Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.
Опять! Ну, теперь стало быть, пошло, пропал калабуховский дом. Придётся уезжать, но куда спрашивается. Всё будет, как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замёрзнут трубы, потом лопнет котёл в паровом отоплении и так далее. Крышка Калабухову. — Глава III
[Главные черты творчества:] …чёрные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции… упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране…
— письмо правительству СССР, 28 марта 1930 года
Добрая госпожа, есть дикая страна, вы не знаете её, это — Московия, холодная и страшная страна.
Ай! Не ушиблись ли вы? — Воланд заведующему буфетом театра Варьете Андрею Фокичу Сокову.
— «Мастер и Маргарита»
Отрежу руку! — Азазелло грозно закричал с седла кухарке, которая, застонав, хотела поднять руку для крестного знамения.
— «Мастер и Маргарита»
Горим!.. — Жалкий крик кухарки, увидившей, как из окошечка подвала повалил дым.
— «Мастер и Маргарита»
На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал…
Писатель всегда будет в оппозиции к политике, пока сама политика будет в оппозиции к культуре.[источник?]
…это очень дурно, вы меня простите. Бездарно в полной мере! И, кроме того, здесь он пишет «петухи налетали». Петух не летает, Р<удольф> М<аксимыч>! Скажите это автору. Он бездарен, ещё и неграмотен.
Швондер: Что вы, профессор, смеётесь? Преображенский: Какое там смеюсь?! Я в полном отчаянии… — Глава II
— «Собачье сердце»
Преображенский: Что же теперь будет с паровым отоплением? Швондер: Вы издеваетесь, профессор Преображенский? — Глава II
— «Собачье сердце»
Преображенский: По какому делу вы пришли ко мне? Говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать. Швондер: Мы, управление дома, пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома… Преображенский: Кто на ком стоял?.. — Глава II
— «Собачье сердце»
Преображенский: Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет — не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И — боже вас сохрани — не читайте до обеда советских газет. Борменталь: Гм… Да ведь других нет. Преображенский: Вот никаких и не читайте. Вы знаете, я произвёл 30 наблюдений у себя в клинике. И что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать «Правду», — теряли в весе. […] Мало этого. Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетённое состояние духа. — Глава III
— «Собачье сердце»
Преображенский: Зинуша, что это такое значит? Зина: Опять общее собрание сделали, Филипп Филиппович. — Глава III
