Кузьма Петрович Мирошев (Белинский)

«Кузьма Петрович Мирошев. Русская быль времён Екатерины II» — анонимная статья Виссариона Белинского 1842 года о романе М. Н. Загоскина. Статья сильно пострадала от цензурного вмешательства, а рукопись утрачена.

Цитаты

Г-н Загоскин пишет очень мало, но, сравнительно с другими, он у нас самый плодовитый романист. В десять лет с лишком — вот уже шестой роман, да в промежутках повестей с пяток: по-нашему, по-русски, это много, очень много. Сам г. Булгарин написал всего-на-всё только пять романов и уж больше — можно поручиться — не напишет ни одного: так ему посчастливилось в этом деле. Важный факт в истории русского романа, потому что в ней г. Булгарин играет гораздо бо́льшую и важнейшую роль, нежели как думают и враги и почитатели его несравненного таланта! <…> почитаем долгом объяснить значение г. Булгарина в плачевной истории русского романа, — тем более что без этого мы никак не в состоянии сделать настоящей оценки последнему роману г. Загоскина. Все русские романы можно разделить на два разряда. Первый разряд их начался «Бурсаком» и «Двумя Иванами» Нарежного, а кончился тремя попытками даровитого И. И. Лажечникова <…> ничего общего, никакой исторической связи между ними нет. Нарежный явился слишком рано, не издавал ни журнала, ни газеты, где бы мог ежедневно хвалить самого себя, — и прошёл незамеченным, остался без подражателей. Романы Лажечникова были, напротив, оценены публикою по достоинству, без всяких на этот счёт стараний с его стороны или со стороны его друзей, издающих газеты и журналы. Романы Лажечникова были фактами эстетического и нравственного образования русского общества и навсегда будут достойны почётного упоминовения в истории русской литературы. К этому же разряду надо причислить и «Юрия Милославского» г. Загоскина <…>. Второй разряд романов ведёт своё начало издалека. У нас образовался особый род романа, который сперва назывался нравоописательным, нравственно-сатирическим, а теперь уж никак не называется, хотя бы и должен был называться моральным. Блистательный талант г. Булгарина был творцом этого рода романов; не менее блистательный талант г. Загоскина был его утвердителем и распространителем. Господа Зотов и М. Воскресенский принадлежат к числу самых счастливых и даровитых подражателей этих двух сочинителей. <…> Но, сверх морально-сатирического романа, есть ещё два разряда романов, которые, впрочем, составляют один разряд с ним. Мы говорим о романе восторженном, патетическом, живописующем растрёпанные волосы, всклокоченные чувства и кипящие страсти. Основателем этого рода романа был даровитый Марлинский, у которого есть тоже свои счастливые подражатели. Третий род романа — идеально-сантиментальный: его начал г. Полевой своими сладенькими повестями, он же и кончил его в переслащенном романе своём «Аббаддонна»; — подражателей у г. Полевого не имеется. — начало

Вальтер Скотт первый показал, чем должен быть роман. До него думали, что «песня — быль, а сказка — ложь», как говорит русская поговорка, и что поэтому чем больше нелепиц в романе, тем он лучше. Желая придать ему какую-нибудь цену в глазах людей солидных и рассудительных, навязали ему полезную цель — исправлять нравы, осмеивая порок и хваля добродетель. Таким образом, роману было приказано быть органом ходячих моральных истин своего времени. Да, своего времени, ибо ходячая мораль так же изменчива, как и курс голландского червонца <…>. Таким образом, сочинители давали человеческие имена и фамилии своим жалким, а нередко и подленьким моральным понятьицам, выдавая своё резонёрство за «нравственность» да ещё «чистейшую», а свою картофельную сантиментальность — за «любовь». Эти ограниченные понятьица и сладенькие чувствованьица означались нумерами на особых ярлычках, а ярлычки наклеивались на лбах безобразных фигур, грубо вырезанных из картонной бумаги: весьма остроумно придуманное удобство для читателя романа! <…> Роман всегда оканчивался благополучно, и зевающий читатель оставлял книгу не прежде, как после расправы, т. е. брака гонимой четы, награды добрым и наказания злым. Все говорили одинаким языком; о колорите местности, различии сословий никто и не спрашивал. Вальтер Скотт не изобрёл, не выдумал романа, но открыл его, точно так же, как Коломб не изобрёл и не выдумал Америки, а только открыл её. Сервантес задолго до Вальтера Скотта написал истинный исторический роман. Правда, он явно имел сатирическую цель — осмеять запоздалое и противное духу времени рыцарствование в мечтах и дурных романах, — и этой целью великий человек заплатил дань своему веку; но творческий, художественный элемент его духа был так силён, что победил рассудочное направление, и Сервантес, стремясь к нравоисправительной цели, достиг совсем другой цели — именно художественной, а через неё и нравоисправительной. Его Дон Кихот есть не карикатура, а характер, полный истины и чуждый всякого преувеличения, не отвлечённый, но живой и действительный. Идея Дон Кихота не принадлежит времени Сервантеса: она — общечеловеческая, вечная идея, как всякая «идея»: Дон Кихоты были возможны с тех пор, как явились человеческие общества, и будут возможны, пока люди не разбегутся по лесам. <…> Дон Кихот — благородный и умный человек, который весь, со всем жаром энергической души, предался любимой идее; комическая же сторона в характере Дон Кихота состоит в противоположности его любимой идеи с требованием времени, с тем, что она не может быть осуществлена в действии, приложена к делу. <…> Каждый человек есть немножко Дон Кихот; но более всего бывают Дон Кихотами люди с пламенным воображением, любящею душою, благородным сердцем, даже с сильною волею и с умом, но без рассудка и такта действительности.

Только жалкие писаки подбеливают и подрумянивают жизнь, стараясь скрывать её тёмные стороны и выставляя только утешительные. Но романы этих господ-сочинителей похожи на грошовые пряники, которые услаждают вкус одной черни, подонков и осадков человечества. <…> Недавно было в моде нападать на современных французских романистов за исключительно мрачный взгляд их на жизнь <…>. Теперь эти нападки сделались достоянием меньшей литературной братии, — и боже мой! какие тонкие остроты, какие грозные анафемы бросает она на бедную французскую литературу, втайне удивляясь ей и въявь питаясь убогими крохами с её богатого стола…

Как великий гений, Вальтер Скотт не мог не иметь сильного влияния на свой век и даже на людей, с которыми у него и у которых с ним не было ничего общего. Все бросились писать исторические романы, не зная истории, будучи чужды всякого исторического созерцания и взгляда на жизнь, и думая, в простоте сердца, что романы великого шотландца оттого так удались, что в них история слита с частным бытом и что им стоит только перелистовать какой-нибудь том истории Карамзина да придумать любовь, разлуку, препятствие и благополучный брак — так и они будут Вальтерами Скоттами — и разбогатеют и прославятся. Некоторым в самом деле удалось это в карикатуре и в миниатюре.

«Юрий Милославский» был первым историческим романом на русском языке. Исторического в нём было <…> очень мало, если исключить собственные имена, числа и внешние события. Русские люди первой половины XVII века у него очень похожи на мужичков и бородатых торговцев нашего времени. Герой — образ без лица, не человек и не тень: его ни руками схватить, ни глазами увидеть; но что всего забавнее, этому бестелесному существу автор навязал понятия, чувства и деликатность сантиментальных героев прошлого века. Замашка — основать русский роман XVII века на любви, показывает, что автор не вник в быт старой Руси и увлекался подражанием Вальтеру Скотту. Все лица романа — осуществление личных понятий автора; все они чувствуют его чувствами, понимают его умом. Некоторые из этих лиц нравятся в чтении, потому что автор умел придать им какой-то призрак действительности, и это уменье обличало в нём прежнего драматического писателя. Особенно же нравятся эти лица тем достолюбезным добродушием, которое умел придать им автор. Познакомившись с таким лицом на одной странице романа, вы знаете, что он будет говорить и делать <…> до последней, а всё-таки с удовольствием следите за ним. Но герои добра и зла ужасно неудачны <…>. И однако ж роман произвёл в публике фурор: он был первая попытка на русский исторический роман; сверх того, в нём много теплоты и добродушия, которые сделали его живым и одушевлённым; рассказ лёгкий, льющийся, увлекательный: ничему не верите, а читаете, словно «Тысячу и одну ночь». <…> «Рославлев» был повторением «Юрия Милославского, <…> исключая одной героини, которая сделалась виновата перед судом автора в том, что, как женщина, полюбила мужчину, не спрашивая, какой он нации. И за это автор старался всеми силами выставить её в самом неблагоприятном свете, а героя тем паче возвеличить; но как сей великий муж был родным братом боярина Юрия Милославского, то роман и пал, несмотря на возгласы приятелей. Не будем и мы тревожить его праха. — «Аскольдова могила» была могилою славы автора, как исторического романиста; он сам это увидел и утешился тем, что из плохого романа сделал плохое либретто для хорошей оперы. Тогда он обратился к простым, неисторическим романам, в которых талант его явно попал в свою настоящую сферу, хоть и повыбился из сил, напрягая их в чуждой ему сфере, куда приманила его подражательность.

Первым романом г. Булгарина был знаменитый в русской литературе «Иван Выжигин», <…> сатира отличается таким желчным остроумием, а мораль — такою убедительностию, что тотчас же по выходе «Ивана Выжигина» в России уже нельзя было увидеть ни одного из пороков и недостатков, осмеянных г. Булгариным. И не удивительно: в сатире ему служил образцом Сумароков, «гонитель злых пороков»… Вторым романом г. Булгарина был «Димитрий Самозванец», который, впрочем, показал, что историческая почва нисколько не родственна таланту г. Булгарина, столь сильному и поэтическому на моральной почве. Роман пал, и только чрезвычайный успех «Выжигина» помог разойтись единственному изданию «Самозванца». В нём были все недостатки «Юрия Милославского», но не было ни тени теплоты и добродушия, составляющих неотъемлемое достоинство произведения г. Загоскина. Впрочем, г. Булгарин умел, с другой стороны, сделать свой исторический роман если не интересным, то заслуживающим неоспориваемое уважение: именно, с моральной стороны, с которой он так замечателен. <…> Третьим романическим подвигом г. Булгарина был «Пётр Иванович Выжигин» — опять исторический роман, где Наполеон был представлен в контрасте с Петром Ивановичем и где Пётр Иванович совершенно заслонил Наполеона, — что и доказало неспособность г. Булгарина живописать исторические личности, особенно такие великие, как Наполеон. <…> Тогда г. Булгарин с горя от неудачи впал в новую неудачу — написал третий и последний исторический роман свой — «Мазепу». Дружба всеми силами старалась поддержать это произведение, но и сама рушилась под тяжестию такого подвига: читатели, может быть, вспомнят ловкую статью о «Мазепе» в «Библиотеке для чтения». Тогда г. Булгарин написал «Записки Чухина», где снова, и уже навсегда, вошёл в родственную его таланту сферу.

Итак, приступаем прямо к разбору «Кузьмы Петровича Мирошева» как типического представителя целого рода романов, который должно назвать морально-сатирическим. <…> Первая глава <…> начинается возражением против несправедливо приобретённой рекою Сурою известности в народе (вероятно, народе Пензенской губернии, где она только и известна) <…>. Сура не имеет никакого отношения к роману, точно так же, как и Гангес или Нил; на берегу Хопра начался и кончился роман… Вы, может быть, думаете, что автор распространился ни с того ни с сего о Суре только для того, чтоб к его роману, тощему содержанием, прибавилось полторы лишние странички: ошибаетесь, читатель! Нет, это просто подражание русским песням: кто не знает, что почти все наши народные песни начинаются не с того, с чего начинаются, а именно с того, с чего не начинаются <…>. Хопру посвящено только несколько строк, затем на тринадцати страницах следует описание деревни, принадлежащей герою романа. Деревня — как все русские деревни — ничего особенного! В число этих тринадцати страниц должно включить легенду об источнике или роднике в деревне Мирошева. Вот уж этого не понимаем: зачем сюда зашла эта легенда, если не для забавы читателей? ибо те добрые люди, которые могли бы придти от неё в умиление, за безграмотностию, не прочтут романа г. Загоскина. <…> Автор начинает род Мирошевых не с яиц Леды, а только лет за сто с небольшим до царя Феодора Иоанновича…

Как истинный герой романа, чувствительный и великодушный, он почитает себя не в праве воспользоваться наследством, не ему отказанным <…>. Героиня <…> не хотела уступить герою в великодушии и печатным, т. е. книжным слогом плохих романов второй четверти текущего столетия, начисто отпёрлась от деревни: иду-де, говорит, в монастырь. <…> говорит, как не говорят и теперь и как ещё менее могли говорить в те времена, когда, вследствие родительской предосторожности насчёт нравственности дочерей, девушек не учили ни читать, ни писать… Зачем же она так говорит, как нигде не говорят, кроме плохих романов? Затем, милостивые государи, чтоб пленить воображение, тронуть сердце и убедить ум читателя, как это предписывается в любой реторике…

… [за] 18 лет Марья Дмитриевна уже превратилась в барыню толстую, плотную и румяную — простонародный идеал русской красоты! (Замечательно, что у г. Загоскина в этом романе действующие лица большею частию плотные, толстые, а мужчины почти все лысые…).

Владимир Иванович Кирсанов — второе издание Кузьмы Петровича, только с корректурными поправками в правописании: он наделен всеми возможными добродетелями и не имеет только лица и характера, но похож на вырезанную из картузной бумаги фигурку, у которой изпод головы тотчас же начинаются ноги и на лбу ярлычок с нумером. <…> старик Кирсанов увёз своего сына <…> насильно женить на дочери своего богатого приятеля; от этого Варенька <…> упала в обморок и с той же минуты, как истинная героиня романа, сделалась больна;..

Дуняша давно уже играет не последнюю роль в романе, а её грудь всё ещё высоко взметывается беспредметною любовию, говоря высоким слогом. Но не беспокойтесь: такая достойная девица не останется без «предмета»: автор неусыпно бдит за героями и героинями своего романа; он любит пары и, когда понадобится, у него голубок как с неба свалится. <…> Надо сознаться, что под чудотворным пером г. Загоскина всё так хорошо улаживается, что лучше желать нельзя. Он повёртывает законами действительности подобно тому герою русской сказки, который только скажет: «по моему прошению, по щучьему велению»…

Автор понял, как больно читателю будет расстаться скоро с такими прекрасными и нравственными людьми, каковы герои его несравненного романа: он показывает нам их всех ровно через пятнадцать лет <…>. Удивительное счастие для героинь романов г. Загоскина — чуть перестанут сантиментальничать и выражаться «высоким слогом» — тотчас и разжиреют: видимая благодать божия!..

Из этого длинного изложения содержания длинного романа г. Загоскина можете видеть, читатель, как легко писать такие романы для всякого, кто только захочет писать: стоит раз осмелиться, а там уже не трудно набить руку. О таланте, идеях и тому подобных вещах нечего и говорить <…>. Неужели трудно выдумать, за один присест, сто таких героев, как две капли воды похожих друг на друга и в то же время ни на кого, ни на что, даже на самих себя, не похожих? <…> Ведь героини так же хороши, как и герои. По крайней мере, они хоть жиреют с годами, следовательно, изменяются хоть физически… <…> А что за содержание романа? Человек получил чудесным (т. е. несбыточным) образом наследство и таковым же образом влюбился и женился, за неумением и неспособностью сделать что-нибудь более необыкновенное. Этим бы следовало и кончить; кажется, и сам автор так думал, но, дописав последнюю страницу, верно решился продолжать на авось, доверившись не фантазии, а руке и перу… Во второй части являются новые уже герои: зачем же роман назван «Кузьмою Петровичем Мирошевым»? И опять — что за содержание?— Путаница несбыточно счастливых событий, страшные хлопоты судьбы, нарушившей законы действительности, — и всё это для того только, чтоб оставить за Мирошевым его 50 душ и наклеить нос Курочкину!.. Даже не для того, чтоб соединить «законным браком» два безличные, но добродетельные существа: ибо старик Кирсанов решился переломить свою гордость и приехать к Мирошевым, ничего не зная об окончании процесса. Следовательно, процесс, наполняющий собою две с половиною части романа, не имеет никакого отношения к судьбе «злополучных любовников»? <…> И однако ж, в романе есть всё это: и смысл, и цель, и намерение, только плохо выраженные, бесталантно выполненные. <…> все герои и героини романа г. Загоскина разделяются на три разряда: №1, добродетельные, № 2, злодеи, лица комические. Каковы первые — мы уже говорили. Вторые — карикатуры, в которых, однако ж, есть призрак действительности <…>. Третьи всех удачнее в лице Федосьи и Прохора. Это не личности, не характеры, но искусственные олицетворения сословия. Всё это, разумеется, лучше бесцветных героев. Они, по крайней мере, говорят языком — следствие влияния Вальтера Скотта даже на «сочинителей» романов. Этот язык грубо и неизящно верен природе. В Прохоре заключена вся мысль романа; на нём сосредоточено всё вдохновение, весь пафос концепции; он истинный и единый герой романа, Ахилл этой вывороченной наизнанку «Илиады». Автор любит его, удивляется ему; он искренно жалеет, что уж нет более таких слуг. Прохор является на первых страницах романа и сходит с него — на последней. В нём основная мысль, в нём смысл, цель и намерение романа. Мысль эта — превосходство нравов старины перед современными, разумность того времени, когда «не благоговели перед наукою, как перед святынею, и не поклонялись искусству, как божеству»… <…> Героиня романа — Федосья. В ней мы видим неоспоримый документ (запыленный, заплесневелый и подгнивший от времени), доказывающий, что только во времена суеверия «умеют и твёрдо верить и горячо любить». Напрасно даровитый сочинитель не сделал из Прохора и Федосьи злополучных любовников, в конце романа преодолевающих все препятствия и вступающих в «законный брак». Тогда бы юное поколение нашего времени знало, у кого учиться любить…

… роман г. Загоскина есть тип моральных и сатирических русских романов нашего времени, глава всех их. Скоро о подобных явлениях уже не будут ни говорить, ни писать, как уже не говорят и не пишут больше о Выжигиных, — и цель нашей статьи — ускорить по возможности это вожделенное время, которое будет свидетельством, что наша литература и общественный вкус сделали ещё шаг вперёд… — конец

О статье

	Статья о «Мирошеве» не подгуляла бы, если б цензура не вырезала из неё смысла и не оставила одной галиматьи. После статья о Петре Великом ни одна ещё статья моя не была так позорно ошельмована…
	— Белинский, письмо В. П. Боткину 14 марта 1842