературе прошлого года», январь 1849

	Уровень литературы нашей, разумеется за некоторыми исключениями, так невысок, что новое явление, врасплох поражающее нас чем-то ещё небывалым, необыкновенным, сбивает нас с толку: при нём не соберёмся мы ни с мыслями, ни с духом. Этого не бывает с западными литературами. Там замечательные явления бывают чаще, уровень выше.
	— Пётр Вяземский, «Языков и Гоголь», приписка 1876

	Исчезла бесследно масса племён, религий, языков, культур — исчезла, потому что не было историков и биологов. Так исчезает на наших глазах масса жизней и произведений искусств, благодаря полному отсутствию критики. Скажут, что критике у нас нечего делать, что все современные произведения ничтожны и плохи. Но <…> жизнь изучается не по одним только плюсам, но и минусам.
	— Антон Чехов, письмо А. С. Суворину 23 декабря 1888

	… русское общество до сих пор не имеет своего мнения о книгах и ходит на помочах у критики.
	— Дмитрий Мережковский, «Пушкин», 1896

1820-е

	Видно, у нас в литературе, <…> как и в политических мнениях, хорошие писатели стоят против тех же варваров, против коих стоят люди благомыслящие в мнениях гражданских и политических: дураки и хамы везде с одной стороны. — после прочтения «Разбора поэмы „Руслан и Людмила“» А. Ф. Воейкова
	— Николай Тургенев, дневник, осень 1820

• см. Александр Бестужев, «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 года» (начало), март 1825

	Неужели тупые остроты, с щедростию рассыпаемые в критиках, антикритиках и антиантикритиках, столько привлекательны? Неужели слава сражаться под знаменами какой-нибудь розовой или голубой обертки имеет в себе столько прелести, что люди образованные и необразованные, с умом и без дарований жертвуют всем единственно для того, чтобы попасть как-нибудь в длинный список задорных судей русского Парнаса?
	— кто-то из редакционного кружка «Московского телеграфа», «Замечания на статью „Нечто о споре по поводу Онегина“…»

	Законы словесности молчат при звуках журнальной полемики. Надобно, чтобы голос их доходил до слуха любознательного, который не услаждается звуками кимвала бряцающего и меди звенящей.
	— «Вестник Европы», объявление о подписке

	Кто же она, публика? и через кого призналась она г. рецензенту в своих чувствах? <…> Бедная русская публика! Кроме почтовой лошади и китайского солдата, я не знаю существа несчастнее её после всех напраслин, которые она терпит от наших писателей.
	— Иван Киреевский, «О разборе „Полтавы“ в 15 № „Сына отечества и Северн. архива“», апрель 1829

Критика, указующая на места в сочинениях, есть для нас наследственная болезнь схоластизма. Только в то время, когда не знали стихий искусства, можно было по убеждению одного человека называть то и то прекрасным, а то и то дурным. В нашу эпоху существуют другие требования. Ныне можно назвать слишком дерзким того критика, который, признавая какое-либо поэтическое произведение созданием необыкновенного дарования, стал бы указывать на стихи, по его мнению, не хорошие. Кто и что ручается нам за его мнение?

— Ксенофонт Полевой, «„Полтава“, поэма Александра Пушкина», июнь 1829

… вообще требования наших критиков мне кажутся крайне своенравными, или даже своевольными <…>. Поэт есть гостеприимный хлебосол, который потчует гостей своих всем лучшим, что Бог послал ему. Но вообразим себе, что к нашему хлебосолу напросились причудливые гости, которые шумно требуют таких лакомств и вин, каких нет в запасе у хозяина; вообразим, что гости эти, досадуя, не едят и не пьют того, чем он их потчует, и голодные встают из-за сытного стола.

— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за первую половину 1829 года», декабрь

1830-е

… мы были люди важные: мы уже имели наслаждение видеть себя в печати — наслаждение, в первый раз неизъяснимое! Уже мы принадлежали к литературной партии и защищали одного добросовестного журналиста против его соперников и ужасно горячились. Правда, за то нам и доставалось. Сначала раздаватели литературной славы приняли было новых авторов с отеческим покровительством: но мы в порыве беспристрастия, в ответ на нежности, задели всех этих господ без милосердия. Такая неблагодарность с нашей стороны чрезвычайно их рассердила. В эту позорную эпоху нашей критики литературная брань выходила из границ всякой благопристойности: литература в критических статьях была делом совершенно посторонним: они были просто ругательство, площадная битва площадных шуток, двусмысленностей, самой злонамеренной клеветы и обидных применений, которые часто простирались даже до домашних обстоятельств сочинителя; разумеется, в этой бесславной битве выигрывали только те, которым нечего было терять в отношении к честному имени. Я и мои товарищи были в совершенном заблуждении: мы воображали себя на тонких философских диспутах портика или академии, или по крайней мере в гостиной; в самом же деле мы были в райке: вокруг пахнет салом и дёгтем, говорят о ценах на севрюгу, бранятся, поглаживают нечистую бороду и засучивают рукава, — а мы выдумываем вежливые насмешки, остроумные намёки, диалектические тонкости, ищем в Гомере или Виргилии самую жестокую эпиграмму против врагов наших, боимся расшевелить их деликатность… Легко было угадать следствие такого неравного боя. Никто не брал труда справляться с Гомером, чтобы постигнуть всю едкость наших эпиграмм: насмешки наших противников в тысячу раз сильнее действовали на толпу читателей и потому, что были грубее, и потому, что менее касались литературы.

— Владимир Одоевский, «Новый год (Из записок ленивца)», 1831 [1837]

Судьба нашей словесности остаётся, по крайней мере для меня, постоянною загадкою: многие, весьма многие действуют, пишут, бранятся, ссорятся, мирятся, — и при всём том нет ни малейшей приметы, по коей бы можно было заключить о характере, общем направлении литературы; как в предметах критики, так и в самой критике не найдёте никакого сродства, подобия. Часто читаю разборы одного и того же произведения в разных журналах: в одном предмет критики становится наряду с творениями Гёте столь безотчётно, сколь безотчётно в другом журнале тому же сочинению отказывают даже в посредственности. — Причины кому неизвестны; но, к сожалению, нет никаких средств к их уничтожению; публика находится всегда в безотчётной доверенности к любимому журналу, и потому мы лишены и последней инстанции в литературе — мнения публики. <…> Вот почему мы не видим в произведениях современных общего направления. У нас — увы! — даже нет общего хорошего вкуса: всякий судит не по разуму и чувству, а по какому-то минутному капризу оскорблённого или задобренного себялюбия, родственности, дружбы, а иногда <…> и просто по расчётам. Таким образом, критика, луна литературной планеты нашей, не может переменить орбита своего главного тела и потому менее обращает внимания на сочинения, достойные подробного и беспристрастного рассмотрения, нежели на брошюрки приятелей и неприятелей рецензентов.

— Нестор Кукольник, «„Россия и Баторий“, историческая драма барона Розена», 21 декабря 1833

Замечания, указание погрешностей нераздельных со всяким творением ума человеческого, <…> мысли о пользе искусства, читателей и самого автора, — как называется всё это техническим термином в нашей литературе? Как называется это в нашей книжной торговле, в наших кондитерских и на улице при встрече с приятелем?…….. Это называется: разругали! <…> Слово чудесное, удивительное, заключающее в себе всю критику Лагарпа, Карла Нодье, Шлегеля, Менцеля и Фарнгагена, весь ум Вольтера и Джефферса; слово, которого нет ни в каком другом языке, в котором завидуют нам англичане, самоеды и китайцы. <…> Это наше книжное — ура!

— Осип Сенковский, рецензия на «Мазепу» Ф. Булгарина, февраль 1834

Критикою ныне, по разным причинам, не хотят заниматься такие литераторы, мнение коих было бы полезно и для авторов, и для публики, итак, редакция какого-либо повременного издания принуждена довольствоваться приношениями безымянных сотрудников. А кто ж эти сотрудники? По большей части молодые, с порядочным воспитанием люди, которые за недостатком таланта, чтобы прославить себя чем-либо важным в литературе, славолюбиво взбираются на судилище газеты, разносящей их слово во все концы обширной России. Они начинают скромно; но, видя, что им никто не противоречит, уже воображают себя законными судьями, смешным образом чванятся на ораторских рострах и испускают свои неприличные крики против людей, о коих они долженствовали б говорить не иначе как в почтительной позиции и с крайнею недоверенностию к собственным суждениям. Следуя примеру Гёте, наши парнасские аристократы не отвечают на критики; <…> но для пользы словесности пора бы унять эту шумную вольницу, молодечеству коей предали мы почти всю область нашей журнальной литературы. <…> Несколько молний из руки Жуковского и Пушкина восстановили бы порядок на Парнасе и заставили бы лучше обдумывать дерзновенные речи.

— Егор Розен, «Нечто о нынешней критике», ноябрь 1834

1830

После 1820-го года в русской литературе появился дух изыскательности, или, сказать общее, критицизма, основанного на истинной философии. Вот отчего мы начали глядеть неомрачёнными глазами на все литературы, вот отчего разрушились для нас французские пиитики, пали многие незаслуженные славы, и вот причина нынешнего бурного состояния нашей словесности. [Иные] жалуются на неприличность нынешней полемики; правда, что тона полемики нашей похвалить нельзя, но нельзя ей и не порадоваться! Не благо ли уже одно то, что у нас теперь нельзя получить лаврового венка за два-три гладкие стихотворения и за несколько страничек опрятной прозы? Не благо ли та смелость, с какою срывают ныне маски с мнимых дарований, с поддельной учёности и обнажают небывалые заслуги?

— Ксенофонт Полевой, «Взгляд на два обозрения русской словесности 1829 года…», февраль

	… латынь для наших литературных крикунов то же, что тарабарская грамота!
	— Николай Надеждин, рецензия на главу VII «Евгения Онегина», апрель

Давно уже благомыслящие читатели журналов негодовали на односторонность мнений, пристрастные суждения, самохвальные возгласы и нелитературные прицепки, коих вместилищем были некоторые из русских журналов, самовольно принявшие на себя обязанность говорить о литературе. Не похвалить вздорного романа, скучных статей о нравах или выскочек недоучившейся заносчивости, хвастливо изъявляющей притязания свои на учёность, — значило накликать на себя целую стаю грубых личностей, оскорбительных намёков и пр., и не на писателя уже, а на гражданина и на человека в частной его жизни. Таковы были полемические замашки некоторых самоуправных судей журнальных. К счастию, публика, которой мнением трудно завладеть, была для них самих судьёю ещё строжайшим, но зато справедливейшим. И странно было бы подумать, чтоб люди, которых она не видит и не замечает в толпе, люди, ни по чему не заслужившие её доверия, не стяжавшие даже себе уважения от общества хорошими произведениями, могли управлять мнением общим!

— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за вторую половину 1829 и первую 1830 года», декабрь

1836

У нас, несмотря на тёмную безвестность, коей окружены восстающие против русской словесности, несмотря на их плебейскую безыменность в литературной иерархии — их выходки потревожили заслуженных, именитых ветеранов книжного дела, возмутили их сладкий покой на благоприобретённых лаврах, взволновали патриотическую желчь, оскорбили народную гордость. Странны, конечно, разрушительные возгласы скептиков, таким зловещим криком раздающиеся посреди мирных сделок и оборотов, кои с некоторого времени всё твёрже и твёрже упрочивают вещественную значительность нашей литературы; но ещё страннее уничижение, до которого позволили себе низойти достопочтенные вельможи и капиталисты книжного мира, связавшись не на шутку с этими задорными наездниками <…>. Я понимаю, однако, это раздражение, этот жар, пробудившийся даже в самых дряхлых инвалидах нашей словесности, давно отставших от литературной службы и сошедших на журнальную пенсию приятельских похвал <…>. Дело в том, что безбородые Шеллинги, возмущающие настоящее спокойствие литературы тревожными сомнениями, не так ничтожны на самом деле, как их думают представить: они действуют без имён и авторитетов, но зато с силою, убеждением и жаром; их выходки проникнуты живым, искренним, задушевным чувством; на их действиях нет ни тени корыстного расчёта, ни тени злонамеренного предубеждения; и, что всего важнее, в них не только не видно ренегатов, отпирающихся от своего отечества, но напротив, ярко светит самый благороднейший патриотизм, горит самая чистейшая любовь к славе и благу истинно русского просвещения, истинно русской литературы.

— Николай Надеждин, «Европеизм и народность, в отношении к русской словесности», январь

	Критика <…> ныне обратилась в площадное гаерство, в литературное пиратство, в способ добывать себе поживу из кармана слабоумия дерзкими и буйными выходками нередко даже против мужей государственных, знаменитых и гражданскими и литературными заслугами. Ни сан, ни ум, ни талант, ни лета, ничто не уважается.
	— Михаил Лобанов, речь на собрании Российской Академии «Мнение о духе словесности как иностранной, так и отечественной», 18 января

• см. окончание «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году» Н. Гоголя, март — от слов «О чём же говорили…»

К числу замечательных особенностей нашей литературы принадлежит ещё то странное обстоятельство, что при всей неохоте и лености нашей на произведения важные и вызывающие желание на труд, на что-нибудь получше мелочей и безделок, мы бываем чересчур взыскательны, если кто появится с таким произведением. Тут всё, что спало, дремало, всколышется и подымется. Как? Что такое? Новость? Давайте-ка судить её «беспристрастно»!..

— Николай Полевой, Осип Сенковский, рецензия на «Недовольных» М. Н. Загоскина, апрель

Прошёл уже золотой век журналистики, когда издатели, злоупотребляя правом книгопечатания, давали послушной публике свои законы чернильные. Публика не верит вам, господа, более; она только платит вам подать свою, даёт то, чего вы так усердно каждую осень просите, вносит в декабре поголовщину, но не покупает ваших мнений, их ей и даром не надобно, у ней есть свои мнения, живые, неподкупные, которыми она готова снабдить и вас без обеспечения. Будьте же осторожны, гг. законодатели журнальные; не навязывайте учтивой, щедрой публике ваших заказных мнений.

— Николай Надеждин (А. Б. В.), «Театральная хроника», 25 июня

Известно, что люди высшего общества гораздо свободнее других в употреблении собственных слов: жеманство, чопорность, щепетильность, оговорки — отличительные признаки людей, не живущих в хорошем обществе, но желающих корчить хорошее общество. Человек, в светской среде рождённый, в салоне ли, у себя ли дома, садится в кресла, как в свои кресла; заговорит ли, — он не боится проговориться. <…> Вот отчего многие критики наши, добровольно подвизаясь на защиту хорошего общества и ненарушимости законов его, попадают в такие смешные промахи, когда говорят, что такое-то слово неприлично, такое-то выражение невежливо.

— Пётр Вяземский, рецензия на «Ревизора», июль

	… для читателей вредно было бы всякой день слушать одного и того же критика, и решительно можно сказать, что до тех пор у нас не будет той благодетельной критики, <…> которая способствует утверждению ясных понятий в науках и чистого вкуса в искусствах, пока у нас не будет по крайней мере двух или трёх литературно-критических газет.
	— Владимир Одоевский, «О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина», [1864]

1850-е

Причина бессилия современной критики — то, что она стала слишком уступчива, неразборчива, малотребовательна, удовлетворяется такими произведениями, которые решительно жалки, восхищается такими произведениями, которые едва сносны. Она стоит в уровень с теми произведениями, которыми удовлетворяется; как же вы хотите, чтобы она имела живое значение для публики? Она ниже публики; такою критикою могут быть довольны писатели, плохие произведения которых она восхваляет; публика остаётся ею столько же довольна, сколько теми стихами, драмами и романами, которые рекомендуются вниманию читателей в её нежных разборах.

— Николай Чернышевский, «Полное собрание сочинений русских авторов. Сочинения Антона Погорельского», 1854

	Никто не отгадает, хороши или дурны, превосходны или несносно плохи произведения по мнению рецензентов, [стремящихся к умеренности]. На каждую похвалу или порицание у них всегда готова совершенно равносильная оговорка или намёк в противоположном смысле.
	— Николай Чернышевский, «Об искренности в критике», 1854

После 1847 года русская критика вообще заметно ослабела: она уже не шла впереди общественного мнения, — она была счастлива, если успевала быть хотя поздним и хотя слабым отголоском его; иногда и это счастие не доставалось ей на долю; она не имела влияния, она сама подвергалась влиянию: оттого вовсе не имеет той важности для истории литературы, как предшествовавшая ей критика 1840—1847 годов, которая одна доселе сохранила свою жизненность. Вообще, в критике последних лет только то и было здорового, что сохранилось от прежней критики. Все остальные направления были тунеядными, пустоцветными растениями.

— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья четвёртая), март 1856

Мы помним за последние десять лет множество статеек, написанных даже людьми дельными и почтенными, но пускавшимися в такие ненужные мелочи и делавшими при этом такие наивные ошибки, что со стороны становилось наконец досадно, хотя и забавно, смотреть на трудолюбивых библиографов. И замечательно, что целыми годами труда самого кропотливого не добывалось тогда ровно никаких результатов: публику душили ссылками на №№ и страницы журналов, давно отживших свой век, а она часто и не знала даже, о чём идёт дело. В последнее время и библиография переменила свой характер: она обратила своё внимание на явления, важные почему-нибудь в истории литературы…

— Николай Добролюбов, «Сочинения Пушкина», январь 1858

Виссарион Белинский

Вы, почтенные читатели, может быть, ожидаете, что я, по похвальному обычаю наших многоучёных и досужих Аристархов, начну моё обозрение с начала всех начал — с яиц Леды, — дабы показать вам, какое влияние имели на русскую литературу создание мира, грехопадение первого человека, потом Греция, Рим, великое переселение народов, <…> изобретение компаса, пороха, книгопечатание, открытие Америки <…> и пр. и пр.? <…> Нет — не бойтесь! Не хочу — подражая нашим прошедшим, настоящим, а может статься, и будущим обозревателям, которые всегда начинают на один лад, с яиц Леды, и оканчивают ровно ничем, которые, наскучив своим долговременным и скромным молчанием, принатужив свои умственные способности, одним разом высыпают из своих голов весь неистощимый запас своих огромных и разнообразных сведений и умещают его на нескольких страничках приятельского журнала или альманаха <…>. Как, принять на себя важную должность обозревателя и не воспользоваться таким прекрасным случаем выказать свою глубокую учёность, взятую напрокат из русских журналов, высказать множество светлых, резких, хотя уже и давно всем известных и, как горькая редька, надоевших истин, сдобрить всю эту микстуру, весь этот винегрет намёками на то и на сё, разукрасить его каламбурами и пёстрым калейдоскопическим слогом, хотя бы наперекор здравому смыслу!.. <…> Говоря о знаменитом писателе, мы всегда ограничиваемся одними пустыми возгласами и надутыми похвалами; сказать о нём резкую правду у нас святотатство. И добро бы ещё это было вследствие убеждения! Нет, это просто из нелепого и вредного приличия или из боязни прослыть выскочкою, романтиком.

— «Литературные мечтания», октябрь—ноябрь 1834

	… у нас ещё и по сию пору так сильно влияние авторитетов, ещё так могущественно очарование имен; что у нас ещё весьма немногие осмеливаются произнести своё суждение о стихотворении, журнальной статье или книге, не посмотревши сперва на подпись или не справившись в «Северной пчеле» — этом литературном аукционе — каково сходит с рук то или другое сочинение…
	— рецензия на «Грамматику языка русского» И. Калайдовича, ноябрь 1834

Знаете ли, какая в нашей литературе самая трудная и самая лёгкая вещь? Это писать рецензии на художественные произведения наших дюжинных литературных производителей. Трудная, потому что о каждом новом изделии такого рода надо говорить <…> про одни дрожжи твердить трожди; лёгкая потому, что можно бить их гуртами с одного маху, с одного плеча. Наставьте в заглавии вашей библиографической статейки дюжину романов или драм и, благословясь, катайте всех без разбору.

— рецензия на «Регентство Бирона» и др., декабрь 1834

Цель русского критика должна состоять не столько в том, чтобы расширить круг понятий человечества об изящном, сколько в том, чтобы распространять в своём отечестве уже известные, оседлые понятия об этом предмете. Не бойтесь, не стыдитесь, что вы будете повторять зады и не скажете ничего нового. Это новое не так легко и часто, как обыкновенно думают: оно едва приметными атомами налипает на глыбы старого. Самое старое будет у вас ново, если вы человек с мнением и глубоко убеждены в том, что говорите…

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», сентябрь 1835

• см. начало «Стихотворений Владимира Бенедиктова» ноября 1835

Отчего ж теперь так мало пишется обозрений? <…> У нас была уже литература, был Ломоносов, Сумароков, <…> и наконец, Батюшков и Жуковский <…>. Критиковать тогда значило хвалить, восхищаться, делать возгласы и много-много, если указывать на некоторые неудачные стишки в целом сочинении или на некоторые слабые места, с советом поэту, как их починить. Понятия о творчестве тогда были готовые, взятые напрокат у французов; критики не было, потому что критика более или менее есть сестра сомнению, а тогда царствовало полное убеждение в богатстве нашей литературы как по количеству, так и по качеству <…>. вслед за Пушкиным <…> явилось множество поэтов (стихотворцев и прозаиков), стали писать в таких родах, о которых в русской земле дотоле было видом не видать, слыхом не слыхать. Тогда-то наши критики пустились в обозрения: <…> захотели поверить своё родное богатство, подвести его итоги. Это была эпоха очарования, упоения, гордости: новость была принята за достоинство, и эти поэты, которых мы теперь забыли и имена и творения, казались чем-то необыкновенным и великим. И это было очень естественно: новость направления и духа сочинений всегда бывают камнем преткновения для критики. <…> Одна голая и сухая перечень годовых явлений литературного мира могла составить статейку; а разведенная фразами, разжиженная чувствованьицами, сдобренная теориями и идеями, эта перечень превращалась в большую статью. И эту статью читали наперерыв и с гордостью повторяли находившиеся в ней итоги и возгласы.

— «Ничто о ничём, или Отчёт г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы», январь 1836

Наша критика <…> не может назваться бедною, истощённою труженицей, сколько потому, что у нас мало деятельных писателей, столько и потому, что у наших писателей деятельность редко бывает признаком силы и разносторонности таланта, что, прочтя и оценя одно их произведение, можно не читать и не оценивать остальных, как бы много их ни было, в полной уверенности, что они пишут одно и то же, и всё так же.

— рецензия на стихи А. В. Тимофеева, февраль 1836

В Германии, стране критики, критика идеальна, умозрительна; во Франции критика положительная, историческая. <…> У нас принесёт пользу критика высшая, трансцендентальная: она необходима; но она у нас должна являться многоречивою, говорливою, повторяющею саму себя, толковитою. Её целью должен быть не столько успех науки, сколько успех образованности. Наша критика должна быть гувернёром общества и на простом языке говорить высокие истины. В своих началах она должна быть немецкою, в своём способе изложения французскою. Немецкая теория и французский способ изложения — вот единственный способ сделать её и глубокою и общедоступною. Немцы обладают умозрением, но не мастера посвящать профанов в свои таинства; <…> французы зыбки и мелки в умозрении, но мастера мирить знание с жизнию, обобщать идеи. Подражать же исключительно немцам пока бесполезно, французам — вредно, потому что, с одной стороны, идея всегда должна быть зерном учения, но не должна пугать своею глубиною, должна быть доступна, с другой стороны, практические начала без основной идеи — пустой орех, которого не стоит труда грызть. Во всяком случае не надо забывать, что русский ум любит простор, ясность, определённость: чистое умозрение его не отуманит, но отвратит от себя; фактизм может сделать его мелким, поверхностным. У нас любят критику — об этом нет спора. Книжка журнала всегда разогнута на критике, первая разрезанная статья в журнале есть критика; как бы ни был дурен журнал, в каком бы он ни был упадке, но если в нём случится хоть одна замечательная критическая статья, она будет прочтена, заключающая её книжка вынется из-под спуда и увидит свет божий; критике больше всего бывает обязан журнал своею силою. Без критики журнал есть образ без лица, анатомический препарат, а не живое органическое существо. Почему же так? Тут скрывается много причин: и оскорблённое самолюбие, и личные отношения, но более всего жажда образованности. <…> Истинного и сильного таланта не убьёт суровость критики, так, как незначительного не подымет её привет. <…> В Западной Европе, <…> если освистано первое произведение неразвившегося таланта, этот талант может умереть с голоду, прежде нежели напишет второе произведение, которое должно поднять его во мнении публики; у нас, слава богу, никто с голоду не умирает, и вопрос о жизни и смерти не решается изданием книжки стихотворений. Нет, не нужно нам поэтов, которых талант может убить первая строгая или несправедливая критика; у нас и так их много; если критика заставит хоть одного из них благоразумно замолчать, то сделает очень доброе дело…

— «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя», март 1836

	… разногласие журналов в отзывах о книгах происходит гораздо более от разности их взгляда на вещи, нежели от умышленного пристрастия.
	— «Сочинения Николая Греча», июль 1838

До сих пор ещё относительно теории искусства царствует в нашей литературе какой-то хаос: одни требуют критики, основанной на разумных и, так сказать, априорных началах искусства в их современном состоянии; другие, сознав своё бессилие достигнуть в этом стремлении каких-нибудь положительных результатов, снова обратились к произвольной французской эстетике и, с грехом пополам, перебиваются старою рухлядью, которую некогда сами рвали и истребляли во имя нового, плохо ими понятого. <…> эти «мнения» по плечу их ограниченности и удерживают за ними влияние над толпою…

— «Полное собрание сочинений А. Марлинского», февраль 1840

Лет десять тому назад <…> беспрестанно появлялись так называвшиеся тогда «обозревия литературы». <…> От этих «обозрений» сыры-боры загорались, поднимались страшные чернильные войны; «обозрения» давали жизнь литературе — в них принимала жаркое участие даже и публика <…>. Что же за причина была этому наводнению от «обозрений», этой страсти «обозревать»? Или много литературных сокровищ было, так что боялись потерять им счёт? Или так мало было этих сокровищ, что хотели знать наверное, чем именно владеют, и даже владеют ли чем-нибудь?.. Совершенно противоположные причины рождают иногда одинакое следствие. <…> Что разумеют у нас под словом «критика»? Статью, в которой «славно отделали» того или другого; статью, в которой автор много наговорил, ничего не сказав, и если наговорил плавно, легко и так гладко, что нельзя споткнуться на мысли, не над чем задуматься и подумать, то критика хоть куда! Появляется в журнале статья — плод глубокого убеждения, горячего чувства, выражение тех внутренних духовных интересов, которые занимают всё существо человека наяву, тревожат его сон, отрывают его от выгод внешней жизни, от забот о своём житейском благосостоянии, заставляют его приносить в жертву всю свою жизнь, все удобства в настоящем, все надежды в будущем; в статье — новые взгляды, невысказанные прежде идеи, — и что же? — На неё смотрят холодно, против неё кричат; один недоволен тем, что она длинна (потому что ему некогда читать длинных статей), другой сердит на то, что она заставляет думать (а он любит читать после обеда, для забавы и споспешествования пищеварению), третий кричит, что автор начал издалека и о главном предмете сказал меньше, чем о побочных, относящихся к нему предметах. Положим, что некоторые из этих обвинений и справедливы; <…> разве горячее чувство, живое изложение, дельность и новость мыслей не в состоянии выкупить этих недостатков! Разве таких статей так много, что вы можете выбирать только лучшее из хорошего? — Ничего не бывало! в слухе вашем ещё в первый раз раздаётся свежий голос; в первый раз слышите вы человека, который высказывает вам то, о чём он много думал, что горячо любил, чему пламенно верил, чем исключительно жил… Да если иная статья и понравится всем безусловно, то не собственным достоинством, которое бы все поняли и оценили, а так как-то, случайно: потому что обругай её какой-нибудь литературный торгаш — все ему поверят; а если автор статьи ответит торгашу, опять все поверят автору — до нового ругательства со стороны торгаша… Тут не берётся в расчёт ни талант, ни личность, ни безукоризненность деятельности и жизни, ни убеждение, ни чувство, ни ум: мнение всегда в пользу того, кто в полемической перепалке последний остался на арене, т. е. чья статья осталась без ответа. И чего ожидать от толпы, если и от людей образованных и благонамеренных слышатся иногда такие упрёки литераторам и такие упрёки критике, что вполне понимаешь тщету и ничтожество всякой известности, пустоту всякой деятельности…

— «Русская литература в 1840 году», декабрь

Было время, когда русская критика состояла из заметок об отдельных стихах. <…> С двадцатых годов текущего столетия <…> вместо филологических, грамматических и просодических заметок, вместо похвал или порицаний отдельно взятым стихам стали делать эстетические замечания на отдельные места, поэтического произведения: такой-то характер выдержан, а такой-то не выдержан, такое-то место поразительно, <…> а такое-то слабо и т. п. <…> Теперь требуют от критики, чтоб, не увлекаясь частностями, она оценила целое художественного произведения, раскрыв его идею и показав, в каком отношении находится эта идея к своему выражению и в какой степени изящество формы оправдывает верность идеи, а верность идеи способствует изяществу формы. Если же дело идёт о целой поэтической деятельности поэта, то от современной критики требуют не восклицаний вроде следующих: «Сколько души и чувства в этой элегии г. N., <…> какими поразительными положениями изобилует его поэма, как верно выдержаны характеры в его драме!» Нет, от современной критики требуют, чтоб она раскрыла и показала дух поэта в его творениях, проследила в них преобладающую идею, господствующую думу всей его жизни, всего его бытия, обнаружила и сделала ясным его внутреннее созерцание, его пафос.

— «Стихотворения Е. Баратынского», ноябрь 1842

У нас общественная жизнь преимущественно выражается в литературе. <…> После этого должно казаться странным, что в современных русских журналах, за исключением «Отечественных записок», нет ни исторических, ни годовых и никаких обозрений русской литературы. И это тем страннее, что с небольшим за десять лет назад обозрения такого рода были в большом ходу <…>. Кроме равнодушия к делу литературы, этому не может быть другой причины <…>. Литературные обозрения — это живая летопись мнений различных эпох; а как Россия во многих отношениях развивается непомерно быстро, то у нас что год, то и эпоха, следовательно, и летописи нашей литературы не могут не быть разнообразны, живы и интересны. <…> Вообще главный отличительный характер всех прежних литературных обозрений состоит в том, что они обольщались мнимыми литературными сокровищами. <…> Числительное богатство принималось за качественное, и этому богатству конца не видели. <…> Иначе и быть не могло. Всякая важная новость, сменяющая собою надоевшую старину, принимается заодно с достоинством и совершенством. <…> всё принималось тогда почти с таким же энтузиазмом, как и новые произведения Пушкина. Кто не считался тогда поэтом, кто не был знаменит?

— «Русская литература в 1842 году», декабрь

… возвещаемые книги действительно выходят в свет и продаются по объявленным ценам, — а читателям от этого не легче, потому что читать всё-таки нечего! <…> Отделение библиографии в журналах со дня на день теряет свою занимательность в глазах публики, которая всегда читала рецензию с большею жадностью, большим вниманием и большим удовольствием, чем самую книгу, на которую написана рецензия. Журналы также в отчаянии; им остаётся разбирать только друг друга: занятие невинное и забавное, которое, впрочем, едва ли может занять публику больше преферанса и домашних сплетней! <…> в Петербурге столько критиков и библиографов, что при их помощи вам легко было бы издавать сто толстых и тысячу тонких журналов. <…> Критика у нас считается самым лёгким ремеслом; за неё берутся все с особенной охотой, и редко кому входит в голову, что для критики нужно иметь талант, вкус, познания, начитанность, нужно уметь владеть языком. Большая часть, напротив, думает, что для этого нужно только знать, что все наши — гении и таланты, а все не наши — люди не без таланта, если они нам не мешают, и люди бездарные, если мешают. <…> И потому нет ничего обыкновеннее, как услышать жалобы вроде следующих: «Скажите, пожалуйста, за что он (имя рек) разбранил мой <…> журнал или книгу? Что я ему сделал? Ведь мы с ним пишем в разных родах, или в разных журналах, и помешать друг другу не можем?» Почти никому в голову не входит, что можно, без всяких личных отношений к человеку и даже зная его с хорошей стороны, уважая его характер и сердце, не любить его взгляда на тот или другой предмет <…>. Значит: понимают энергию антипатии за соперничество по деньгам, по самолюбию, по известности и другим мелким страстишкам и пристрастьишкам; <…> вам никто не поверит, чтоб можно было рассердиться на книгу, которая до вас не касается; но все поверят, что можно взбеситься на чужой успех… <…> Оттого наши критики не занимаются старыми писателями, от которых им уже ни пользы, ни потери быть не может. <…> А иметь свой взгляд, своё убеждение, судить на каких-нибудь основаниях, а не по голосу толпы — да это значит ни больше, ни меньше, как прослыть человеком беспокойным и безнравственным. <…> А что же делает в это время публика? Большая часть её всегда охотнее присоединяется к этим крикунам, ибо если и большая часть наших литераторов, заправляющих мнением публики, под «критикою» разумеют брань, а слово «критиковать» объясняют словом «ругать», то как же иначе стало бы понимать критику большинство, толпа? <…> «Как! — кричат вам: — пересчитывая знаменитых наших писателей, вы имя Жуковского поставили после имени Батюшкова; конечно, Батюшков был человек с талантом, но всё же нельзя его равнять с Жуковским!» <…> При этих криках остаётся только заткнуть уши; вы видите, что вас не поняли, вашим словам придали детское значение, о котором вы и не думали, — и вам невольно становится стыдно собственных своих слов, и вы лучше хотите, чтоб вам приписывали какие угодно нелепости, нежели оправдываться и объясняться.

— «Русская литература в 1843 году», декабрь

• см. начало статьи пятой «Сочинений Александра Пушкина» января 1844

Авторитет критика в Петербурге приобрести не так-то легко, как думают: для этого надо сделаться или начальником, или печатать своё имя на разных изданиях или в разных изданиях, по крайней мере, лет двадцать, чтобы глаза всех примелькались к нему, как к вывеске, счастливо помещенной на крайнем доме многоугольной улицы, которой не минуешь, куда бы ни шёл. Это разумеется об авторитетах великих: маленьким авторитетом легко сделаться всякому фёльетонисту, всякому рецензенту, но только в своём кружке, между своими приятелями. <…> Что касается до больших авторитетов, от них требуется если не чина большого, то чести быть издателем журнала или газеты, имеющих большой ход, или по крайнее мере чести быть главным сотрудником по части критики в таком журнале или в такой газете. Внешний успех тут всегда — доказательство ума, знания, таланта и беспристрастия. Но <…> есть и ещё условие, и притом весьма важное: <…> пока журналист или критик ещё свеж и нов в его идеях, на него смотрят недоверчиво, как на выскочку, который захотел быть умнее всех, спорить против того, в чём решительно все убеждены. Подобное направление здесь приписывается не убеждению, не самобытному взгляду, не страстной любви к истине, но пристрастию, неблагонамеренности и другим непохвальным чувствам. По когда литературные идеи, распространённые этим журналистом или критиком, уже утвердятся в обществе и сделаются общими ходячими местами, раны оскорблённых ими самолюбий за давностию лет залечатся, и журналист-критик начнёт сам со славою и успехом подвизаться в сочинениях такого же сорта, какие некогда беспощадно преследовала его критика, вооружённая умом и вкусом, — тогда, о! тогда он авторитет несокрушимый, незыблемый, и ему верят на слово!.. В Петербурге сейчас же готовы поверить статье и такого критика, который не только безызвестен в Петербурге, но ещё и напал на петербургский авторитет; но для этого необходимо нужно, чтоб статья наделала большого шуму между бесчисленным множеством чиновных и литературных авторитетов и авторитетиков.

— «Петербургская литература», конец 1844

… тотчас же за Пушкиным <…> критика, дотоле скромная, покорная служительница авторитета, и льстивая повторяльщица избитых общих мест, — вдруг словно с цепи сорвалась. Она перевернула все понятия, ложью объявила то, что дотоле считалось истиною, назвала истиною то, что дотоле считалось ложью. <…> Из всех этих колоссальных слав уцелели только Ломоносов и Державин; но первый больше как учёный, как преобразователь языка, нежели как поэт <…>. Не довольствуясь своими писателями, она смело пустилась судить (впрочем, с чужого голоса) об иностранных… <…> между 1831-м и 1835-м годом в литературе нашей произошёл крутой перелом. <…> Романтическая критика <…> потеряла свой торжествующий и победный тон; она вдруг сделалась недовольною, ворчливою и пустилась сокрушать авторитеты, которым сама ещё так недавно кадила фимиамом благовоннейших похвал. Если в её глазах и сам Пушкин отстал от века, то кто же бы из других мог не отстать от него? И потому все отстали, все исписались или выписались, все, кроме её, критики с высшими взглядами… К между тем, если кто больше всех отстал, так это, конечно, она, верхоглядная критика <…>. Но она повалила множество ничтожных авторитетов, в гениальность которых до неё верили, как монголы верят в святость Далай-ламы; она изгнала из литературы множество предрассудков, самых смешных и самых жалких; она первая осмелилась сказать во всеуслышание, что можно быть в одно и то же время и человеком и прекрасным отцом семейства, образцом нравственности, словом, всячески почтенным и заслуженным человеком и — кропать плохие стихи, сочинять дрянные романы; что звания и должности должны уважаться, но никак не должны бездарности давать права, принадлежащие одному таланту <…>. Всё это теперь похоже на истины вроде той, что зимою бывает холодно, а летом тепло; но тогда — это было другое дело, и нужно было много любви к истине и благородной смелости, чтоб решиться два раза в месяц и говорить эти истины и применять их к делу. <…> Теперь о таланте можно всякому судить как угодно: если вы судите ложно и Пушкина называете бездарным писакою, а какого-нибудь нового Тредьяковского — гениальным писателем, — в этом все увидят только ваше невежество и безвкусие, а не дерзость, не буйство, не безнравственность. <…> романтическая критика сделала то, что теперь каждый скорее решится высказать странное мнение, нежели повторить чужое. <…> Все эти заслуги романтической критики <…> этим только и оканчиваются, тогда как она претендовала на что-то гораздо важнейшее и большее. Так называемые её высшие взгляды были ничем иным, как верхоглядством; её многосторонность и всеведение — эклектическим энциклопедизмом; её философия — ошибочно понятыми и неверно повторенными чужими речами. Явившись в эпоху чисто переходную, когда гораздо легче было всё отрицать, нежели что-нибудь утверждать в области русской литературы, обладая более практическою, нежели теоретическою способностью действовать, и не поняв исторически умственного движения в современной Европе,— она всё, делавшееся в европейских литературах, целиком думала перенести в русскую и потому впала в самые смешные ошибки.

— «Русская литература в 1844 году», декабрь

К счастию, мнение об унижении критикою литературных слав со дня на день перестаёт быть мнением публики: теперь оно осталось на долю самих же так называемых критиков, сделалось любимым орудием обиженных самолюбий, забытых известностей, падших талантов, выписавшихся сочинителей <…>. Кто не хочет превозносить их, или, ещё более, кто не хочет замечать их; кто, говоря о знаменитых писателях, не хочет повторять готовых стереотипных и избитых фраз, быть эхом чужих мнений, но хочет, по своему разумению, по мере сил своих, судить независимо и свободно: <…> что делать с таким критиком, особенно если его мнения находят отзыв в публике? — Больше нечего с ним делать, как кричать о нём сколько можно громче и чаще, что он унижает литературные славы <…>. Им и в голову не входит, что правда не унижает таланта, так же, как и ошибочное мнение не вредит ему, что унизить можно только незаслуженную известность…

— «Мысли и заметки о русской литературе», январь 1846

	Литература наша пережила свою эпоху энтузиастических увлечений, восторженных похвал и безотчётных восклицаний. Теперь от критика требуют, чтобы он спокойно и трезво сказал, как понимает он поэтическое произведение; а до восторгов, в которые привело оно его, до счастия, какое доставило оно ему, никому нет нужды: это его домашнее дело.
	— «Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым», февраль 1846

Почти во всех журналах критика составляет особый от библиографии отдел. Пишущий эти строки семилетним тяжким опытом дознал невыгоду такого разделения. Под критикой разумеется статья известного объёма и даже особенного от рецензии тона. Замечательных книг, подлежащих ведомству серьёзной критики, у нас выходит так мало, что обязанность писать по критике каждый месяц поневоле делается чем-то вроде тяжёлой поставки, ибо много замечательного печатается в журналах.

— «Взгляд на русскую литературу 1846 года», декабрь

Отчёты о литературной деятельности за каждый истекший год начали входить у нас в обыкновение с 1823 года. Пример был подан Марлинским в знаменитом того времени альманахе. <…> Подобные обозрения с течением времени делаются истинными летописями литературы, важным пособием для её историка. <…> Годичные обозрения появились в альманахах вследствие начинавшего возникать критического духа. Приступая к обозрению литературы известного года, критик начинал иногда очерком всей истории русской литературы. Писать эти обозрения тогда было очень легко и очень трудно. Легко потому, что всё ограничивалось лёгкими суждениями, выражавшими личный вкус обозревателя; трудно или, лучше сказать, скучно потому, что это была работа дробная, мелкая: надо было перечислить решительно всё, что появилось в течение обозреваемого года отдельно изданным в журналах и альманахах <…>. А что печаталось тогда, по части изящной словесности, в журналах и альманахах? — большею частию крошечные отрывки <…>. Большею частию целых сочинений и не существовало: отрывок писателя без всякого намерения написать целое. О каждой такой безделице надо было упомянуть и сказать своё мнение, потому что тогда, при начале так называемого романтизма, всё было ново, всё интересовало собою, всё считалось важным событием <…>. Отдавая отчёт в годичном движении литературной деятельности, теперь нечего обращать внимание на количество произведений или хлопотать об оценке каждого явления из опасения, что без указаний критики публика не будет знать, что считать ей хорошим и что — дурным. Нет даже нужды останавливаться на каждом порядочном произведении и вдаваться в подробный разбор всех его красот и недостатков. Подобное внимание принадлежит теперь по праву только особенно замечательным в положительном или отрицательном смысле произведениям. Главная же задача тут — доказать преобладающее направление, общий характер литературы в данное время, проследить в её явлениях оживляющую и движущую её мысль. Только таким образом можно если не определить, то хоть намекнуть, на сколько истекший год подвинул вперёд литературу, какой прогресс совершала она в нём. <…> Русская критика стоит теперь на более прочном основании: она уже не в одних журналах, но и в публике вследствие всё более и более развивающегося вкуса и образованности. Это чрезвычайно должно благоприятствовать развитию самой критики: она уже дело, подлежащее суду общественного мнения, а не книжное, не имеющее связи с жизнию занятие. Теперь уже не всякому можно быть критиком, кому только вздумается, не всякое мнение примется потому только, что оно печатное. Пристрастие партий не может уже убить хорошей книги и дать ход дурной. В критике нынешней часто слышится убеждение, и люди, вовсе его не имеющие, стараются по крайней мере прикрываться им. Борьба мнений, выражающаяся в критике, свидетельствует, что русская литература только быстро подвигается к совершеннолетию, но ещё не достигла его. Конечно, везде есть люди, которые как будто самою природою назначены всех затрогивать, ко всем прицепляться, всех хулить, беспрестанно заводить ссоры, шум, брань. <…> Но странно и прискорбно, что в тон этих людей беспрестанно впадают люди, по-видимому не имеющие ничего с ними общего, действующие как будто на основании каких-то дорогих им убеждений, наконец, люди, <…> обязанные подавать в литературе пример хорошего тона и уважения к приличию.

— «Взгляд на русскую литературу 1847 года», 1848

Фаддей Булгарин

	… кривые толки о словесности и оскорбление достойных писателей не имеют никакого весу в публике и служат только к стыду самих пристрастных и незрелых критиков. Я оставил их в покое: лежачего не бьют!
	— предисловие к «Ивану Выжигину», 6 февраля 1829

У нас на святой Руси четыре литературные газеты и до десяти литературных журналов, которые обещают строго наблюдать за ходом русской словесности и быть беспристрастными в критике. Намерение похвальное, но жаль, что несбыточное.

Несколько человек с дарованием, или заменяя увядшее дарование своим положением в свете, начальствуют над толпами литературной черни, которые, подобно мародёрам воинства Атиллы, овладев храмом муз, рубят здравый смысл. Общественного мнения в литературе нет у нас, а без этого не может быть ни здравой критики, ни ободрения талантам. <…> Только тот, кто, брошенный судьбой в омут журнальной литературы, не утонул в нём и не дал пожрать себя акулам, только тот знает истинную цену журнальных суждений, мнения партий и приговоров корифеев, произносимых в гостиных; тот, соболезнуя о беснующихся, вредящих успехам литературы, не обращает на них ни малейшего внимания и имеет дело с одною публикой.

— «Петербургские записки. Письма из Петербурга в Москву. К В. А. У. II», 14 декабря 1831

Надобно было бы разбор наш высшим заоблачным взглядом, а кончить обыкновенною общеупотребительною бранью; так следует писать разборы по правилам наших знаменитых критиков; которые, особенно в московских журналах и Молве, Телескопе, от времени до времени наезжают из-за угла на нашу словесность с опущенными забралами, с ужасными копьями, вырванными гусиных крыльев, с картонными щитами, на которых красуются девизы рыцарей. Девизы многозначащие! Тут найдёшь и А., и Б., и В., словом сказать, вся нашу азбуку, от Аза до Ижицы включительно. Девизы эти имеют двоякую цель; во-первых, они приводят в трепет писателей, живых и мёртвых, во-вторых, они, за неимением букваря, могут употребляться в школах, для изучения складов, и таким образом, распространять просвещение, содействовать успехам нашей словесности. <…> виноваты! Мы и забыли, что неизвестные рыцари с ужасными девизами давно доказали, что у нас нет словесности, нет критики, нет просвещения, нет ни одной книги, одним словом, ничего нет!

— рецензия на «Петра Басманова» Е. Розена, 6 ноября 1835

	Публика наша не так проста и безотчётна, как думают те, которые берутся учить её и управлять ею. Она не обращает ни малейшего внимания на безобразный гнев литераторов и в числе нескольких тысяч экземпляров раскупает сочинения авторов, у которых неприязненные журналы оспоривают всякое достоинство и малейшую искру таланта.
	— «Мнение о литературном журнале «Современник», издаваемом Александром Сергеевичем Пушкиным, на 1836 год», 6 июня 1836

В отношении критики, иные толстые журналы <…> действуют совершенно произвольно <…>. Эти журналы поступают как феодальные владельцы: у них есть свой двор, свои милости и немилости, свои ландскнехты, есть весь причет феодалисма, но только нет пороха… (пороха они ещё не выдумали). Как в Средние веки, у этих журналов есть оглашенные, которые не смеют появиться в феодальном владении, а если появятся, то ландскнехты тотчас нападают на них или пускают в них стрелы издали. Имена этих несчастных рыцарей всегда выставлены на чёрной доске, в сенях полуразрушенного замка (т. е. в отделении критики и библиографии).

— «Журнальная всякая всячина», 19 января 1846

Александр Пушкин

У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашёл? имянно критики у нас и недостаёт. <…> Кумир Державина <…> доныне ещё не оценён. <…> Княжнин безмятежно пользуется своею славою, Богданович причислен к лику великих поэтов, Дмитриев также. Мы не имеем ни единого коментария, ни единой критической книги. <…> Что же ты называешь критикою? Вестник Европы и Благонамеренный? библиографические известия Греча и Булгарина? свои статьи? но признайся, что это всё не может установить какого-нибудь мнения в публике, не может почесться уложением вкуса. Каченовский туп и скучен, Греч и ты остры и забавны — вот всё, что можно сказать об вас — но где же критика?

— письмо А. А. Бестужеву конца мая — начала июня 1825

	… все наши журнальные анти-критики основаны на сам съешь? Булгарин говорит Фёдорову: ты лжёшь, Фёд. говорит Булг-у: сам ты лжёшь. Пинский говорит Полевому: ты невежда, Пол. возражает Пинскому: ты сам невежда, один кричит: ты крадёшь! другой: сам ты крадёшь! — и все правы.
	— письмо Петру Вяземскому 13 сентября 1825

Наши поэты не могут жаловаться на излишнюю строгость критиков и публики — напротив. Едва заметим в молодом писателе навык к стихосложению, знание языка и средств оного, уже тотчас спешим приветствовать его титлом гения, за гладкие стишки — нежно благодарим его в журналах от имени человечества, неверный перевод, бледное подражание сравниваем без церемонии с бессмертными произведениями Гёте и Байрона. Таким образом набралось у нас несколько своих Пиндаров, Ариостов и Байронов и десятка три писателей, делающих истинную честь нашему веку, — добродушие смешное, но безвредное;..

— <Поэма Баратынского «Бал»>, 1828

Многие недовольны нашей журнальной критикою за дурной её тон, незнания приличия и т. п. Неудовольствие самое несправедливое. Учёный человек, занятый своими делами, погруженный в размышления, может не иметь времени являться в обществе и приобретать навык суетной образованности, подобно праздному жителю большого света. Мы должны быть снисходительны к его простодушной грубости — залогу добросовестности и любви к истине.

— <Многие недовольны…>, 1829

… произведения нашей литературы как ни редки, но являются, живут и умирают, не оценённые по достоинству. Критика в наших журналах или ограничивается сухими библиографическими известиями, сатирическими замечаниями, более или менее остроумными, общими дружескими похвалами, или просто превращается в домашнюю переписку издателя с сотрудниками, с корректором и проч. «Очистите место для новой статьи моей», — пишет сотрудник. «С удовольствием», — отвечает издатель. И это всё напечатано.

— <О журнальной критике>, январь 1830

	Некоторые журналы, обвин[яют] в неприличности их полемики <…>. Чувство приличия зависит от воспитания и других обстоятельств. Люди светские имеют свой образ мыслей, свои предрассудки, непонятные для другой касты. Каким образом растолкуете вы мирному алеуту поединок двух французских офицеров? Щекотливость их покажется ему чрезвычайно странною, и он чуть ли не будет прав.
	— <Некоторые журналы, обвинённые…>, февраль 1830

Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей литературы вообще. Если приговоры журналов наших достаточны для нас, то из сего следует, что мы не имеем ещё нужды ни в Шлегелях, ни даже в Лагарпах. Презирать критику значит презирать публику (чего боже сохрани). <…> наша критика может представить несколько отдельных статей, исполненных светлых мыслей и важного остроумия. Но они являлись отдельно, в расстоянии одна от другой, и не получили ещё веса и постоянного влияния. Время их ещё не приспело. <…> Я заметил, что самое неосновательное суждение, глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии. Нам всё ещё печатный лист кажется святым. Мы всё думаем: как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано! <…> Критики наши говорят обыкновенно: это хорошо, потому что прекрасно, а это дурно, потому что скверно. Отселе их никак не выманишь.

— «Опыт отражения некоторых не-литературных обвинений», октябрь 1830

	Критикою у нас большею частию занимаются журналисты, то есть entrepreneurs, люди хорошо понимающие своё дело, но не только не критики, но даже и не литераторы.
	— <Критикою у нас…>, [1831-32]

XX век

	… так уже повелось, что мерой для степени чутья, ума и даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину.
	— Владимир Набоков, «Дар», 1937

Белинский, современник Золотого века <…>. Изобилие шедевров требовало огромного мужества, чтобы эти шедевры признать. Последующие поколения критиков не могли избавиться от деспотической власти классических образцов — тени Пушкина или Гоголя всегда стоят за спиной. <…> Жанр критического фельетона Белинский разработал и довёл до такого совершенства, что он навсегда остался главным в русской журнальной жизни. После Белинского писать о литературе можно, только непрестанно развлекая аудиторию отступлениями, витиеватым острословием и активным присутствием личности самого критика.

— Пётр Вайль, Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «На посту. Белинский»), 1991

… всякий уважающий себя критик имеет под рукой легковоспламеняющийся ворох извечных российских проблем типа: быть ли искусству искусством — для искусства или для бедных, сиречь для народа? И как ни решай эту шараду в теории, необходимость прежде всего бороться с огнём диктует однозначно утилитарную практику, вынуждая трактующих эту тему толочь воду в ступе и переливать её из пустого в порожнее, тем самым наглядно опровергая свои доводы в пользу простого художества…

— Вадим Линецкий, «Набоков и Горький»

См. также

• Русские журналы
• Литературная критика СССР