Дубровский (роман)

Дубровский (роман)

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

«Дубро́вский» — незаконченный разбойничий роман Александр Пушкина, написанный с октября 1832 по февраль 1833 года и опубликованный в 1841.

Цитаты

… Троекуров часто говаривал Дубровскому: «<…> коли в твоём Володьке будет путь, так отдам за него Машу; даром что он гол как сокол». Андрей Гаврилович качал головой и отвечал обыкновенно: «Нет, Кирила Петрович: мой Володька не жених Марии Кириловне. Бедному дворянину, каков он, лучше жениться на бедной дворяночке да быть главою в доме, чем приказчиком избалованной бабёнки!» — глава I

— У меня сосед есть, — сказал Троекуров, — мелкопоместный грубиян; я хочу взять у него имение. Как ты про то думаешь? — Ваше превосходительство, коли есть какие-нибудь документы или… — Врёшь, братец, какие тебе документы. На то указы. В том-то и сила, чтобы безо всякого права отнять имение. — глава I

— Господа съезжаются к нему на поклон, и то сказать, было бы корыто, а свиньи-то будут. — глава III

… Владимир узнал Архипа-кузнеца. <…> — А зачем с тобою топор? — Топор-то зачем? Да как же без топора нонече и ходить. Эти приказные такие, вишь, озорники — того и гляди… — Ты пьян, брось топор, поди выспись. — Я пьян? Батюшка Владимир Андреевич, бог свидетель, ни единой капли во рту не было… да и пойдёт ли вино на ум, слыхано ли дело, подьячие задумали нами владеть, подьячие гонят наших господ с барского двора… — глава VI

… кошка бегала по кровле пылающего сарая, недоумевая, куда спрыгнуть; со всех сторон окружало её пламя. Бедное животное жалким мяуканием призывало на помощь. Мальчишки помирали со смеху, смотря на её отчаяние. «Чему смеётеся, бесенята, — сказал им сердито кузнец. — Бога вы не боитесь: божия тварь погибает, а вы сдуру радуетесь», — и, поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, он полез за кошкою. — глава VI

Прогладавшегося медведя запрут, бывало, в пустой комнате, привязав его верёвкою за кольцо, ввинченное в стену. Верёвка была длиною почти во всю комнату, так что один только противуположный угол мог быть безопасным от нападения страшного зверя. Приводили обыкновенно новичка к дверям этой комнаты, нечаянно вталкивали его к медведю, двери запирались, и несчастную жертву оставляли наедине с косматым пустынником. Бедный гость, с оборванной полою и до крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный угол, но принужден был иногда целых три часа стоять прижавшись к стене и видеть, как разъярённый зверь в двух шагах от него ревел, прыгал, становился на дыбы, рвался и силился до него дотянуться. Таковы были благородные увеселения русского барина! Несколько дней спустя после приезда учителя, Троекуров вспомнил о нём и вознамерился угостить его в медвежьей комнате: для сего, призвав его однажды утром, повёл он его с собою тёмными коридорами; вдруг боковая дверь отворилась, двое слуг вталкивают в неё француза и запирают её на ключ. Опомнившись, учитель увидел привязанного медведя, зверь начал фыркать, издали обнюхивая своего гостя, и вдруг, поднявшись на задние лапы, пошёл на него… Француз не смутился, не побежал и ждал нападения. Медведь приближился, Дефорж вынул из кармана маленький пистолет, вложил его в ухо голодному зверю и выстрелил. Медведь повалился. Всё сбежалось, двери отворились, Кирила Петрович вошёл, изумлённый развязкою своей шутки. Кирила Петрович хотел непременно объяснения всему делу: кто предварил Дефоржа о шутке, для него предуготовленной, или зачем у него в кармане был заряженный пистолет. <…> — Я не слыхивал о медведе, — отвечал Дефорж, — но я всегда ношу при себе пистолеты, потому что не намерен терпеть обиду, за которую, по моему званью, не могу требовать удовлетворения. <…> Кирила Петрович ничего не отвечал, велел вытащить медведя и снять с него шкуру; потом, обратясь к своим людям, сказал: «Каков молодец! не струсил, ей-богу, не струсил». С той минуты он Дефоржа полюбил и не думал уж его пробовать. — глава VIII

	Ай да бумага! по этим приметам немудрено будет вам отыскать Дубровского. Да кто же не среднего роста, у кого не русые волосы, не прямой нос, да не карие глаза! Бьюсь об заклад, три часа сряду будешь говорить с самим Дубровским, а не догадаешься, с кем бог тебя свёл. — глава IX
	— Троекуров

— … роскошь утешает одну бедность, и то с непривычки на одно мгновение;.. — глава XV

О романе

	Это одно из величайших созданий гения Пушкина. Верностию красок и художественною отделкою она не уступает «Капитанской дочке», а богатством содержания, разнообразием и быстротою действия далеко превосходит её.
	— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина. Томы IX, X и XI», июль 1841

«Дубровский» — pendant к «Капитанской дочке». В обеих преобладает пафос помещичьего принципа, и молодой Дубровский представлен Ахиллом между людьми этого рода, — роль, которая решительно не удалась Гринёву, герою «Капитанской дочки». Но Дубровский, несмотря на всё мастерство, которое обнаружил автор в его изображении, всё-таки остался лицом мелодраматическим и не возбуждающим к себе участия. Вообще вся эта повесть сильно отзывается мелодрамою. Но в ней есть дивные вещи. Старинный быт русского дворянства в лице Троекурова изображён с ужасающею верностью. Подьячие и судопроизводство того времени тоже принадлежат к блестящим сторонам повести. Превосходно очерчены также и холопы. Но всего лучше — характер героини, по преимуществу русской женщины.

— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья одиннадцатая и последняя, сентябрь 1846

… «Капитанская дочка» и «Дубровский» — повести в полном смысле слова превосходные; но укажите, в чём отразилось их влияние? где школа писателей, которых было бы можно назвать последователями Пушкина как прозаика? А литературные произведения бывают одолжены значением не только своему художественному достоинству, но также (или даже ещё более) своему влиянию на развитие общества или, по крайней мере, литературы.

— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья первая), декабрь 1855

«Русалка» <…> — отражение истории с той девушкой, которую поэт «неосторожно обрюхатил». <…> Через шесть с лишним лет после истории, разыгравшейся в Михайловском, в том же 1832 году, которым помечена первая сцена «Русалки», Пушкин писал «Дубровского». Бередя «раны совести», он порой казнил себя тайной казнью, бичевал себя сокровенно. Так и в «Дубровском», описывая «барскую праздность» Троекурова, он взял да и нарисовал картину, невольно напоминающую кое-что из <…> рассказа Пущина. <…> «Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. <…> Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках». <…> в описании троекуровского гарема краски весьма сгущены. Но они взяты из одного запаса, с той же палитры. В том-то и заключалась казнь, что Пушкин, невидимо для читателя, с самим собою наедине, сближал себя с Троекуровым — и это сближение закреплял на бумаге. <…> Другое подобное же сближение, и опять в связи с той же историей, находим в восьмой главе «Дубровского», там, где введен совершенно эпизодический рассказ о мамзель Мими, «которой Кирила Петрович оказывал большую доверенность и благосклонность, и которую принужден он был наконец выслать в другое поместье, когда следствия сего дружества оказались слишком явными». Если о сходстве «няниной комнаты» с троекуровским гаремом можно, пожалуй, сказать, что оно относительно и случайно, то уж никак невозможно предположить, чтоб случайно, не думая и не вспоминая о подлинном событии своей жизни, Пушкин мог написать подчёркнутую мной фразу, в которой это событие изображено совершенно точно, в полном соответствии с действительностью.

— Владислав Ходасевич, «„Русалка“. Предположения и факты», январь 1924

	В сравнении с «Повестями Белкина» и «Пиковой дамой» «Дубровский» кажется неровным, недостаточно прозрачным, одновременно и слишком длинным, и слишком коротким. <…> И в «Дубровском» множество восхитительных мест привлекают наше внимание; но в том-то и дело, что именно привлекают, тогда как в «Повестях Белкина» ничто поначалу не бросается в глаза, кроме совершенства каждой вещи.
	— Марсель Арлан, «Дубровский»

В отношении художественной, да, пожалуй, и идейной своей разработки распадается на три части, соответственно самому ходу работы над ним Пушкина. Наиболее совершенно обработан первый том романа, <…> а концовка <…> явно скомкана, набросана наспех, когда Пушкин уже, видимо, разочаровался в своём романе и думал о других вещах. <…> первая часть развёртывает глубоко драматическую ситуацию столкновения социальных сил. <…> Но в центре этой части романа — столкновение Троекурова и старого Дубровского, причём оба они даны исторично и социологично. <…> Дубровский — это как бы человек фонвизинского склада, нечто вроде Стародума или других положительных героев Фонвизина. Троекуров — это как бы державинский вельможа, один из тех, против кого выступал Державин в своих гражданско-сатирических одах. Но эти образы осмыслены как представители определённых и враждебных друг другу социальных групп эпохи. Троекуров — это та новая знать, появившаяся в результате помещичьей деспотии, фаворитизма, бюрократически-полицейского засилья, о которой так зло и с такой ненавистью говорил Пушкин ещё в «Моей родословной», которая и являлась, с его точки зрения, реальной и официальной поддержкой царской деспотии. Дубровский — это то истинное, независимое, свободное и благородное русское дворянство, которое дало декабристов, дало и его самого, Пушкина, беднеющее и угнетаемое, теряющее силу в государстве, но не желающее холопствовать перед властью.

— Григорий Гуковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (гл. 4), 1948

Перспективы крестьянской революции и связанные с ней вопросы о той или иной линии поведения прогрессивного меньшинства правящего класса впервые встали перед Пушкиным во всей своей конкретности и остроте летом 1831 г. <…> Раздумья Пушкина этой поры получают ближайшее отражение в романе «Дубровский» <…>. Вплотную подойдя именно в «Дубровском» к проблеме крепостных отношений и крестьянской революции, к истории дворянина, изменяющего своему классу, Пушкин не мог, однако, в архаических формах традиционного «разбойничьего» романа конкретно-исторически осмыслить «бунт» Дубровского и сделать самый образ его политически значимым и актуальным.

— Юлиан Оксман, «Пушкин в работе над „Историей Пугачёва“», 1962

Вообще считается, что у П. нет неудач. И всё-таки «Дубровский» — неудача Пушкина. И слава Богу, что он его не закончил. Это было желание заработать много, много денег, чтобы о них больше не думать. Это, в противуположность «Пик. даме», вещь без Тайны. А он не мог без Тайны. Она, одна она, влекла его неудержимо. «Дуб.», оконч[енный], по тому времени был бы великолепное «чтиво». <…> оставляю целые три строки для перечисления того, что там есть соблазнительного для читателя.

— Анна Ахматова, записная книжка, 14 февраля 1966