История государства Российского

«История государства Российского» — 12-томное незаконченное сочинение Николая Карамзина. 1 февраля 1818 года были впервые изданы 8 томов, в 1821 — 9-й, в 1824 — 10-й и 11-й. В 1829 вышел 12-й том, оборванный смертью автора на главе «Междоцарствие 1611—1612».

Цитаты

История народа принадлежит Царю. — посвящение Александру I

… многочисленные племена финнов. Не знаем, когда они в России поселились; но не знаем также и никого старобытнее их в северных и восточных её климатах. Сей народ, древний и многочисленный, занимавший и занимающий такое великое пространство в Европе и в Азии, не имел историка, ибо никогда не славился победами, не отнимал чуждых земель, но всегда уступал свои, <…> и в одной нищете искал для себя безопасности: «не имея (по словам Тацита) ни домов, ни коней, ни оружия…» — том первый, глава II

Если мы захотим соображать историю с пользою народного тщеславия, то она утратит главное своё достоинство, истину, и будет скучным романом. — там же

Историк русский, любя и человеческие, и государственные добродетели, может сказать: «Иоанн был достоин сокрушить утлую вольность новгородскую, ибо хотел твёрдого блага всей России». — том шестой, глава III

Имя Царь не есть сокращение латинского Caesar, как многие неосновательно думали, но древнее восточное, которое сделалось у нас известно по славянскому переводу Библии и давалось императорам византийским, а в новейшие времена ханам монгольским, имея на языке персидском смысл трона или верховной власти; оно заметно также в окончании собственных имён монархов ассирийских и вавилонских: Фаллассар, Набонассар, и проч. — том шестой, глава VII (резюме предшественников)

Елена считала жестокость твёрдостию, но сколь последняя, основанная на чистом усердии к добру, необходима для государственного блага, столь первая вредна оному, возбуждая ненависть; а нет правительства, которое для своих успехов не имело бы нужды в любви народной. — Елена предавалась в одно время и нежностям беззаконной любви и свирепству кровожадной злобы! — том восьмой, глава I

Достигнув цели, возникнув из ничтожности рабской до высоты самодержца, усилиями неутомимыми, хитростию неусыпною, коварством, происками, злодейством, наслаждался ли Годунов в полной мере своим величием, коего алкала душа его, величием, купленным столь дорогою ценою? Наслаждался ли и чистейшим удовольствием души, благотворя подданным и тем заслуживая любовь отечества? По крайней мере недолго. <…> Но Годунов, как бы не страшась Бога, тем более страшился людей и, ещё до ударов судьбы, до измен счастия и подданных, ещё спокойный на престоле, искренно славимый, искренно любимый, уже не знал мира душевного, уже чувствовал, что если путём беззакония можно достигнуть величия, то величие и блаженство, самое земное, не одно знаменуют. — том одиннадцатый, глава II

Об «Истории»

	В его «Истории» изящность, простота Доказывают нам без всякого пристрастья Необходимость самовластья И прелести кнута.
	— Александр Пушкин, эпиграмма, 1818

История России сблизила Карамзина с Александром. Он читал ему дерзостные страницы, в которых клеймил тиранию Ивана Грозного и возлагал иммортели на могилу Новгородской республики. Александр слушал его с вниманием и волнением и тихонько пожимал руку историографа. Александр был слишком хорошо воспитан, чтобы одобрять Ивана, <…> и чтобы не повздыхать над участью Новгорода, хотя отлично знал, что граф Аракчеев уже вводил там военные поселения.

— Натан Эйдельман, «Последний летописец», 1983

	К сожалению, очень долго у основателя сентиментализма читатели замечали одни слёзы. <…> Даже суровые персонажи из «Истории государства Российского» чувствительны: услышав, что Иван Грозный собирается жениться, «бояре плакали от радости».
	— Пётр Вайль, Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «Наследство „Бедной Лизы“. Карамзин»), 1991

1820-е

Партия Карамзина <…> — люди самого поверхностного знания, <…> нет между ними ни одного, который мог бы назваться учёным. К числу их относится и сам автор, который, как утверждают его знакомые, не знает по-латыни. Вообще, насколько я его сам знаю, он не имеет других представлений, кроме тех, которые могут быть помещены в романе. Вы, конечно, думаете, что он прочёл всё, касающееся его предмета. Нимало: он не знает и не хочет знать двух самых необходимых для него языков — польского и шведского.

— Осип Сенковский, письмо И. Лелевелю, 1822

Первые восемь томов «Русской истории» Карамзина вышли в свет. <…> Появление сей книги (так и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) — пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом. <…> Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий казались им верхом варварства и унижения. Они забывали, что Карамзин печатал «Историю» свою в России; что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. <…> Повторяю, что «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека. Некоторые из людей светских письменно критиковали Карамзина. <…> Мих. Орлов в письме к Вяземскому пенял Карамзину, зачем в начале «Истории» не поместил он какой-нибудь блестящей гипотезы о происхождении славян, т. е. требовал романа в истории — ново и смело! Некоторые остряки за ужином переложили первые главы Тита Ливия слогом Карамзина. Римляне времён Тарквиния, не понимающие спасительной пользы самодержавия, и Брут, осуждающий на смерть своих сынов, ибо редко основатели республик славятся нежной чувствительностию <…>. Мне приписали одну из лучших русских эпиграмм;..

— Александр Пушкин, «Карамзин», <1824-25>

	Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей «Истории», говоря об Игоре, Святославе. Это героический период нашей истории.
	— Александр Пушкин, слова А. Н. Вульфу, 15 сентября 1827

	… по какому-то заведённому и вероятно машинальному порядку мы ставим почти всегда прилагательное пред существительным. <…> В Истории Государства Российского, в сей сокровищнице и святилище языка нашего, можно найти многие примеры счастливому разнообразию в перестановке прилагательных.
	— Пётр Вяземский, «Сочинения в прозе В. Жуковского», 1827

Слог в Истории государства Российского, хотя более провозглашателъный, нежели исторический; но местами довольно ясен, плавен, неподобозвучен и мог бы назваться отличным, если бы не встречалось в нём чужеземных выражений. <…> Сочинитель хотел, кажется, прельстить ими любителей скорого чтения и, может статься, успел в своём предприятии. Изложение соответствует в ней слогу: дабы прельстить читателей, сочинитель удаляется от предназначенной цели всякий раз, когда находит случай выказать своё красноречие.

— Николай Арцыбашев, «Замечания на Историю государства Российского, сочинённую г. Карамзиным»

1830-е

• см. рассуждения Ивана Киреевского о критиках «Истории» в «Обозрении русской словесности 1829 года» (от слов «Всех критиков…»), январь 1830

	«История государства Российского» — сей великий труд, слава, честь и украшение России — <…> одиннадцать (Не тысячу ли одиннадцать?) раз была предметом слепого, безотчётного благоговения; и в двенадцатый — должна была сделаться целию неистового остервенения, замыслившего воздвигнуть на её развалинах… мерзость запустения!..
	— Николай Надеждин, рецензия на главу VII «Евгения Онегина», 5 апреля 1830

… неприветливые журналисты напрасно винят нашу публику за равнодушие к истинно хорошему в нашей литературе и вообще ко всему отечественному. Мы помним, что при появлении первых 8-ми томов «Истории государства Российского» (на которую почтенный её автор не собирал подписки и о которой не печатал он пышных объявлений за несколько месяцев), нельзя было за теснотою пробраться в ту комнату, где она продавалась, и что покупатели встречали целые возы, наполненные экземплярами «Истории» сей, везомыми не в книжные лавки, а в домы вельмож русских и других любителей отечественной истории.

— Антон Дельвиг

	Прозе изящной сооружён величественный памятник в «Истории государства Российского» — памятник, об который время изломает свою косу!
	— Николай Надеждин, «Современное направление просвещения», январь 1831

Одну из неудачных частей <…> составляет описание царствования Иоанна Грозного, Фёодора, Бориса, Лжедимитрия и Шуйского. <…> Карамзин бесчеловечно ошибся в основных началах событий целого столетия и до такой степени был изыскан в расположении их подробностей, что истина совершенно потухла под оптическим зеркалом его рассказа и вместо настоящих характеров и действий у него явились какие-то призраки. Прежде всего, Карамзин не понял <…> совершенного изменения в духе народа и в отношениях русской удельности, какие начались с Василия Тёмного и кончились Иоанном Грозным. <…> он описывает события, как начал описывать их с самого Рурика, исчисляет погодно происшествия, побранивает, где видит худо, похваливает, где кажется ему хорошо, — и только! Но ему надобны средства для искусства, и — вот Грозный является у него театральным тираном, Полонием Сумарокова; самые нелепые клеветы летописей повторяются, чтобы в Борисе непременно представить убийцу Димитрия-царевича, как прежде повторялось всё, что клеветал на Иоанна Курбский; цепь противоречий и ошибок составляет у него описание всех событий. Для чего это? Для того, чтобы составить разительную картину: мщение Божие за кровь невинную.

— Николай Полевой, «Борис Годунов». Сочинение Александра Пушкина, январь 1833

Как часто, дочитывая последнюю страницу XII тома, которая так чудно рисует русский хаос междуцарствия, <…> вместе с картиною эпохи я воображал картину самого историка. Представьте себе его в двадцатипятилетних креслах, свидетелях его труда неутомимого; один, чуждый помощи, сильной рукой приподымает он тяжёлую завесу минувшего, сшитую из ветхих хартий, и устремляет на великую эпоху России глубокомысленные очи, а другою рукою пишет с неё живую картину, возвращая минувшее настоящему… и внезапно хладная коса смертная касается неутомимой руки писателя на самом широком её разбеге… перо выпало из перстов, вслед за тем свинцовая завеса закрыла от нас Историю России — свинцовая, потому что, после могучей руки Карамзина, никто ещё до сих пор не осмелился достойно поднять её, хотя и были некоторые усилия…

— Степан Шевырёв, рецензия на «Князь Михайла Васильевич Скопин-Шуиский» Н. В. Кукольника, март 1835

Притирая и манеря на французскую стать, Карамзин стёр с языка всю выразительность и силу, расслабил его богатырские мышцы, подорвал мужественную, исполинскую энергию. Я говорю о первых его сочинениях; ибо в последнем великом памятнике, воздвигнутом им для отечественной истории, благородный муж сознал своё заблуждение, отрёкся от прежнего одностороннего направления и с неимоверным искусством возвратил избалованному языку сановитое мужество, важную твёрдость. Но это последнее усилие не имело такого живого влияния, как первые. Произнесите пред настоящим поколением святое имя Карамзина: оно с жалкою улыбкою напомнит вам «Бедную Лизу»! Заговорите о последних томах «Истории государства Российского», оно не будет возражать, но скажет: всё так, да это старое!

— Николай Надеждин, «Европеизм и народность, в отношении к русской словесности», январь 1836

Великие происшествия того времени прекратили мирные занятия словесностию <…>. Споры славянофилов и карамзинистов умолкли или раздавались только изредка, в слабых отголосках. Совершенный им конец положило появление Истории государства Российского, доказав, что Карамзин отнюдь не думал отвергать особенностей и красот языка церковного, а только, по свойству прежних своих сочинений, не считал надобным ими пользоваться.

— Николай Греч, «Чтения о русском языке» (3-е), декабрь 1839

1840-е

	… наш примерный отшельник, мученик труда, поглотившего жизнь самую чистую и полезную. <…> славно работал, сам и плотник, сам и зодчий своей Истории Государства Российского.
	— Степан Шевырёв, «Взгляд на современное направление русской литературы. Сторона чёрная», январь 1842

Он памятник себе воздвиг чудесный, вечный, Достойный праведных похвал, И краше, чем кумир иль столб каменосечный, И твёрже, чем литой металл! Тот славный памятник, отчизну украшая. О нём потомству говорит И будет говорить, покуда Русь святая Самой себе не изменит! Покуда внятны ей родимые преданья Давно скончавшихся веков Про светлые дела, про лютые страданья, Про жизнь и веру праотцов; Покуда наш язык, могучий и прекрасной, Их вещий, их заветный глас, Певучий и живой, звучит нам сладкогласно, И есть отечество у нас! <…> Он будит в нас огонь прекрасный и высокой, Огонь чистейший и святой, Уже недвижный в нас, заглохший в нас глубоко От жизни блудной и пустой, — Любовь к своей земле.

— Николай Языков, «Стихи на объявление памятника историографу Н. М. Карамзину», 1845

Некоторые обвиняют «Историю» Карамзина в том, что она не философическая; нужно бы наперёд ясно и явственно определить, что должно признавать философиею истории. Если под этим выражением должно подразумевать систему и обязанность с заданной точки зрения смотреть на события, то его творение в самом деле не философическое. <…> не [по]тому, что Карамзин не знал подобного требования новейших критиков, но [по]тому, что, в сознании ясного и самобытного ума, он был выше этих требований. Если же принять философию в более обширном и общечеловеческом смысле, то есть в смысле бесстрастной и нелицеприятной мудрости, <…> то «История» его глубоко проникнута и одушевлена выражением этой философии. Одна есть философия частного ума и определённой эпохи, другая — выражение души бессмертной, опытности и мудрости веков. <…> Возлюбив Россию, Карамзин должен был полюбить и пути, которыми Провидение провело её к той степени величия и могущества, которую ныне она занимает. Карамзин не мог не быть монархическим писателем в высшем и бескорыстном смысле этого слова, потому что Россия развилась, окрепла и сосредоточилась в силу монархического начала. По этому пути нет у него нигде ни натяжки, ни отступления от добросовестности. Ум его был ясен, сердце было чисто. Один был чужд предубеждений и систематической односторонности, другое было чуждо лукавства и лести. <…> после Карамзина не было у нас историка. <…> Специальные люди занимаются разработкою нашей истории, но публика не в состоянии вникать в эти труды и следовать за ними. Публике нужны не догадки, не гипотезы, не материалы, а нужно что-нибудь целое, стройное, художественное.

— Пётр Вяземский, «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина», 1847, 1874

Виссарион Белинский

В «Истории государства Российского» слог Карамзина есть слог русский по преимуществу; ему можно поставить в параллель только в стихах «Бориса Годунова» Пушкина. Это совсем не то, что слог его мелких сочинений; ибо здесь автор черпал из родных источников, упитан духом исторических памятников; здесь его слог, за исключением первых четырёх томов, где по большей части одна риторическая шумиха, но где всё-таки язык удивительно обработан, имеет характер важности, величавости и энергии и часто переходит в истинное красноречие.

— «Литературные мечтания», декабрь 1834

… мы убеждены, что один из главнейших недостатков «Истории» <…> заключается в том, что она, объемля собою события, не простиравшиеся даже до избрания Михаила, состоит из двенадцати, а не из трёх, или много-много четырёх томов. Мы не исключаем из этого недостатка решительно все опыты — и предшествовавшие труду Карамзина и последовавшие за ним. В самом деле, свалка, этот своз и важных и пустых фактов? Не вредит ли это и общности событий, которые должны врезываться в памяти мастерским изложением и уловляться одним взглядом? Не вредит ли это и смыслу событий, который у историка выражается в идеях? Покажите нам характер исторического лица <…> со всеми оттенками своей индивидуальности; уловите идею события и выразите её не рассуждениями и разглагольствованиями, а изложением события, так чтобы идея сама невольно бросалась, так сказать, в глаза читателя; представьте нам все фазы жизни народа: <…> вот долг историка. <…> Иоанна Грозного Карамзин представил каким-то двойником, в одной половине которого мы видим какого-то ангела, святого и безгрешного, а в другой чудовище, изрыгнутое природою, в минуту раздора с самой собою, для пагубы и мучения бедного человечества, и эти две половины сшиты у него, как говорится, белыми нитками. Грозный был для Карамзина загадкою…

— рецензия на 3-ю часть «Русской истории для первоначального чтения» Н. А. Полевого, март 1836

	… слог «Истории российского государства» — эта дивная резьба на меди и мраморе, которой не сгложет ни время, ни зависть…
	— рецензия на «Очерки русской литературы» Н. Полевого, январь 1840

— … он написал «Историю государства Российского»… — Не написал, а только хотел написать, но не успел кончить и предисловия. Государство российское началось с творца его — Петра Великого, до появления которого оно было младенец, хотя и младенец Алкид, душивший змей в колыбели; но кто же пишет историю младенца! О младенчестве великого человека упоминается, и то мимоходом, только в предисловии или введении в его историю.

— «Русская литература в 1841 году», декабрь

Бывшие до него историки России не были известны России, потому что прочесть их историю могло только одно испытанное школьное терпение. Они были плохи, но их не бранили. История Карамзина, напротив, возбудила против себя жестокую полемику. Эта полемика особенно устремляется на собственно историческую, или фактическую часть труда Карамзина. Большая часть указаний критиков дельна и справедлива; но укоризненный тон их делает вреда больше самим критикам, нежели Карамзину. Труд его должно рассматривать не безусловно, а принимая в соображение разные временные обстоятельства. Карамзин, воздвигая здание своей истории, был не только зодчим, но и каменщиком, подобно Аристотелю Фиоравенти, который, воздвигая в Москве Успенский собор, в то же время учил чернорабочих обжигать кирпичи и растворять известь. И потому фактические ошибки в истории Карамзина должно замечать для пользы русской истории, а обвинять его за них не должно. <…> Карамзин смотрел на историю в духе своего времени — как на поэму, писанную прозою. <…> Карамзин ставит в вину Сумарокову, что тот в трагедиях, «называя героев своих именами древних князей русских, не думал соображать свойства, дела и язык их с характером времени». И что же? такой же упрёк можно сделать самому Карамзину: герои его истории отчасти напоминают собою героев трагедий Корнеля и Расина. Переводя их речи, сохранившиеся в летописях, он лишает их грубой, но часто поэтической простоты, придаёт им характер какой-то витиеватости, реторической плавности, симметрии и заботливой стилистической отделки, так что эти речи, в его переводе, являются похожими на перевод речей римских полководцев из истории Тита Ливия.

— рецензия на кн. III 5-го издания, июнь 1843

… до тех пор, пока русская история не будет изложена совершенно с другой точки зрения и с тем уменьем, которое даётся только талантом, — до тех пор история Карамзина поневоле будет единственною в своём роде. Но уже и теперь её недостатки видны для всех, может быть, ещё больше, нежели её достоинства. В недостатках фактических нельзя винить Карамзина, приступившего к своему великому труду в такое время, когда историческая критика в России едва начиналась и Карамзин должен был, пиша историю, ещё заниматься историческою разработкою материалов. Гораздо важнее недостатки его истории, происшедшие из его способа смотреть на вещи. Сначала его история — поэма вроде тех, которые писались высокопарною прозою и были в большом ходу в конце прошлого века. Потом мало-помалу, входя в дух жизни древней Руси, он, может быть, незаметно для самого себя, увлекаясь своим трудом, увлёкся и духом древнерусской жизни. С Иоанна III Московское царство, в глазах Карамзина, становится высшим идеалом государства, и, вместо истории допетровской России, он пишет её панегирик. Всё в ней кажется ему безусловно великим, прекрасным, мудрым и образцовым. К этому присоединяется ещё мелодраматический взгляд на характеры исторических лиц. У Карамзина ни в чём нет середины: у него нет людей, а есть только или герои добродетели, или злодеи. Этот мелодраматизм простирается до того, что одно и то же лицо у него сперва является светлым ангелом, а потом чёрным демоном. <…> Жертвы Грозного часто говорят ему перед смертию эффектные речи, как будто бы переведённые из Тита Ливия. Такого же мелодраматического злодея сделал Карамзин и из Бориса Годунова.

— «Сочинения Александра Пушкина», статья десятая, октябрь 1845

О критике «Истории»

Ваше суждение о Карамзине такое, что едва ли Карамзин позволил бы себе объявить оное о вас: в ваших словах отзываются ободрительная доброжелательность, покровительство, всегда неуместные, когда их выказывают, но тем более неприличные, когда дело идёт о Карамзине. <…> Соглашаюсь с вами, что новое поколение учится лучше прежнего, <…> но признаюсь также: если преподаваемое ныне учение ведёт к образу мыслей, изложенных вами, <…> чтобы при весьма слабых правах в литературе говорить подобным диктаторским тоном о представителе нашего просвещения и образованности, то нельзя не пожалеть о худом направлении учения и не сознаться, что рассудительность, смирение и уважение к заслугам, видно, не приведены под итог преподаваемых наук.

— Пётр Вяземский, письмо М. П. Погодину, 1828

	Похвалы Арцыбашеву и брань на Карамзина всем показалась явлением по крайней мере странным. Я сам <…> совсем не карамзинист, но и меня возмутило сочинение, в котором великого писателя тормошат как школьника. Я не говорю о том, справедливы или несправедливы мнения г. Арцыбашева; дело в том, что таким тоном не говорят о единственном нашем историке. Ваши объяснения ничего не помогают;..
	— Владимир Одоевский, письмо М. П. Погодину 12 января 1829

Г-н Арцыбашев с самого появления Истории государства Российского объявил жестокую войну великому творению Карамзина. <…> Вдруг в «Московском Вестнике» пригрели критики г-на Арцыбашева <…>. К удивлению, г-н Погодин, уверяя в почтении к Карамзину, жарко принял сторону г-на Арцыбашева, и г-н Строев, клянясь в преданности Карамзину, присоединился к ним. Здесь оказалось, что литературное мнение у нас существует: публика и литераторы единогласно восстали и с негодованием отвергли подвиги литературного триумвирата; началось писание и — не кончилось ещё доныне. Но незрелость нашей литературы явно оказалась в этом деле. Как безусловно уважали Карамзина, так же безусловно и вознегодовали на покушавшихся против его славы. Всем, что написано доныне против г-на Арцыбашева, что доказано? Ничего. Разве исключая явной улики в неприличии тона, какой принял г-н Арцыбашев в своей критике.

— Николай Полевой, «О критике г-на Арцыбашева на „Историю государства Российского“», февраль 1829

… в исходе 1828 и в первой половине 1829 годов, предметом критик и антикритик соделался великий труд Карамзина: История Государства Российского, о которой журналы наши по большей части хранили равнодушное молчание как будто бы для того, чтобы после разом высказать все неосновательные суждения, все кривотолки об истории вообще, и о творении Карамзина в особенности. <…> Драгоценнейшим и вместе умилительнейшим явлением в сей половине года, но части истории, был двенадцатый том Истории Государства Российского, последний труд нашего незабвенного Карамзина. <…> Невозможно выразить тою удивительного дара, той недоступной прелести слога, которыми писатель наш действует на душу своих читателей, с которыми он увлекает и приковывает их внимание, ум и воображение. Разумеется, и говорю здесь не о душах холодных; их ничто не трогает, и на памятнике, который воздвигнут Карамзиным к неувядаемой себе славе, в 12ти томах его Истории, неукротимые их руки силятся оставить следы незаметного их бытия. И чего хотят они? и как согласить разнородные, часто противоречащие одно другому их требования?.. Карамзин постиг требования высшие — требования русского народа его времени и написал для него Историю…

— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за первую половину 1829 года», декабрь