Биографические цитаты об Александре Пушкине

Здесь приведены цитаты других людей о наиболее значимых и оригинальных эпизодах биографии Александра Пушкина (1799—1837) по её хронологии (отдельные статьи о биографиях см. в корневой категории).

Цитаты

Пушкин (Александр), 13 лет. Имеет более блистательные, нежели основательные дарования, более пылкой и тонкой, нежели глубокой ум. Прилежание его к чтению посредственно, ибо трудолюбие не сделалось ещё его добродетелью. <…> Знания его вообще поверхностны, хотя начинает несколько привыкать к основательному размышлению. Самолюбие вместе с честолюбием, делающее его иногда застенчивым, чувствительность с сердцем, жаркие порывы вспыльчивости, легкомысленность и особенная словоохотливость с остроумием ему свойственны. Между тем приметно в нём и добродушие, познавая свои слабости, он охотно принимает советы с некоторым успехом. Его словоохотливость и остроумие восприняли новый и лучший вид с счастливою переменою образа его мыслей, но в характере его вообще мало постоянства и твёрдости.:II

— Мартын Пилецкий (надзиратель по учебной и нравственной части Царскосельского лицея), официальный отзыв

— С кем имею честь?.. — холодно пробормотал Пушкин. Незнакомец беззвучно рассмеялся и ответил тем же ласковым тоном: — Имеете честь говорить с одним из ваших будущих начальников, классным надзирателем Мартыном Степановичем Пилецким-Урбановичем. Но таковым я почитаюсь только по званию служебному, на деле же я буду вашим ближайшим другом, который вполне заменит вам и отца, и мать, и дядю. — Никогда! — вырвалось у Пушкина. — Та-та-та! Экой вы, милейший мой, недотрога и незамайка. Мне говорили уж, что вы до сей поры, как одичалый конь, не ведали узды и браздов. Наши бразды будут самые вольготные, можно сказать — бархатные, но все, же научат вас идти туда, куда долг велит. — художественная биография

— Василий Авенариус, «Отроческие годы Пушкина», 1886

	За обедом (после акта в лицее), на который я был приглашён гр. А. К. Разумовским, бывшим тогда министром просвещения, граф, отдавая справедливость молодому таланту, сказал мне: «Я бы желал однако же образовать сына вашего в прозе». — «Оставьте его поэтом!» — отвечал ему за меня Державин с жаром, вдохновенный духом пророчества.:III
	— Сергей Пушкин, 1815

	Пушкин всякий день имеет дуэли; благодаря бога, они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы.
	— Екатерина Карамзина, письмо Петру Вяземскому 23 марта 1820

	Над здешним поэтом Пушкиным, если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное: <…> служа под знаменем Либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч., и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий.
	— Николай Карамзин, письмо И. И. Дмитриеву 19 апреля 1820

На юге (апрель 1820 — июль 1824)

Раз утром выхожу я из своей квартиры и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как и всегда, бодр и свеж; но обычная (по крайней мере, при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и лёгкий оттенок бледности замечался на щеках. Пушкин заговорил первый. «Я шёл к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих пиесах, разбежавшихся по рукам, дошёл до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесёт их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжёг все мои бумаги… Теперь, — продолжал Пушкин, немного озабоченный, — меня требуют к Милорадовичу! Я не знаю, как и что будет, и с чего с ним взяться?.. Вот я и шёл посоветоваться с вами»… Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему: «Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности». <…> Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором состоял я по особым поручениям. Милорадович, лежавший на своём зелёном диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу: «Знаешь, душа моя! У меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счёл более деликатным пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: «Граф! Все мои стихи сожжены! — у меня ничего не найдёте в квартире, но, если вам угодно, всё найдётся здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги; я напишу всё, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что моё и что разошлось под моим именем». Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… <…> Завтра я отвезу её государю. А знаешь ли? Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою обхождения». На другой день я пришёл к Милорадовичу поранее. Он возвратился от государя, и первым словом его было: «Ну, вот дело Пушкина и решено!» И продолжал: «Я подал государю тетрадь и сказал: «Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать». Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас было дело. Государь слушал внимательно и наконец спросил: «А что же ты сделал с автором?» — «Я? Я объявил ему от имени вашего величества прощение!» Тут мне показалось, что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, он с живостью сказал: «Не рано ли?» Потом, ещё подумав, прибавил: «Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг!» Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах) бросился к Оленину. Карамзин, как говорили, обратился к государыне, а Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению. — об апреле 1820

— Фёдор Глинка, «Удаление Пушкина из Петербурга»

В Екатеринославе Пушкин, конечно, познакомился с губернатором Шемиотом, который однажды пригласил его на обед. <…> Это было летом, в самую жаркую пору. Собрались гости, явился и Пушкин, и с первых же минут своего появления привёл всё общество в большое замешательство необыкновенною эксцентричностью своего костюма: он был в кисейных панталонах, прозрачных, без всякого исподнего белья. Жена губернатора, г-жа Шемиот, чрезвычайно близорукая, одна не замечала этой странности. Жена моя потихоньку посоветовала ей удалить из гостиной её дочерей-барышень, объяснив необходимость этого удаления. Г-жа Шемиот, не допуская возможности такого неприличия, уверяла, что у Пушкина просто летние панталоны бланжевого, телесного цвета; наконец, вооружившись лорнетом, она удостоверилась в горькой истине <…>. Хотя все были очень возмущены и сконфужены, но старались сделать вид, будто ничего не замечают; хозяева промолчали, и Пушкину его проделка сошла благополучно. — сомнительное свидетельство

— А. М. Фадеев, воспоминания

Пушкин нередко проводил у Кириенко-Волошинова целые дни, а то и целые ночи. Днём, впрочем, Пушкин появлялся в его квартире только после больших где-либо с иными знакомыми кутежей и тогда долго, как убитый, спал у него на кровати. Иногда вслед за таким, недостойным его, препровождением времени, на него после сна находили бурные припадки раскаяния, самобичевания и недолгой, но искренней грусти. Тогда он всю ночь напролёт проводил в излияниях всякого рода и задушевных беседах с товарищем, сопровождаемых одним только чаем, без всякого иного к нему прибавления. Разговаривая и споря с приятелем, Пушкин всегда держал в руках перо или карандаш, которым набрасывал на бумагу карикатуры всякого рода с соответственными надписями внизу; или хорошенькие головки женщин и детей, большею частью друг на друга похожие. Но довольно часто вдруг в середине беседы он смолкал, оборвав на полуслове свою горячую речь, и, странно повернув к плечу голову, как бы внимательно прислушиваясь к чему-то внутри себя, долго сидел в таком состоянии неподвижно. Затем, с таким же выражением напряжённого к чему-то внимания, он снова принимал прежнюю позу у письменного стола и начинал быстро и непрерывно водить по бумаге пером, уже, очевидно, не слыша и не видя ничего ни внутри себя, ни вокруг. В таких случаях хозяин квартиры со спокойною совестью уходил в соседнюю комнату спать, ибо наверно знал, что гость уже ни единого слова не скажет до света и будет без перерыва писать до тех пор, пока перо само не вывалится из рук его, а голова не упадёт в глубоком сне тут же на столе. Иногда на другой день, проснувшись в обыкновенное время, отец мой находил приятеля спавшим, иногда же последний исчезал, унося с собою все за ночь написанное. Нередко, впрочем, случалось иначе: уходил ли гость или нет, а работы свои оставлял на столе у хозяина, никогда о них не упоминая впоследствии… Некоторые, впрочем, стихотворения самого неприличного свойства Пушкин, прежде чем уходить, нарочно громко прочитывал хозяину, крепко держа его за руку, чтобы тот не мог убежать. Зато, едва он оканчивал чтение, как приятель с досадой вырывал бумагу из рук его и в мелкие куски её разрывал. Однако автор нисколько этим не огорчался и неудержимо хохотал над гневом товарища, жестоко упрекавшего его в затрате своих высоких способностей на такие низкие произведения карандаша и пера. Непостижимо странным является то несомненное обстоятельство, что подобные произведения порнографического характера иногда выливались у Пушкина в ту самую ночь, начало которой он употреблял на самое искреннее раскаяние в напрасно и гнусно потраченном времени и всяких упреках себе самому. — сомнительное свидетельство

— Е. Д. Францева, «Пушкин в Бессарабии (из семейных преданий)»

По прибытии генерала в Горячеводск, тамошний комендант к нему явился и вскоре прислал книгу, в которую вписывались имена посетителей вод. Все читали, любопытствовали. После нужно было книгу возвратить и вместе с тем послать список свиты генерала. За исполнение этого взялся Пушкин. Я видел, как он, сидя на куче бревен на дворе, с хохотом что-то писал, но я ничего и не подозревал. Книгу и список отослали к коменданту. На другой день, во всей форме, отправляюсь к доктору Ц., который был при минеральных водах. «Вы лейб-медик? приехали с генералом Раевским?» — «Последнее справедливо, но я не лейб-медик». — «Как не лейб-медик? Вы так записаны в книге коменданта; бегите к нему, из этого могут выйти дурные последствия». Бегу к коменданту, спрашиваю книгу, смотрю: там в свите генерала вписаны — две дочери, два сына, лейб-медик Рудыковский и недоросль Пушкин. Насилу убедил я коменданта всё это исправить, доказывая, что я не лейб-медик и что Пушкин не недоросль, а титулярный советник, выпущенный с этим чином из Царскосельского лицея. Генерал порядочно пожурил Пушкина за эту шутку.

— Евстафий Рудыковский, «Встреча с Пушкиным»

Вольнолюбивые мнимые друзья Пушкина даже возрадовались его несчастию; они полагали, что досада обратит его наконец в сильное и их намерениям полезное орудие. Как они ошибались! В большом свете, где не читали русского, где едва тогда знали Пушкина, без всякого разбора его обвиняли, как развратника, как возмутителя. Грустили немногие, молча преданные правительству и знавшие цену не одному таланту изгнанника, но и сердцу его. Они за него опасались; они думали, что отчаяние может довести его до каких-нибудь безрассудных поступков или до неблагородных привычек и что вдали от нас угаснет сей яркий луч нашей литературной славы. К счастию, и они ошиблись.

— Филипп Вигель, «Записки» (часть 6), [1856]

	Граф Воронцов сделан новороссийским и бессарабским генерал-губернатором. Не знаю ещё, отойдёт ли к нему и бес арабский.:VI
	— Александр Тургенев, письмо Петру Вяземскому 9 мая 1823

	Сделай милость, будь осторожен на язык и на перо. Не играй своим будущим. Теперешняя ссылка твоя лучше всякого места. Что тебе в Петербурге?
	— Пётр Вяземский, письмо Пушкину, конец мая (?) 1824

Всё доказывает, к несчастию, что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом выступлении его на общественное поприще. <…> Его величество поручил мне переслать его [письмо] вам; об нём узнала московская полиция, потому что оно ходило из рук в руки и получило всеобщую известность. Вследствие этого, его величество, в видах законного наказания, приказал мне исключить его из списков чиновников министерства иностранных дел за дурное поведение; впрочем, его величество не соглашается оставить его совершенно без надзора, на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, всё более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить, по возможности, такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкою, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства.

— Карл Нессельроде, письмо М. С. Воронцову 11 июля 1824

Если Новая Россия может с справедливою гордостью сказать, что дивный гений, вековечная гордость всей России, ей обязан довершением своего воспитания, что её благодатное небо, её благословенная природа, её монументальное прошедшее и волшебное, фантастическое настоящее, все эти роскошные, могучие впечатления были высшею школою для юноши-избранника, где он возмужал и укрепился, где почерпнул свои лучшие мечты и вдохновения, откуда явился во всеоружии на поприще подвигов и славы, то в этой великой заслуге Новороссийского края, незабвенной в книге бытия отечественной словесности, и Одессе принадлежит законная, неоспоримая доля.

— Николай Надеждин, «Литературная летопись Одессы»

	Из Петерб. пишут и уверяют, что ваш одесский Пушкин застрелился. Я так уверен в пустоте этого слуха, что он меня нимало не беспокоит.
	— Пётр Вяземский, письмо В. Ф. Вяземской 21 июля 1824

	О Пушкине, верно, вздор, то есть, что застрелился? Сейчас получаю письмо от жены от 21-го, где она мне говорит о нём. <…> Я получил от него письмо после катастрофы, где он мне о ней говорит, но совсем не в Вертеровском духе. Жена его поминутно видит и бранит; сказывает, что он очень занят своим «Онегиным».
	— Пётр Вяземский, письмо А. И. Тургеневу 26 июля 1824

Михайловское (август 1824 — сентябрь 1826)

Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шёл, т.е. делай, что хочешь; но не сердись на меры людей и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видал ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали. Ежели бы ты приехал в Петербург, бьюсь об заклад, у тебя бы целую неделю была толкотня от знакомых и незнакомых почитателей. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостаёт? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, бога ради! Употреби получше время твоего изгнания…

— Антон Дельвиг, письмо Пушкину 28 сентября 1824

… стало известно, что он удалён из Петербурга; внутри России даже не знали — куда, за что? Но тем больше казалась поэтическою судьба изгнанника самовольного (как называл Пушкин сам себя), особенно когда он упоминал о себе в задумчивых, грустных стихах, то благословляя дружбу, спасшую его от грозы и гибели, то вспоминая об Овидии на берегах Чёрного моря. И вдруг новая превратность в судьбе его: он живёт в своей деревне, не выезжает оттуда, не может выезжать — и русский Овидий принял оттенок чуть ли не Вольтера в Ферне или Руссо в самовольном изгнании.

— Ксенофонт Полевой, «Записки о жизни и сочинениях Николая Алексеевича Полевого», 1850-е

Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая однако Пушкину моих заключений. <…> я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я, в свою очередь, моргнул ему, и всё было понятно без всяких слов. Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. — 11 января 1825

— Иван Пущин

	Ярмарка тут в монастыре бывает в девятую пятницу перед Петровками; народу много собирается; и он туда хаживал, как есть, бывало, как дома: рубаха красная, не брит, не стрижен, чудно так, палка железная в руках; придёт в народ, тут гулянье, а он сядет наземь, соберёт к себе нищих, слепцов, они ему песни поют, стихи сказывают.
	— дворовый Пётр, служивший кучером у Пушкина

Одевался Пушкин, хотя, по-видимому, и небрежно, подражая и в этом, как и во многом другом, прототипу своему Байрону, но эта небрежность была кажущаяся: Пушкин относительно туалета был очень щепетилен. Рассказывают, будто живя в деревне, он ходил всё в русском платье. Совершеннейший вздор. Пушкин не изменял обыкновенному светскому костюму. Всего только раз, заметьте себе, раз, во всё пребывание в деревне, а именно в девятую пятницу после Пасхи, Пушкин вышел на святогорскую ярмарку в русской красной рубахе, подпоясанный ремнём, с палкою, в корневой шляпе, привезённою им ещё из Одессы. Весь новоржевский бомонд, съезжавшийся на эту ярмарку закупать сахар, вино, увидя Пушкина в таком костюме, весьма был этим скандализирован.

— Алексей Вульф по записи М. И. Семевского

Когда в монастыре была ярмарка в девятую пятницу, Пушкин, как рассказывают очевидцы-старожилы, одетый в крестьянскую белую рубаху с красными ластовками, опоясанный красною лентою, с таковою же — и через плечо, не узнанный местным уездным исправником, был отправлен под арест за то, что вместе с нищими, при монастырских воротах, участвовал в пении стихов о Лазаре, Алексее, человеке божием, и других, тростию же с бубенчиками давал им такт, чем привлёк к себе большую массу народа и заслонил проход в монастырь, — на ярмарку. От такого ареста был освобожден благодаря лишь заступничеству здешнего станового пристава.

— игумен Иоанн

	Плетнёв поручил мне сказать тебе, что он думает, что Пушкин хочет иметь пятнадцать тысяч, чтобы иметь способы бежать с ними в Америку или Грецию. Следственно, не надо их доставать ему.
	— Александра Воейкова, письмо В. А. Жуковскому конца июня — начала июля 1825

Ты можешь почерстветь в этой недоверчивости к людям, которою ты закалиться хочешь. И какое право имеешь ты на недоверчивость? Разве одну неблагодарность свою! Лучшие люди в России за тебя; многие из них даже деятельны за тебя; имя твоё сделалось народною собственностью. Чего тебе недостаёт? Я знаю чего, но покорись же силе обстоятельств и времени. Ты ли один терпишь, и на тебе ли одном обрушилось бремя невзгод, сопряжённых с настоящим положением не только нашим, но вообще европейским. Если припёрло тебя потеснее другого, то вини свой пьедестал, который выше другого. Будем беспристрастны: не сам ли ты частью виноват в своём положении? Ты сажал цветы, не сообразясь с климатом. Мороз сделал своё, вот и всё! Я не говорю, что тебе хорошо, но говорю, что могло бы быть хуже, и что будет хуже, если не станешь домогаться о лучшем и будешь перечить друзей своих. Осекая их попытки в твою пользу, кончишь тем, что и их парализуешь. <…> Гонение придаёт державную власть гонимому только там, где господствуют два раскола общественного мнения. У нас везде царствует одна православная церковь. Ты можешь быть силён у нас одною своею славою, тем, что тебя читают с удовольствием, с жадностию, но несчастие у нас не имеет силы ни на грош. Хоть будь в кандалах, то одни те же друзья <…> понесут на сердце своём твои железа, но их звук не разбудит ни одной новой мысли в толпе, в народе, который у нас мало чуток! <…> у нас никому нет места почётного. В библиотеках отведена тебе первая полка, но мы ещё не дожили до поры личного уважения. <…> Оппозиция — у нас бесплодное и пустое ремесло во всех отношениях…

— Пётр Вяземский, письмо Пушкину 28 августа 1825

	До сих пор ты тратил жизнь с недостойною тебя и с оскорбительною для нас расточительностью, тратил и физически, и нравственно. Пора уняться. Она была очень забавною эпиграммою, но должна быть возвышенною поэмою.
	— Василий Жуковский, письмо Пушкину 9 августа 1825

… известный по вольнодумным, вредным и развратным стихотворениям титулярный советник Александр Пушкин <…> и ныне при буйном и развратном поведении открыто проповедует безбожие и неповиновение властям, и, по получении горестнейшего для всей России известия о кончине государя императора Александра Павловича, он, Пушкин, изрыгнул следующие адские слова: «Наконец не стало тирана, да и оставшийся род его недолго в живых останется». Мысли и дух Пушкина бессмертны: его не станет в сём мире, но дух, им поселённый, навсегда останется, и последствия мыслей его непременно поздно или рано произведут желаемое действие.

— Степан Висковатов, донос в Третье отделение, февраль 1826

В Новоржеве от хозяина гостиницы Катосова узнал я, что <…> он скромен и осторожен, о правительстве не говорит, и вообще никаких слухов о нём по народу не ходит… <…> у отс. генерал-майора П. С. Пущина, в общих разговорах узнал я, что иногда видали Пушкина в русской рубашке и в широкополой соломенной шляпе; что Пушкин дружески обходился с крестьянами и брал за руку знакомых, здороваясь с ними; что иногда ездил верхом и, достигнув цели путешествия, — приказывает человеку своему отпустить лошадь одну, говоря, что всякое животное имеет право на свободу; Пушкин ни с кем не знаком и ни к кому не ездит, кроме одной г-жи Есиповой; чаще же всего бывает в Святогорском монастыре. Впрочем, полагали, что Пушкин ведёт себя несравненно осторожнее противу прежнего; что он говорун, часто возводящий на себя небылицу, что нельзя предполагать, чтобы он имел действительные противу правительства намерения; что он столь болтлив, что никакая злонамеренная шайка не решится его себе присвоить; наконец, что он человек, желающий отличить себя странностями, но вовсе не способный к основанному на расчёте ходу действий. <…> Слышно о нём только от людей его, которые не могут нахвалиться своим барином. <…> От игумена Ионы о Пушкине узнал я следующее: Пушкин иногда приходит в гости к игумену Ионе, пьёт с ним наливку и занимается разговорами <…>. На вопрос мой: «Не возмущает ли Пушкин крестьян?» — игумен Иона отвечал: «Он ни во что не мешается и живёт, как красная девка».

— Александр Бошняк, рапорт И. О. Витту, 1 августа 1826

Сентябрь 1826 — 1829

	… он принят во всех домах хорошо и, как кажется, не столько теперь занимается стихами, как карточной игрой, и променял Музу на Муху, которая теперь из всех игр в большой моде.:IX
	— Александр Волкова, донесение А. Х. Бенкендорфу, 5 марта 1827

… у Пушкина всегда была страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого молодого человека, от которого придёт ему смерть. Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведёт его с человеком, имеющим все сии наружные свойства, ему сейчас приходит на мысль испытать: не это ли роковой человек? Он даже старается раздражать его, чтобы скорее искусить свою судьбу.:X — подтверждается многими другими свидетельствами

— Сергей Соболевский, слова А. Н. Муравьёву, лето 1827

	… величайшая услуга, какую бы я мог оказать вам, его бы держать его в узде; да не имею к тому способов. <…> К тому же с ним надобно нянчиться, до чего я не охотник и не мастер.
	— Владимир Титов, письмо сотрудникам «Московского вестника» 18 июля 1827

	Москва неблагородно поступила с ним: после неумеренных похвал и лестных приёмов охладели к нему, начали даже клеветать на него, взводить на него обвинения в ласкательстве, наушничестве и шпионстве перед государём. Это и было причиной, что он оставил Москву.:IX
	— Степан Шевырёв, воспоминания

	Князь Вяземский (Пётр Андреевич), пребывая в Петербурге, был атаманом буйного и ослеплённого юношества <…>. Бедный Пушкин, который вёл себя доселе как красная девица, увлечён совершенно Вяземским…
	— Фаддей Булгарин, донос в III Отделение, 6 июня 1828

В двух верстах находится довольно большой аул. Пушкину пришла мысль осмотреть его; нас человек 20 отправились в путь. Ал. С-ч набросил на плечи плащ и на голову надел красную турецкую фесе, захватив по дороге толстую, суковатую палку, и, так выступая впереди публики, открыл шествие. У самого аула толпа мальчишек встретила нас и робко начала отступать, но тут появилось множество горцев, взрослых мужчин и женщин с малютками на руках. Началось осматриванием внутренностей саклей, которые охотно отворялись, но, конечно, ничего не было в них привлекательного; разумеется, при этом дарились мелкие серебряные деньги, принимаемые с видимым удовольствием; наконец, мы обошли весь аул и, собравшись вместе, располагали вернуться на пост к чаю. Густая толпа всё-таки нас не оставляла. Осетины, обыватели аула, расспрашивали нашего переводчика о красном человеке; тот отвечал им, что это «большой господин». Ал. С-ч вышел вперёд и приказал переводчику сказать им, что «красный — не человек, а шайтан (чёрт); что его поймали ещё маленьким в горах русские; между ними он привык, вырос и теперь живёт подобно им». И когда тот передал им всё это, толпа начала понемногу отступать, видимо, испуганная; в это время Ал. С-ч поднял руки вверх, состроил сатирическую гримасу и бросился в толпу. Поднялся страшный шум, визг, писк детей, — горцы бросились врассыпную, но, отбежав, начали бросать в нас камнями, а потом и приближаться все ближе, так что камни засвистели над нашими головами. Эта шутка Ал. С-ча могла кончиться для нас очень печально, если бы постовой начальник не поспешил к нам с казаками; к счастью, он увидал густую толпу горцев, окружившую нас с шумом и гамом, и подумал о чём-то недобром. Известно, насколько суеверный, дикий горец верит в существование злых духов в Кавказских горах. Итак, мы отретировались благополучно.:XI — в мае 1829; сомнительное свидетельство:XI

— Н. Б. Потокский, воспоминания

	Он уже освободился от обольстительных цепей современного успеха [своих сочинений].
	— Ксенофонт Полевой, «„Полтава“, поэма Александра Пушкина», июнь 1829

1830-е

	… свадьба Пушкина на Гончаровой <…>. Желаю ему быть щастливому, но не знаю, возможно ли надеяться этого с его нравами и с его образом мыслей. Если круговая порука есть в порядке вещей, то сколько ему бедному носить рогов, — это тем вероятнее, что первым его делом будет развратить жену. — Желаю, чтоб я во всём ошибся.:XII
	— Алексей Вульф, дневник, 28 июня 1830

	… старый дворянин, прозвищем Ряпушкин, <…> уже более десяти лет занимается статистикою и физическою географией передних в знатных домах. Поднимаясь беспрестанно на цыпочки, он верно вскоре возвысится…
	— П. Коврыжкин, сочинитель тысяча и одного предисловия, «Запоздалое предисловие к „Альдебарану“»

	Карантины превратили эти 24 версты [от Петербурга до Царского Села] в дорогу от Петербурга до Камчатки. <…> Но Пушкин, как ангел святой, не побоялся <…> чиновника, как дух, пронёсся его мимо и во мгновение ока очутился в Петербурге, на Вознесенском проспекте, и воззвал голосом трубным ко мне, лепившемуся по низменному тротуару, под высокими домами.
	— Николай Гоголь, письмо Василию Жуковскому 10 сентября 1831

	Вы теперь вправе презирать таких лентяев, как Пушкин, который ничего не делает, как только утром перебирает в гадком сундуке своём старые к себе письма, а вечером возит жену свою по балам, не столько для её потехи, сколько для собственной.
	— Пётр Плетнёв, письмо В. А. Жуковскому 17 февраля 1833

	Либералы косо смотрели на сближение между двумя властелинами, [Николаем I и Пушкиным]. Пушкина начали обвинять в предательстве дела патриотов; а так как возраст, и опытность начали побуждать его быть умереннее <…> и благоразумнее, это изменение в поведении не замедлили приписать его честолюбивым расчётам.
	— Адам Мицкевич, «Биографическое и литературное известие о Пушкине»

	… стоило Пушкину написать только два-три верноподданнических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви!
	— Виссарион Белинский, письмо Николаю Гоголю 15 июля 1847

	Жаль поэта, <…> — а человек был дрянной. Корчил Байрона, а пропал, как заяц. Жена его право не виновата.
	— Фаддей Булгарин, письмо А. Я. Стороженке 4 (16) февраля 1837

	Страсть никогда умна быть не может. Он отшатнулся от тех, которые его любили, понимали и окружали дружбою почти благоговейной, а пристал к людям, которые его принимали из милости. Тут усыпил он надолго свой дар высокий и погубил жизнь, прежде чем этот дар проснулся (если ему было суждено проснуться).
	— Алексей Хомяков, письмо Н. М. Языкову февраль 1837

	… способности к басовым аккордам недоставало не в голове Пушкина и не в таланте его, а в душе, слишком непостоянной и слабой, или слишком рано развращённой и уже никогда не находившей в себе сил для возрождения (Пушкин измельчался не в разврате, а в салоне). Оттого-то вы <…> не можете ему благоговейно кланяться.
	— Алексей Хомяков, письмо И. С. Аксакову, 1859

	Бедный Пушкин! Вот чем заплатил он за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал своё время и дарование! Тебе следовало идти путём человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам её. А ты был призван к высшему служению.
	— Александр Никитенко, дневник, 29 января 1837

	Пушкин <…> оставил мир, в котором он не был счастлив.
	— Андрей Карамзин, письмо Е. А. Карамзиной 12 (24) февраля 1837

Д. В. Дашков передавал кн. Вяземскому, что государь сказал ему: «Какой чудак Жуковский! Пристаёт ко мне, чтобы я семье Пушкина назначил такую же пенсию, как семье Карамзина. Он не хочет сообразить, что Карамзин человек почти святой, а какова была жизнь Пушкина?»:XVII

	Пусть бы всякий сносил в складчину всё, что знает не только о Пушкине, но и о других замечательных мужах наших. <…> Много алмазных искр Пушкина рассыпались тут и там в потёмках; иные уже угасли и едва ли не навсегда; много подробностей жизни его известно на разных концах России: их надо бы снести в одно место.
	— Владимир Даль

В сущности, Пушкин был до крайности несчастлив, и главное его несчастие заключалось в том, что он жил в Петербурге и жил светской жизнью, его убившей. Пушкин находился в среде, над которой не мог не чувствовать своего превосходства, а между тем в то же время чувствовал себя почти постоянно униженным и по достатку, и по значению в этой аристократической сфере, к которой он имел <…> какое-то непостижимое пристрастие. Наше общество так ещё устроено, что величайший художник без чина становится в официальном мире ниже последнего писаря. Когда при разъездах кричали: «Карету Пушкина!» — «Какого Пушкина?» — «Сочинителя!» — Пушкин обижался, конечно, не за название, а за то пренебрежение, которое оказывалось к названию. За это и он оказывал наружное будто бы пренебрежение к некоторым светским условиям: не следовал моде и ездил на балы в чёрном галстуке, в двубортном жилете, с откидными, ненакрахмаленными воротниками, подражая, быть может, невольно байроновскому джентльменству; прочим же условиям он подчинялся. Жена его была красавица, украшение всех собраний и, следовательно, предмет зависти всех её сверстниц. Для того чтоб приглашать её на балы, Пушкин пожалован был камер-юнкером». Певец свободы, наряженный в придворный мундир, для сопутствования жене красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную. Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж. Это он чувствовал глубоко. К тому же светская жизнь требовала значительных издержек, на которые у Пушкина часто не доставало средств. Эти средства он хотел пополнить игрою, но постоянно проигрывал, как все люди, нуждающиеся в выигрыше. Наконец, он имел много литературных врагов, которые не давали ему покоя и уязвляли его раздражительное самолюбие, провозглашая с свойственной этим господам самоуверенностью, что Пушкин ослабел, исписался, что было совершенно ложь, но ложь всё-таки обидная. Пушкин возражал с свойственной ему сокрушительной едкостью, но не умел приобрести необходимого для писателя равнодушия к печатным оскорблениям. Журнал его, «Современник», шёл плохо. Пушкин не был рождён журналистом. В свете его не любили, потому что боялись его эпиграмм, на которые он не скупился, и за них он нажил себе в целых семействах, в целых партиях врагов непримиримых. В семействе он был счастлив, насколько может быть счастлив поэт, не рождённый для семейной жизни. Он обожал жену, гордился её красотой и был в ней вполне уверен. Он ревновал к ней не потому, чтобы в ней сомневался, а потому, что страшился светской молвы, страшился сделаться ещё более смешным перед светским мнением.

— Владимир Соллогуб, «Воспоминания»

Накануне моего отъезда я был на вечере вместе с Натальей Николаевной Пушкиной, которая шутила над моею романической страстью и её предметом. <…> Всё это было до крайности невинно и без всякой задней мысли. Но присутствующие дамы соорудили из этого разговора целую сплетню <…>. Наталья Николаевна, должно быть, сама рассказала Пушкину про такое странное истолкование моих слов, так как она вообще ничего от мужа не скрывала, хотя и знала его пламенную, необузданную натуру. Пушкин написал тотчас ко мне письмо, никогда ко мне не дошедшее, и, как мне было передано, начал говорить, что я уклоняюсь от дуэли. <…> В Ржеве я получил от Андрея Карамзина письмо, в котором он меня спрашивал, зачем же я не отвечаю на вызов А. С. Пушкина: Карамзин поручился ему за меня, <…> что я от поединка не откажусь. Для меня это было совершенной загадкой. Пушкина я знал очень мало, встречался с ним у Карамзиных, смотрел на него, как на полубога. И вдруг, ни с того ни с сего, он вызывает меня стреляться, тогда как перед отъездом я с ним не виделся вовсе. Я переехал в Тверь. С Карамзиным я списался и узнал, наконец, в чём дело. Получив объяснение, я написал Пушкину, что я совершенно готов к его услугам, когда ему будет угодно, хотя не чувствую за собой никакой вины по таким-то и таким-то причинам. Пушкин остался моим письмом доволен <…>. Делать было нечего, я стал готовиться к поединку, купил пистолеты, выбрал секунданта, привёл бумаги в порядок и начал дожидаться и прождал так напрасно три месяца. Я твёрдо, впрочем, решился не стрелять в Пушкина, но выдерживать его огонь, сколько ему будет угодно. Пушкин всё не приезжал, но расспрашивал про дорогу.

— Владимир Соллогуб, «Воспоминания»

	Пушкин никогда не бывал за границей. <…> В разговоре с каким страданием во взгляде упоминал он о Лондоне и в особенности о Париже! С каким жаром отзывался он об удовольствии посещать знаменитых людей, великих ораторов, великих писателей!
	— Франсуа-Адольф Лёве-Веймар, некролог Пушкина в Journal des Débats

Александр Сергеевич, отправляя Льва на Кавказ (он в то время взял на себя управление отцовского имения и уплачивал долги Льва), говорил шутя, чтобы Лев сделал его наследником, потому что все случаи смертности на его стороне; раз, он едет в край, где чума, потом — горцы, и наконец, как военный холостой человек, он может ещё быть убитым на дуэли. Вышло же наоборот: он — женатый, отец семейства, знаменитый, погиб жертвою неприличного положения, в которое себя поставил ошибочным расчётом, а этот под пулями черкесов беспечно пил кахетинское и так же мало потерпел от одних, как от другого!

— Алексей Вульф, дневник, 21 марта 1842

Вскоре после моего возвращения в Петербург, вечером, ко мне пришёл Пушкин и звал к себе ужинать. Я был не в духе <…>. Дети его уже спали. Он их будил и выносил ко мне поодиночке на руках. Это не шло к нему, было грустно и рисовало передо мною картину натянутого семейного счастья. Я не утерпел и спросил его: «На кой чёрт ты женился?» Он мне отвечал: «Я хотел ехать за границу, а меня не пустили, я попал в такое положение, что не знал, что делать, и женился». — осенью 1836

— Карл Брюллов по записи М. И. Железнова

Он не обожествлял себя в сверх-человеки и не боялся в себе просто человека <…>. И в этом самочувствии своей общечеловечности, в этом правдивом братстве, товариществе с миром — первый залог того, что я понимаю под «святостью» Пушкина. <…> Пушкин — тип русского святогрешного праведника: огромная широкая душа, смолоду бесстрашно открытая опыту всякой страстной земной греховности; а чем взрослее, чем зрелее, тем шаг за шагом ближе к просветлению жизни лучами самопознания, чрез моральную и религиозную поверку своего бытия. <…> Ранняя смерть остановила Пушкина на пороге какого-то огромно важного переживания, о котором лишь теперь, в последние годы, стали всплывать показания и намёки современников, что если бы Пушкина не убила пуля Дантеса, то всё равно он недолго прожил бы, так как им заметно завладевал тяжёлый внутренний процесс. Одним он казался началом серьёзной физической болезни в очень поношенном и довременно истощённом организме. Другим — удручённым настроением сильно задолжалого человека с непоправимо расстроенным состоянием; оскорблённого в карьере, <…> злорадно ненавидимого в большом свете; безнадёжно разочарованного в свободных возможностях для своего писательского труда; да, пожалуй, уже и в разумности своего блистательно-неудачного брака…

— Александр Амфитеатров, «„Святогрешный“»

В конце своего жизненного пути Пушкин задыхался, <…> так жить не мог, и такая его жизнь неизбежно должна была кончиться катастрофой. <…> Время от времени невольник хочет сбросить с себя эти цепи, вырваться из заколдованного круга петербургского двора, уехать в деревню, но эти порывы остаются бессильны: двор, жена, обстоятельства его не отпускают, да и сохранялась ли к тому достаточно твёрдая воля, не расслабленная неволей? Пушкин спасается в творчестве, пророк ищет себе убежища в поэте. <…> его жизнь не могла и не должна была благополучно вмещаться в двух раздельных планах. Расплавленная лава страсти легко разрывает тонкую кору призрачного апполинизма, начинается извержение.

— Сергей Булгаков, «Жребий Пушкина», 28 февраля 1937

	… богатые архивные материалы, изображающие взаимоотношения Пушкина с Николаем I, Бенкендорфом и вообще с администрацией и рисующие ужасную картину насилий над личностью поэта, а также — непререкаемое благородство Пушкина, сохранённое им, несмотря на все колебания и падения…
	— Николай Пиксанов

	А. С-вич однажды пришёл к своему приятелю И. С. Тимирязеву. Слуга сказал ему, что господа ушли гулять, но скоро возвратятся. В зале у Тимирязевых был большой камин, а на столе лежали орехи. Перед возвращением Тимирязевых домой Пушкин взял орехов, залез в камин и, скорчившись обезьяною, стал их щёлкать. Он любил такие проказы. — до 1834
	— Софья Тимирязева по записи П. И. Бартенева

1834

	Пушкин крепко боялся дурных шуток над его неожиданным камер-юнкерством, но теперь успокоился, ездит по балам и наслаждается торжественною красотою жены, которая, несмотря на блестящие успехи в свете, часто и преискренно страдает мучением ревности, потому что посредственная красота и посредственный ум других женщин не перестают кружить поэтическую голову её мужа.
	— Софья Карамзина, письмо И. И. Дмитриеву 20 января

	… поэта я нашёл <…> сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачёва и несколько новых русских сказок. Он говорит, что он возвращается к оппозиции…
	— Алексей Вульф, дневник, февраль

	Здорово, новый камер-юнкер! <…> И раззолочен ты как клюнкер, И весел ты, как медный грош. И камердинер при Парнасе.
	— Сергей Соболевский

Сегодня было большое собрание литераторов у Греча. Здесь находилось, я думаю, человек семьдесят. Предмет заседания — издание энциклопедии на русском языке. <…> В нём приглашены участвовать все сколько-нибудь известные учёные и литераторы. <…> Пушкин и князь В. Ф. Одоевский сделали маленькую неловкость, которая многим не понравилась, а иных рассердила. Все присутствующие в знак согласия просто подписывали своё имя, а те, которые не согласны, просто не подписывали. Но князь Одоевский написал; «Согласен, если это предприятие и условия оного будут сообразны с моими предположениями». А. Пушкин к этому прибавил: «С тем, чтобы моего имени не было выставлено». Многие приняли эту щепетильность за личное себе оскорбление.

— Александр Никитенко, дневник, 16 марта

	Говорил с Плетнёвым о Пушкине: они друзья. <…> Плетнёв начал бранить, и довольно грубо, Сенковского за статьи его, помещённые в «Библиотеке для чтения», говоря, что они написаны для денег и что Сенковский грабит Смирдина. — Что касается до грабежа, — возразил я, — то могу вас уверить, что один из знаменитых наших литераторов не уступит в том Сенковскому. Он понял и замолчал.
	— Александр Никитенко, дневник, 14 апреля

	Пушкина я видел в мундире только однажды, на петергофском празднике. Он ехал в придворной линейке, в придворной свите. Известная его несколько потёртая альмавива драпировалась по камер-юнкерскому мундиру с галунами. Из-под треугольной его шляпы лицо его казалось скорбным, суровым и бледным. Его видели десятки тысяч народа не в славе первого народного поэта, а в разряде начинающих царедворцев.:XIV
	— Владимир Соллогуб, «Воспоминания», 1870-е

Обобщения

	Даже царь приглашал его в дом, желая при этом потрепаться о том о сём с таким поэтом. Он красивых женщин любил любовью не чинной, и даже убит он был красивым мужчиной. Он умел бумагу марать под треск свечки! Ему было за что умирать у Чёрной речки.
	— Булат Окуджава, «Счастливчик», 1967

	О, жертва бедная двух адовых исчадий: Тебя убил Дантес и издаёт Геннади.
	— Сергей Соболевский, «На издателя А. С. Пушкина», 1860

	Если бы был заказан какому-нибудь человеководу Пушкин, то вряд ли человековод догадался, что для того, чтобы получить Пушкина, хорошо выписать дедушку из Абиссинии.
	— Виктор Шкловский, «Их настоящее», 1927

Щёголев со товарищи много вреда наделали: следуя в русле либеральных штампов начала века, они создали миф «поэт и царь» и представили Пушкина замученным интеллигентом. Эти идеи прочно въелись, и все (кроме Абрамович с её прекрасной книгой) идут по этому лёгкому пути. <…> на мой взгляд, лучше всех Пушкина понял не исследователь, а поэт — Булат Окуджава. В его стихотворении <…> больше понимания личности Пушкина, чем во многих академических трудах…

— Юрий Лотман, письмо Б. Ф. Егорову, октябрь 1986

Отдельные статьи

• Последняя дуэль, смерть и похороны Пушкина

См. также

• Цитаты о творчестве, личности, из дневников, писем и разговоров Пушкина