Иван Выжигин

«Иван Выжигин» — дебютный роман Фаддея Булгарина, впервые полностью опубликованный под названием «Иван Иванович Выжигин» в начале 1829 года. Отрывки выходили с 1825 года под заголовком «Иван Выжигин, или Русский Жиль Блаз». По настоянию читателей он в 1830 написал продолжение — «Пётр Иванович Выжигин».

Цитаты

Я даже не касался нашей словесности орудием моей сатиры, потому что она требует ещё помощи, а не сопротивления; она ещё не состарилась и не обременена болезнями, вредными нравственности. <…> Вредного у нас не пишут, а кривые толки о словесности и оскорбление достойных писателей не имеют никакого весу в публике и служат только к стыду самих пристрастных и незрелых критиков. Я оставил их в покое: лежачего не бьют! <…> Мой Выжигин есть существо доброе от природы, но слабое в минуты заблуждения, подвластное обстоятельствам — одним словом: человек, каких мы видим в свете много и часто. <…> Происшествия его жизни такого рода, что могли бы случиться со всяким, без прибавлений вымысла. — Предисловие. Письмо к его сиятельству Арсению Андреевичу Закревскому, 6 февраля 1829

До десятилетнего возраста я рос в доме белорусского помещика Гологордовского, подобно доморощенному волчонку, и был известен под именем сиротки. Никто не заботился обо мне, а я ещё менее заботился о других. Никто не приласкал меня из всех живших в доме, кроме старой, заслуженной собаки, которая, подобно мне, оставлена была на собственное пропитание. Для меня не было назначено угла в доме для жительства, не отпускалось ни пищи, ни одежды и не было определено никакого постоянного занятия. Летом я проводил дни под открытым небом и спал под навесом хлебного анбара или на скотном дворе. Зимою я жил в огромной кухне, которая служила местом собрания всей многолюдной дворне, и спал на большом очаге, в тёплой золе. Летом я ходил в одной длинной рубахе, подпоясавшись верёвкою; зимою прикрывал наготу свою чем попало: старою женскою кофтой или полуразрушившимся армяком; этим убранством снабжали меня сострадательные люди, не зная, куда девать старые тряпки. Я вовсе не носил обуви и так закалил мои ноги, что ни мягкая трава, ни грязь, ни лёд не производили в них никакого ощущения. Головы я также никогда не прикрывал: дождь смывал с неё пыль, снег очищал золу. Питался я остатками от трапезы дворовых людей, в разных отделениях дома, и лакомился яйцами, которые подбирал в окрестностях курятника и под хлебным анбаром; остатками в молочных горшках, которые я вылизывал с необыкновенным искусством, и овощами, краденными по ночам в огороде. У меня не было никакого непосредственного начальника, а всякий помыкал мною по произволу. Летом меня заставляли пасти гусей на выгоне или на берегу пруда стеречь утят и цыплят от собак и коршунов. Зимою меня употребляли вместо машины для оборачивани вертела на кухне, и это было для меня самое приятное занятие. Всякий раз, что повар или поварёнки отворачивались от очага, я проворно дотрогивался ладонью до сочного жареного и под рукавом сосал жирную руку, как медведь лапу; иногда я очень искусно обрывал куски ветчины из шпигованья и похищал котлеты из кастрюль. <…> Иногда, хотя очень редко, меня награждали за мою усердную службу куском черного хлеба, старой ветчины или сыру; и я, как ни бывал голоден, всегда, однако ж, делился этим с моею любимою собакой, кудлашкою. Видя, как других детей ласкают и целуют, я горько плакал, не знаю, по какому-то чувству зависти и досады; ласки и лизанье кудлашки облегчали грусть мою и делали сноснее моё одиночество. Смотря, как другие дети ласкаются к своим матерям и нянькам, я ласкался к моей кудлашке и называл её маменькою и нянюшкою, обнимал её, целовал, прижимал к груди и валялся с нею на песке. Мне хотелось любить людей, особенно женщин; но я не мог питать к ним другого чувства, кроме боязни. Меня все били и толкали: с досады, для забавы и от скуки. — глава I

— Лошадей! — закричал грозно Миловидин. — Нет лошадей, все в разгоне, — отвечал смотритель хладнокровно. — Если ты мне не дашь сию минуту лошадей, — сказал Миловидин, — то я запрягу тебя самого в коляску, с твоими чадами и домочадцами: слышишь ли? <…> Сколько надобно заплатить указных прогонов до первой станции? — Шестнадцать рублей, — отвечал смотритель. — Итак, я заплачу тебе вдвое, <…> сверх того дам три рубля тебе, на кофе или на табак: вот тебе тридцать пять рублей; давай лошадей, или, ей-Богу, бить стану! — Вижу, что с вами делать нечего, — сказал смотритель, — прийдётся дать вам своих собственных лошадей. — Смотритель после этого высунул голову в форточку и закричал ямщикам: — Гей, ребята! запрягайте сивых, да поскорее, по-курьерски. — Ты ужасный плут! — примолвил Миловидин, получая сдачу. — Как же быть, ваше благородие, — отвечал смотритель. — Ведь жить надобно как-нибудь. — глава VI

Пообедав и выспавшись, Мовша заперся в сарае с Иоселем, Хацкелем и со мною. Я весьма удивился, когда он начал работать возле бочек. В середине был дёготь или поташ, а с краев оба дна отвинчивались, и там находились разные драгоценные товары, шёлковые материи, полотна, батисты, кружева, галантерейные вещи и т. п. Принесли жаровню, штемпели, черную и красную краски; растопили олово, и, пока я раздувал уголья, Мовша с товарищами начал клеймить и пломбировать товары, точно так как я впоследствии видал в таможнях. — глава VII

Плезирин задумался <…> и сказал: — Вы <…> узнали своего племянника по удивительному его сходству с покойным отцом, а удостоверились в подлинности своих догадок по рубцу, оставшемуся на его плече от выжженного в его младенчестве нароста. <…> Итак, ваш племянник должен называться Выжигиным: это характеристическое прозвание будет припоминать ему счастливую перемену в его жизни от этой приметы… — глава IX

Г. Шмирнотен, немец, учитель музыки и пения, хотя знал очень хорошо теорию музыки, но играл на фортепиано так дурно и ревел так громко и нескладно, что все в доме затыкали себе уши, когда ему приходила охота петь или играть после урока. Танцевать я обучался в танцклассе, у одного хромого театрального танцора, сломавшего себе ногу в роли какого-то чудовища, при представлении волшебного балета. — глава IX

— Мне досадно, когда ты даже в шутках ревнуешь к этому школьнику. — Но говорят, — возразил мужчина, — что этот Выжигин очень хорош лицом, смышлён не по летам, отменно ловок, <…> что в состоянии вскружить голову… — Какой-нибудь деревенской дурочке, — отвечала Груня. — Как можно променять его смазливую, полуженскую рожицу на это мужественное лицо, на эти милые усики, на эти Марсовы глаза… — Мужчина не дал Груне кончить, и я услышал чокание поцелуев. Оскорблённое самолюбие, гнев, досада овладели мною. Я выбежал как бешеный из кустов и предстал изумлённым любовникам. <…> — Изменница, обманщица! ты <…> говоришь, что никогда не любила меня, что забавлялась над моею искренностью. Но у меня в руках доказательства, если не любви твоей, то твоей лживости, твоего кокетства. Вот, видишь ли твои волосы, твои письма, в которых ты уверяла меня в вечной, беспредельной привязанности; клялась быть моею навеки. Я обнаружу твой ничтожный характер: стану кричать повсюду и читать твои письма на всех перекрестках. Не угодно ли, г. офицер, полюбопытствовать?.. Груня залилась слезами и, бросясь на шею офицеру, воскликнула: — Защити меня от этого нахала, или я умру от отчаянья! Это бессмысленный лжец… <…> Кажется, что офицер не слишком беспокоился о нежности чувств Груни и что, пользуясь настоящим, он не помышлял ни о прошедшем, ни о будущем. Он бросился на меня как бешеный, вырвал из рук моих письма и волосы Груни и, схватив за грудь, потащил из беседки. — глава XII

— … Счастье каждого семейства зависит от блага и славы отечества… — глава XVII

Когда мы увидели русского часового, сердца наши забились сильнее и мы сквозь слёзы молились, благословляя любезное отечество. Надобно быть в отлучке, чтоб чувствовать приятность возвращения на родину. Первая минута, когда переходишь чрез рубеж, истинно очаровательна. Будущее представляется в самом блистательном виде, все тени исчезают в картине, и каждый человек, который говорит родным языком, кажется другом, братом! — глава XVIII

— Кто бывал в сраженьях и походах, тот знает, что на свете всё пустое, трын-трава! На биваках столько же надобно дров, чтоб согреться генералу, как и солдату, а чтоб выспаться, никому не надобно более земли, как в рост человека. Сухарь ли в животе или сдобный пирог, всё равно, был бы человек сыт, а как придётся потчеванье свинцовыми орехами, так всем равная доля. Главное дело — чтоб совесть была чиста, тело здорово, да был паспорт за пазухой. Хлеба и работы на Руси довольно! — глава XXII

— Просвещённый человек знает, что в благоустроенном государство каждое звание почтенно и столь же нужно, как все струны в инструменте, для общего согласия. — глава XIX (вероятно, неоригинально)

— … пространная Россия, составленная из разнородных племён, не может быть ни счастливою, ни сильною иначе, как под властию монархическою, единодержавною. — глава XIX

Любовь есть болезнь: лихорадочное состояние тела, производящее помрачение в уме. <…> Иначе, как бы мог умный человек убивать на поединке другого человека за то, что он более нравится красавице? — глава XXIV

Глава XVI

Дядя мой, человек холодный, равнодушный ко всему, тяжёлый и ленивый, был рабом своих привычек. Он тридцати лет сряду служил в одном присутственном месте, где вся его должность состояла в том, чтоб подписывать на бумагах: верно с подлинным: Степан Миловидин. Почти каждый вечер он проводил в Английском клубе, где величайшее его наслаждение состояло в том, чтоб пить клюквенный лимонад, играть в вист и прислушиваться к сплетням, которые он, возвратясь домой, пересказывал своей домоправительнице, Авдотье Ивановне. <…> Леность и нерешительность моего дяди имели нужду в возбудительных средствах, и Авдотья Ивановна вскоре до такой степени овладела им, что он был в её руках совершенным автоматом, не смел даже поправить своего колпака без её совета, терпеливо слушал её бранчивые увещания и всё делал с её позволения, кроме подписывания: верно с подлинным. Дядя мой почитал себя счастливым, что нашёл существо, которое за него думало, желало, боялось и надеялось. <…> Он благодарил судьбу, что Авдотья Ивановна позволила ему посещать Английский клуб, с условием: переносить ей все сплетни, — и с трепетом возвращался домой, когда, заигравшись в карты, пропускал мимо ушей занимательные рассказы и приходил без новостей. Другой, будучи на его месте, выдумал бы сам что-нибудь для успокоения злой бабы; но мой дядя так отвык от умственных упражнений, что заболел бы мигренью на трое суток, если б подумал три минуты о чем-нибудь другом, кроме наполнения желудка, козырей в висте и своего: верно с подлинным.

— Москва <…> из всех иностранных причуд и обычаев умела соткать для своего покрова свою собственную, оригинальную ткань, в которой чужеземцы узнают только нитки своей фабрики, а покрой одежды и узоры — принадлежат нашей родимой Москве. Лучшее московское общество составляют, во-первых, так называемые старики, отслужившие свой век. И от усталости или других причин поселившиеся в Москве на временный покой, в ожидании вечного. Этот почтенный разряд составляет живую летопись последнего полувека, или, лучше сказать, живые ссылки (citations) в современной российской истории. Члены сего разряда образуют также ареопаг, или верховное судилище, где обсуживаются все современные происшествия. Они имеют свои заседания в Английском клубе и у почтенных пожилых дам первых трёх классов. Чинопочитание соблюдается между ними с такою точно строгостью, как в хорошем полку, под ружьём. Политика, война, внутреннее устройство государства, определение к местам, судопроизводство, а особенно награждения чинами и пожалование орденами, всё подвержено суждению сего крикливого ареопага. В сём первом разряде даются балы, обеды, ужины и вечера для проезжающих чрез Москву важных лиц, первоклассных местных чиновников и лучшего дворянства. Во-вторых: чиновники, занимающиеся действительною службой в московских присутственных местах, которые отличаются тем только от чиновников петербургских и других городов, что живут роскошнее, имеют более влияния на дела и не занимаются другими посторонними предметами, как, например, литературою и науками, так, как некоторые молодые чиновники в Петербурге. В-третьих: чиновники, не служащие в службе, или матушкины сынки, то есть: задняя шеренга фаланги, покровительствуемой слепою фортуной. Из этих счастливцев большая часть не умеет прочесть Псалтыри, напечатанной славянскими буквами, хотя все они причислены в почёт русских антиквариев. Их называют архивным юношеством. Это наши петиметры, фашьонебли, женихи всех невест, влюблённые во всех женщин, у которых только нос не на затылке и которые умеют произнесть: oui и non. Они-то дают тон московской молодёжи на гульбищах, в театре и гостиных. Этот разряд также доставляет Москве философов последнего покроя, у которых всего полно чрез край, кроме здравого смысла; низателей рифм и отчаянных судей словесности и наук.

Глава XX

— От помещика зависит всё счастье его поселян, их нравственность, просвещение и благосостояние, следовательно, от поместного дворянства в совокупности зависит нравственность, просвещение и благосостояние целой России. — вероятно, неоригинально

— Истинный друг человечества не кричит, не вопиет против законов и учреждённого порядка; но, сообразуясь с оными, делает столько добра, сколько может.

Наружная красота бывает следствием довольства.

— Поверять юношей безусловно на руки иноземцев есть величайшая глупость наша, от которой произошло все зло для русского дворянства; от сего оно сделалось почти чужеземною колониею в России, не зная почти языка отечественного, ни обычаев, ни истории, приучившись от детства любить всё французское и английское и презирать всё русское. — вариант распространённой мысли

— Главное дело, соразмерять расход с приходом и всё излишнее, остающееся от необходимого, употреблять на улучшение имения и благосостояния крестьян. Ограничь нужды твои, отбрось прихоти, и ты будешь иметь излишнее; употреби излишнее на полезное, и оно принесёт тебе довольство, спокойствие и счастье! — вероятно, неоригинально

О романе

	Булгарин, человек замечательного остроумия, работает сейчас над книгой «Русский Жиль Блаз», отрывки из которой уже были опубликованы и пользовались большим успехом. <…> по оригинальности картины, тонкости наблюдений и остроумию размышлений она не оставляет желать ничего лучшего.
	— Жак-Франсуа Ансело «Шесть месяцев в России» (Six mois en Russia) 1827

	1-я глава твоей «Сиротки» так с натуры списана, что <…> невольно подумаешь, что ты сам когда-нибудь валялся с кудлашкой. Тьфу, пропасть! как это смешно, и жалко, и справедливо.
	— Александр Грибоедов, письмо Булгарину 16 апреля 1827

	Сперва автор намеревался назвать своего Выжигина Русским Жилблазом, но после того обдумал, что название сие возлагает на сочинителя слишком большую ответственность пред публикою, и что лучше менее обещать, а более выполнишь…
	— Фаддей Булгарин

	… целая глава на изображение различий между двумя столицами Русского государства — и нельзя сказать, чтобы это, конечно лубочное изображение внешних сторон было бы несправедливо…
	— Аполлон Григорьев, «Ф. Достоевский и школа сентиментального натурализма», 1862

Запутанная интрига романа оттеняет подчёркнутую обыкновенность героя, типичность которого делает его своеобразным предтечей «натуральной школы». <…> Писатель пытался разрешить проблему наиболее полного охвата текущей действительности, стоявшую перед русским романом, не только в смысле панорамности, — хотя и здесь «Выжигин» включает в себя пространство от киргизских степей до Константинополя и Венеции, <…> — но и в плане идеологических ориентиров, включающих вопрос о положительном герое. А эта проблема позднее мучила и Гоголя, утверждавшего, что в первом томе «Мёртвых душ» Русь представлена отрицательно: «с одного боку»; но есть и другая сторона, положительная, которую непременно нужно показать для полноты нравственной картины, что предполагалось сделать во втором томе.

— Наталия Львова, «Каприз Мнемозины»

1829

Вот истинный подарок русской публике! Сей давно ожиданный роман есть одно из приятнейших явлений в русской литературе. Ум, наблюдательность, приятный рассказ составляют достоинства оного; самая чистая нравственность дышит на каждой странице. Не забудем и того, что автор шёл по пути, совершенно новому, ибо до сих пор, кроме попыток, более или менее неудачных, у нас не было романов. <…> автор шёл по пути совершенно новому, ибо до сих пор, кроме попыток, более или менее неудачных, у нас не было романов. <…> Самые характеры русские ещё так неоригинальны, так не всеобщи, что у нас житель Бахмута будет за новость слушать рассказы о своих ярославских земляках; паркетный шаркун будет на слово верить изображению мужиков, живущих в его же поместьях; одним словом, у нас нет общего отпечатка в характерах, также как в физиономии. Но мы уверены, что многие русские портреты и характеры, выставленные в Выжигине, знакомы всем: это они, они, наши милые соотечественники! <…> Автор <…> хотел представить толпу характеров, нравов, поверий, обычаев русских, чему помешала бы запутанная завязка <…>. В этом Выжигина можно уподобишь драме, основанной на характерах, а не на интриге. <…> весь эпизод Выжигина о приключениях в Киргизской степи мы почитаем вставкою, имеющею своё большое достоинство, но неуместною; Миловидов, по мнению нашему, играет слишком деятельную роль, в ущерб деятельности всего романа; в самых описаниях находятся некоторые неточности. В пример последнего, <…> видно, что общество московское ему известно только понаслышке. Где у нас юноши-философы? что за отдел людей Архивные юноши? Это кажется заметным только издали; вблизи это очень мелко. Есть отделы московского общества, гораздо более достойные сатирического бича.

— Николай Полевой, рецензия, март

	… куда ни приедешь, везде говорят об Иване Выжигине, <…> куда ни взглянешь — в гостиных, в дамских кабинетах, везде увидишь Ивана Выжигина даже с разрезанными страницами, занимающего почётное место на столах.
	— Екатерина Мещерская (Карамзина), письмо И. И. Дмитриеву 15 апреля

[Много] шуму в Петерб. сделал Выжигин Булгарина. Как литературное произведение — он ничтожен: ни действия, ни характеров, ни верных описаний, ни чувства. Несколько статей о нравах, на живую нитку смётанных вместе <…>. Относительное достоинство он имеет для нашей публики, и автор чрез семь дней начал второе издание. Впрочем, здесь есть, может, какие-нибудь плутни. Надо отдать честь Москве: решительно все порицают сочинение, хотя автор и упоён славою, как пишет в письме к Полевому, по словам Максимовича.

— Михаил Погодин, письмо С. П. Шевырёву, 28 апреля

	Я, право, уже не знаю, чего надобно нашей публике? Кажется, Выжигиных! Знаете ли вы, что разошлось 2000 экз. этой глупости? Публика либо вовсе одуреет, либо решительно очнётся и спросит с благородным негодованием: за кого меня принимают?
	— Евгений Баратынский, письмо П. А. Вяземскому мая

	Покуда не явился у нас современный Жуи, Аддисон, мы будем утверждать, что лучше Булгарина у нас никто не описывал русских нравов. <…> Теперь, как слышно, готовится до десятка романов русских. Что-то ещё заставит делать своих возвышенных критиков этот односторонний г. Булгарин!
	— Николай Полевой, «О сочинениях Булгарина», июль

	Я Выжигин Иван, к услугам всех — От бар до слуг и от дворян до дворней, Я вмиг схватил финансовый успех, Но авторский даётся поупорней.
	— Александр Шаховской, «Ещё Меркурий, или Романный маскарад»

Выжигин имеет весьма важное достоинство как анекдотическая картина нашего времени, представленная под формою романа. Достоинство сие доказывается необыкновенным его успехом; ибо Выжигина прочли люди всех состояний: знатный барин, скромный чиновник, провинцияльный помещик, купец и мещанин искали в этом романе применений, каждый по своим понятиям и соображениям, и каждый, может быть, находил их. <…> Заметим, что почти всем действующим лицам сочинитель дал характеристические названия, подобно надписям на аптекарских банках, как будто бы для того, чтобы не ошибались, чего в них искать; таковы: Россиянинов, Виртушин, Грабилин, Вороватин, Зарезин и пр. и пр. Имена сии в романе крайне скучны, именно от того, что не разгадывая встречающихся в нём лиц по их поступкам и действиям, наперёд знаешь, чем они должны быть. Сочинитель удовольствовался тем, что обозначил характер каждого из таких лиц его именем, и не давал себе большого труда раскрывать его постепенно, привязывать к нему читателей интересом романическим. Если станем искать в Выжигине картины современных нравов, то увидим, что всякой раз, когда сочинитель касался высшего круга обществ Москвы и Петербурга, черты, схваченные им, были неверны. <…> Москва вообще описана и поделена на разные круги общества не по действительному своему быту, а по идеалу, который создало из неё воображение сочинителя. <…> Сколько пружин для того, чтоб оттягать 250,000 рублей у неизвестного юноши! <…> Из этого источника происходят все беды и все приключения Выжигина, которые сочинитель окончил самыми счастливыми последствиями для своего героя. Но, вероятно, чувствуя всю слабость сей завязки, сочинитель хотел поддержать её необыкновенными приключениями: для сего-то убийцы везут Выжигина в Оренбург, хотя могли бы разделаться с ним на первой станции; для сего-то плен Выжигина у Киргизов, и приключения приятеля его, Миловидина, в Венеции, Константинополе, Персии и пр. Эти романические средства обветшали уже со времени романов аббата Прево; и когда в них описания и нравы дальних стран не заключают в себе ничего нового, или не представляют живо и ощутительно народности и местности, то средства сии крайне охлаждают занимательность целого, ибо слишком явно показывают, что сочинитель вынуждал своё воображение. <…> Слог [романа] чист, правилен, но холоден; в разговорах же слишком отзывается слогом книжным. Те из действующих лиц, на которых сочинитель хотел положить печать ума или добродетели, тяжело высказывают свои правила, и как будто бы проповедуют с кафедры, на заданную тему. <…> но в частностях он заключает в себе места, истинно прекрасные. <…> Множество анекдотов, взятых из живого общества и рассеянных в этом романе, местами весьма удачно, составляют главную заманчивость Выжигина и делают его любопытным, даже любимым чтением разных классов нашей публики. <…> Успех Выжигина, сказывают, породил многих подражателей или последователей, и нам обещают уже целые кипы оригинальных русских романов. Это будут всё романы нравов… — см. в статье комментарий и ответ Булгарина

— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за первую половину 1829 года», декабрь

1830

Мы не хотим утверждать, что «Выжигин» не имеет недостатков <…>. Распространились же о «Выжигине» для того, что ещё не было до сих пор сказано двух слов в его защиту. У наших доморощенных Вальтер-Скоттов [и др.] главный порок в «Выжигине» тот, что он продаётся, а не тлеет на полках вместе с их бессмертными творениями. А за нашими великими туда же и малые, по пословице: куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй.

— Фаддей Булгарин, «Северные цветы на 1830 год»

	Будучи преследуем в литературной и гражданской жизни двумя литературными партиями и сонмом злоупотребителей, я подвергаюсь в журналах жесточайшей брани и личностям. <…> Бранят не только [роман], но и тех, которые читали «Выжигина». — выписав приведённый ниже отзыв Киреевского
	— Фаддей Булгарин, письмо-донесение А. Х. Бенкендорфу, 25 января

… язык гладкий, хотя бесцветный и вялый <…>. Пустота, безвкусие, бездушность; нравственные сентенции, выбранные из детских прописей, неверность описаний, приторность шуток — вот качества сего сочинения, качества, которые составляют его достоинство, ибо они делают его по плечу простому народу и той части нашей публики, которая от азбуки и катехизиса приступает к повестям и путешествиям. Что есть люди, которые читают «Выжигина» с удовольствием и, следовательно, с пользою, это доказывается тем, что «Выжигин» расходится. Но где же эти люди, спросят меня. Мы не видим их точно так же, как и тех, которые, наслаждаются «Сонником» и книгою «О клопах»; но они есть, ибо и «Сонник», и «Выжигин», и «О клопах» раскупаются во всех лавках.

— Иван Киреевский, «Обозрение русской словесности 1829 года», январь

	В «Иване Выжигине» в каждом сословии представлено лицо, достойное служить образцом, и для противоположности другое, дурное.
	— Фаддей Булгарин

	Я имел случай прочесть несколько хороших русских романов. Пример подал Булгарин Выжигиным и Самозванцем. При всех недостатках сих творений — всё-таки благодарность Булгарину.
	— Николай Станкевич, письмо родным 1 мая

	Некто сделал следующее замечание: <…> «был воспитан <…> Иван Выжигин в собачьей конуре».
	— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за вторую половину 1829 и первую 1830 года», декабрь

1830-е

Что хуже Гомера? В первом стихе Илиады он уже показывает безнравственную цель свою, намерение воспевать порок <…>. Раскроем даже Ивана Выжигина, творение г. Булгарина, писателя, который всех настоятельнее требует нравственной цели от современных сочинений. Найдёныш воспитывается в доме белорусского помещика <…>. Он за это платит ему неблагодарностью <…>. Потом ведёт жизнь бродяги, негоден и порядочен, смотря по обстоятельствам: <…> присваивает себе чужое имя; наконец, наследует два миллиона денег, женится по любви и живёт в совершенном благополучии. <…> Какую нравственную мысль вы извлечёте, если даже узнаете, что [роман] отменно хорошо раскупился? Ничто не придёт вам на ум, кроме старой русской пословицы: не родись ни хорош, ни умён, а родись счастлив; но что в ней назидательного?

— Евгений Баратынский, предисловие к «Наложнице», 1831

Иван Выжигин существовал ещё только в воображении почтенного автора, а уже в Северном архиве, Северной пчеле и Сыне отечества отзывались об нём с величайшею похвалою. Г-н Ансело в своём путешествии, возбудившем в Париже общее внимание, провозгласил сего ещё не существовавшего Ивана Выжигина лучшим из русских романов. <…> Он задавал обеды иностранным литераторам, не знающим русского языка, дабы за свою хлеб-соль получить местечко в их дорожных записках. <…> Он шарлатанил газетными объявлениями, писанными слогом афиш собачьей комедии.

— Александр Пушкин, «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», июль 1831

	… весёлый ангел-хранитель наших нравов <…> закрыл себе лицо потешною маскою Комуса и <…> схватил перо романиста и написал Ивана Выжигина: написав, он прочитал его и — сам ужаснулся!
	— Осип Сенковский, «Незнакомка», 1832

Без его «Ивана Выжигина» Бог-весть где бы мы ещё были с нашею прозою и с нашими романами. Он разбудил у нас вкус к чтению, сладостно засыпавший на последних страницах Карамзина. «Иван Выжигин» была первая книга, которую прочитали, — прочитали всю до ижицы, измяли, изорвали, разнесли по листкам. Необыкновенный его успех расшевелил публику и перья. Я говорю здесь не о внутреннем достоинстве сочинения, а только о событии, которого никто, взявшись чистою рукою за совесть, не может оспаривать.

— Осип Сенковский, рецензия на «Мазепу» Булгарина, февраль 1834

Николай Надеждин

Наш «Выжигин» есть в полном смысле l'enfant gâté романтической свободы.

	Народность не состоит в искусстве накидывать русские пословицы и поговорки, где ни попало!.. А иначе Иван Выжигин был бы самым народнейшим произведением!.. Чтобы быть народным, надобно уловить дух народный; а он — не продаётся, подобно газам, в бутылках!..
	— «Полтава, поэма Александра Пушкина», апрель 1829

• см. рецензию мая-июня 1829

	… большая часть наших народных нравоописателей, у которых бы надо учиться самопознанию, не представляют его в настоящем виде, а выжигают из него одни только уродливые карикатуры.
	— «Европеизм и народность, в отношении к русской словесности», январь 1836

Виссарион Белинский

… особенного рода подражатели берут за образец какое-нибудь сочинение, хорошее или дурное, <…> и, не сводя с него глаз, следя за ним шаг за шагом, силятся слепить что-нибудь подобное. Прямые литературные горе-богатыри, бесталанные, не понимающие значение великого слова искусство! Их побуждением иногда бывает несчастная мания к авторству, детское честолюбие: в таком случае они только смешны и жалки; но чаще всего корысть: <…> унижают искусство, унижают достоинство человека. Не имея ни чувства, ни ума, ни познаний, ни образованности, ни воображения, ни таланта, они доказывают в своём романе, что должно любить ближнего, уповать на бога и быть благочестивым, что воровство, пьянство, лихоимство, невежество не похвальны — это для нравственности; выводят, сколько возможно в смешном и преувеличенном виде, сутягу-подьячего, вора-управителя, пьяницу-квартального, дурака-помещика — это для сатиры; намарают грязною мазилкою своей дубовой фантазии несколько лубочных картинок мещанского, купеческого, дворянского быта — это для нравописания; ввернут в своё творение несколько мужицких слов, лакейских поговорок, мещанских острот — это для народности… и вот вам нравственно-сатирический и народный роман девятнадцатого века!.. Чего ж вам больше? Вы говорите, что эти лица — образцы без лиц? Неправда: их характеры написаны у них на лбу: Зарезины, Бороватины, <…> Добродеевы, Светинские, Бурлиловы? <…> Не говорите о Вальтере Скотте, Купере и пр., не толкуйте о классицизме и романтизме, о восьмнадцатом и девятнадцатом веке: скажите, что «Иван Выжигин» раскупился, и вы будете знать, почему у нас так много пишут романов.

— рецензия на «Ночь на Рождество Христово», ноябрь 1834

… г. Булгарин <…> принёс своими романами пользу не литературе, а обществу, то есть каждым из них доказал какую-нибудь практическую житейскую истину, а именно: I. «Иваном Выжигиным»: вред, причиняемый России заморскими выходцами и пройдохами, предлагающими им свои продажные услуги в качестве гувернёров, управителей, а иногда и писателей; <…> III. «Петром Выжигиным»: спустя лето, в лес по малину не ходят; другими словами: куй железо, пока горячо.

— «Литературные мечтания», декабрь 1834

Тогда в нашей литературе было ещё полное владычество XVIII века, русского XVIII века; тогда ещё все повести и романы оканчивались счастливо; тогда нашу публику могли занять похождения какого-нибудь выходца из собачьей конуры, тысяча первой пародии на Жилблаза, негодяя, который смолоду подличал, обманывал, вдавался сам в обман, обольщал женщин и сам был их игрушкою, а потом из негодяя делался вдруг порядочным человеком, влюблялся по расчёту, женился счастливо и богато и с миллионом в кармане принимался проповедывать пошлую мораль о блаженстве под соломенною кровлею, у светлого источника, под тенью развесистой берёзы.

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», 1835

• см. «Сто русских литераторов. Том второй», июнь 1841 — от слов „«Иван Выжигин» и «Юрий Милославский»“ до «плебеями литературного мира»

	… Нарежный <…> в 1824 издал «Бурсака», а в 1825 — «Два Ивана», романы, запечатлённые талантом, оригинальностию, комизмом, верностию действительности. Их обвиняли тогда в грубой простонародности <…>. Он ещё написал что-то вроде «Русского Жилблаза», который был почище всех Выжигиных, хотя и имел несчастие подать повод к появлению этих литературных бродяг и выродков…
	— «Русская литература в 1841 году», декабрь

	Если с чем-нибудь есть общее у «Ивана Выжигина», так это с сатирическим же романом А. Измайлова: «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества». Хотя этот роман напечатан в 1799 году, но по сатирическому направлению и таланту сочинителя он как раз приходится в родные батюшки «Ивану Выжигину»…
	— «Литературные и журнальные заметки», январь 1843

	… сатира отличается таким желчным остроумием, а мораль — такою убедительностию, что тотчас же по выходе «Ивана Выжигина» в России уже нельзя было увидеть ни одного из пороков и недостатков, осмеянных г. Булгариным. И не удивительно: в сатире ему служил образцом Сумароков, «гонитель злых пороков»…
	— «Кузьма Петрович Мирошев», февраль 1842

{{Q … роман имел большой успех: он в короткое время был весь раскуплен и особенно понравился низшим слоям читающей публики, которые, поверив на слово сочинителю, не затруднились увидеть в его безличных изображениях верную картину современной русской действительности. Очевидно, что в это невинное заблуждение ввели их русские имена действующих лиц в «Выжигине», название русских городов и областей, а главное — запутанные и неестественные похождения продувного героя романа. Добряки не заметили, что всё это — старые погудки на новый лад, как говорит пословица, т. е. дюкре-дюменилевские романические пружины с сумароковскими нападками на лихоимство и мошенничество. Притом не должно забывать, что первые попытки в новом роде всегда принимаются хорошо. Публике того времени показался новостью роман с русскими именами.. Она забыла, что какой-то А. Измайлов в этом отношении предупредил г. Ф. Булгарина целыми тридцатью годами, ибо в его романе «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества» <…> действие происходит в России, герой романа называется Евгением — имя столь же русское, сколько и иностранное. Фамилия Евгения — Негодяев, фамилии прочих действующих лиц романа — Лицемеркина, Ветров <…> и пр. Вероятно, эти остроумно придуманные г. А. Измайловым русские фамилии и подали г. Ф. Булгарину счастливую мысль назвать героев своего романа Вороватиными, Ножовыми и пр. Это обстоятельство также доставило «Выжигину» значительный успех. Впрочем, «Выжигин», изобретательностию, манерою, ярким изображением характеров, движением сердца человеческого и нравственно-сатирическим направлением живо напоминавший собою «Евгения» г. А. Измайлова, далеко превзошёл его в правильности языка, хотя и уступил ему в живости рассказа. Публика того времени, по свойственной ей забывчивости, не догадалась также, что г. Ф. Булгарин предупреждён был, как романист, писателем новым и даровитым и что в 1824 году вышел «Бурсак», а в 1825 — «Два Ивана, или Страсть к тяжбам» Нарежного. Эти два замечательные произведения были первыми русскими романами. Они явились в такое время, когда ещё публика не была в состоянии оценить их <…>. Всё это было с руки г. Ф. Булгарину и помогло ему прослыть первым романистом на Руси. <…> Последующие романы г. Ф. Булгарина уже имели самый посредственный успех, и то благодаря только овладевшей публикою страсти к романам, которая тогда сменила её страсть к стихам. <…> Ведь и «Выжигины» с «Самозванцем», по мнимой их новизне, сначала имели успех, <…> — неужели же и их должно считать сокровищами русской литературы теперь, когда читавшие их уже совсем забыли, а не читавшие вовсе не имеют никакого желания прочитать? <…> неужели истёртые моральные сентенции и теперь должно принимать за идеи, а бездушные реторические олицетворения пороков и добродетелей <…> — за живые лица, вместо того, чтоб видеть в них куклы, раскрашенные грубою мазилкою и безобразно вырезанные ножницами из обёрточной бумаги?..|Автор=«Русская литература в 1843 году», декабрь}}

«Выжигин» имел успех, хотя и минутный, потому что в то время, когда он явился, ещё не совсем прошла мода на такую восковую и картонную литературу <…>. Мы не скажем, чтоб и «Выжигин» воспользовался совершенно незаслуженным успехом, равно как не скажем и того, чтоб он незаслуженно пришёл в скорое и конечное забвение. Его заслуга именно в том и состояла, что он спас нашу литературу от наводнения подобными романами, которые так легко писать, не имея таланта, не зная ни действительности, ни людей. После «Выжигина» в нашей литературе пошумел не один роман много получше «Выжигина», но где они теперь все?.. А между тем все они были необходимы и принесли большую пользу в отношении к нашей юной литературе, они были её черновыми тетрадями, по которым она училась писать. Теперь она выучилась писать, и публика не хочет знать её черновых тетрадей, писанных по линейке. Теперь русский роман и русская повесть уже не выдумывают, не сочиняют, а высказывают факты действительности, которые, будучи возведены в идеал, т. е. отрешены от всего случайного и частного, более верны действительности, нежели сколько действительность верна самой себе. <…> г. Булгарин изобразил в «Выжигине» все сословия России так худо, что даже добродетельные лица его романа вышли необыкновенно безобразны; однако ж все критики и с ними публика единодушно приписали этот недостаток решительному отсутствию в сочинителе поэтического таланта, а отнюдь не каким-нибудь особенным намерениям…

— рецензия на «Букеты или Петербургское цветобесие» В. А. Соллогуба, ноябрь 1845

… присмотритесь и прислушаетесь к этим представителям различных эпох нашей литературы и различных эпох нашего общества, — вы не можете не заметить более или менее живого отношения между их литературными и их житейскими понятиями и убеждениями. <…> наша литература с небольшим во сто лет пробежала расстояние не одного века. <…> Подумайте только, какое неизмеримое пространство времени легло между «Иваном Выжигиным», который вышел в 1829 году, и между «Мёртвыми душами», которые вышли в 1842 году…

— «Мысли и заметки о русской литературе», январь 1846

«Иван Выжигин» есть краеугольный камень литературной известности г. Булгарина. <…> необыкновенный успех «Ивана Выжигина» был точно так же заслужен, как и необыкновенный успех «Юрия Милославского», хотя в последнем романе мы видим несравненно больше и таланта и вообще литературного достоинства, нежели в первом. «Иван Выжигин», говорите вы, угодил насмешливости разных сословий русского общества, рядом карикатур одна другой уродливее и безобразнее. Хорошо! Но зачем же никто другой, кроме г. Булгарина, не подумал угодить этой насмешливости? Что ни говорите, а на успех, на чём бы он ни основывался, всегда много охотников; но успевает всегда только решительный, смелый, предприимчивый и трудолюбивый. До «Выжигина» у нас почти вовсе не было оригинальных романов, тогда как потребность в них уже была сильная. Булгарин первый понял это, и зато первый же был и награждён сторицею.

— «„Воспоминания Фаддея Булгарина“. Две части», апрель 1846 [1862]