Одиссея и её переводы (Сенковский)

«Одиссея и её переводы» — рецензия Осипа Сенковского на «Новые стихотворения» Василия Жуковского 1849 года, переходящая в пародию. Переименована через 10 лет.

Статья первая

Оставив Запад, покрытый чёрными тучами бедствий, Жуковский с своим светлым словом, с своим пленительным русским стихом, Жуковский, поэт нынче более, чем когда-либо, поэт, когда все перестали быть поэтами, Жуковский, последний из поэтов, берёт за руку самого первого поэта, слепого певца, этого дряхлого, но некогда «божественного» Гомера, о котором все там забыли среди плачевных глупостей времени, и, являясь с ним перед своими соотечественниками, торжественно зовёт нас на пир прекрасного.

Мы обожали этого слепого, оборванного, нищего старика, который, явясь из тьмы веков с своей сумой за плечами и с цитарою в руках, искал везде народной толпы, равной ему по простоте ума, по детству понятий, по добродушию слова, и повсюду встречал только напыщенность теории, спесь толкователей и подражателей, дерзости критического самолюбия. Мы, молодые, ещё неучёные, ещё не переучёные, составляли ему — толпу. <…> С восторгом, но без восторженности, без учёных предании, без теорий, беседовали мы с ним об этом странном мире, из которого прикочевал он петь нам свои уличные рапсодии; и, казалось, он любил наше общество, за то, особенно, что оно чуждалось высокопарности, ещё неразлучной тогда с поэзией. Моим наставником в греческой литературе <…> был один из учёнейших немцев, <…> известный в греко-латинском мире комментатор и издатель нескольких трагедий Софокла и Эврипида. Эрудиция его казалась нам ещё огромнее горба его. <…> Поэзия представлялась ему не иначе как в виде огромного Эолова пузыря, надутого ветром, наполненного гремучими эпитетами и туманно плавающего под облаками.

Это — факт, достойный всего внимания, что две тысячи двести лет, со времени изобретения в Европе литературной учёности древними грамматиками и схоластами, критики искусства и все вообще учёные слышали ежедневно простонародные песни, баллады, сказания и не примечали в них ни следа поэзии, не предполагали даже, чтобы тут могло быть что-нибудь интересное для ума и сердца. Другой факт, не менее любопытный, что в то же время они ворочали во все стороны Илиаду и Одиссею, и, с тех пор как Александр Великий взял эти две поэмы в руки и заговорил об них с восторгом, восхищались ими до сумасбродства, до бешенства из роду в род, из века в век, забывая совершенно, а впоследствии уже и не догадываясь, что это — те же простонародные песни и сказания, уличные краснобайства язычества, Тысяча одна Ночь классической древности. В необузданной восторженности своей они наперерыв открывали и ясно видели здесь все великолепия утончённого искусства, все хитрости учёного вдохновения, все затеи вооружённого теориями и правилами изобретения, все изысканности обделанного, отборного, торжественного языка стиходеев подражательной эпохи, с усилием взлезающих на ходули, чтобы достичь высоты гения, наперёд измеренной аршином современного вкусу. Они объясняли, толковали, переводили эти две поэмы, провозглашённые бессмертными, неподражаемыми, образцовыми — стихами и прозой — подстрочно и вольно — ни разу не подумав о том, что просторечие какого бы ни было языка может быть переведено только на просторечие другого языка: что бы вышло, если б вы вздумали перевесть Волга реченька глубока или одну из тех неподражаемых песен, которые иногда слышатся при свадебных обрядах русских простолюдинов, на язык хорошего общества, на язык изящной словесности и поэзии <…>. Узнали ли бы её? Тронула ли б, восхитила ли б она вас?… не зевали ли бы вы от скуки уже в конце первой строфы?

— Гомер был мужик, малороссийский гусляр, и пел на толкучих рынках торговых городов Ионии! Он и его базарная публика наслаждались такими формами. — Но в переводе их допустить не возможно! Красота поэзии, достоинство эпопеи требують слов и форм изящных, отборных! Вы впадаете в просторечие. — То есть, в собственный язык? Просторечие и есть настоящий язык, звуковое отражение общего и постоянного образа мыслей народа: язык вечный, неизменный. Литературный, отборный, изящный язык или язык хорошего общества сделан уже из него искусственно: он — следствие разных посторонних влияний и, большею частью, иностранных; он вымысел, каприз, произвольный знак отличия, условный говор одного класса; и он беспрестанно меняется подобно всякому капризу. Из веку в век он не похож на себя, тогда как просторечия живут целые тысячи лет, почти без перемены, если вследствие политических событий не произойдёт насильственных смешений плем ён, языков или наречий. На эти-то вечные языки и следовало бы переводить такие вечные монументы, каковы Илиада и Одиссея… — это убеждение он высказал, например, ещё в рецензии на анонимный перевод первой песни «Одиссеи» 1841 г.

Статья вторая

Вся сказка о нимфе Калипсо — нелепая и непонятная чепуха, как скоро её зовут Калипсо, и не иначе можно возвратить первоначальную замысловатость рассказа гусляра-поэта о проказах этой знатной, дивородной особы, как переведя и её название и названия тех, которые об ней рассуждают. <…> Синевидняя Невидимка (glaukopis Athênê), по званию своему Девственница (Pallas), а по чину в мироздании Воздух, <…> искусно делает на Олнмпе сплетню — подаёт мимоходом отцу богов доносец на одну из благороднейших особ того света — жалуется Живу-Диву (Zevs Dios), будто бы на его строгость к знаменитому наезднику, грабимыслу (daifrôn) Сбегневу хитродуму, а между тем режет праправнучку Олимпийского: вот, дескать, о чём у меня кручинится нутро, отец наш, Жив Годочислович, высокодержавнейший!.. честна́я нимфа Покрывалиха (Kalipsô),которая живёт, как барыня, в резных полированных хоромах, поймала бедняжку Сбегнева (dismoron Odissea) — и мучит его — из рук не выпускает — <…> тот плачет — <…> тому домой к жене смерть хочется, а честная Покрывалиха настаивает — будь ей мужем! непременно! <…> Сплетня на славу! Разумеется, что Жив-Див, который не горазд понимать женские тонкости, осердился на синевидную Невидимку за такой странный оборот беседы и поделом ей заметил: Дитя мое, что это за речь перескочила у тебя через частокол зубов?

— там же

Мы-то те страшные гиганты — циклопы — притча во язьщех ветхости — о которых сплетничали все древние суеверы и которым высверлили глаз в «Одиссее». Мне хочется удостоверить почтенных Смолян, что они действительно происходят от Геркулеса, как потомки древних Крнвичей.

О статье

	Любя простоту слога, мы не можем полюбить просторечия, выставленного г. Сенковским. Я скажу более: если б г. Сенковский предлагал переводить Гомера фразами из русских сказок (которые гораздо проще и приличнее его просторечия), и с этим я бы не согласился. Зачем насильно сближать первобытный язык двух народов, не сходных ни в чём между собою?
	— Александр Дружинин, «Письма иногороднего подписчика о русской журналистике» (III, февраль 1849)

… Сенковский написал пресловутую критику, <…> стоившую ему не мало труда <…> и наделавшую страшного шуму… Сенковский разобрал всю греческую мифологию, перевёл имена всех богов и богинь на русский язык, объяснив происхождение этих имён и почему они даны; <…> затем дело дошло до Гомера: он доказывал, что это был ни более ни менее, как трубадур или по нашим понятиям слепой малороссийский кобзарь, певший на рынках рапсодии, в которых все божества мифологические являются в карикатурно-сатирическом виде и т. д. Не только читатели, но учёные и профессора не могли понять действительно ли это было так, или всё это не более как фантастический бред состарившегося барона Брамбеуса, который, надо полагать, совсем выжил из ума, или же вздумал, наконец, всех свести с ума… Каждый спешил достать «Библиотеку» и прочесть статьи Сенковского. <…> в этой статье барон Брамбеус обнаружил такое глубокое знание греческого языка и мира, и так близко сумел реставрировать древний греческий полупастушеский, полугражданский быт, что каждого учёного и знатока этого мира, изучавшего его чрез немецкие розовые очки, окончательно сбил с толку и поставил в недоумение, что это: сатира и насмешка, или действительная правда!.. Так дело и осталось нерешённым.

— Альберт Старчевский, «Воспоминания старого литератора», 1891