Письма Эрнеста Хемингуэя

Эрнест Хемингуэй написал свыше 6000 писем, большей частью деловых, опубликовано более 900 из них.

Цитаты

	… я был обстрелян фугасными минами, шрапнелью, химическими снарядами, ручным «гранатомётом», снайперами, пулемётами и в дополнение ко всему аэропланом, совершавшим налёт на наши позиции. Правда, в меня ещё не бросали ручной гранаты, но винтовочная граната разорвалась довольно близко. Возможно, ручная граната ещё впереди. И после всего получить только пулемётное ранение и осколки мины, да и то, как говорят ирландцы, наступая в направлении тыла, это ли не везение. <…> 227 ранений, полученных от разорвавшейся мины, я сразу даже не почувствовал, только казалось, будто на ноги мне надели резиновые ботинки, полные воды. Горячей воды. И колено повело себя как-то странно. Пулемётная пуля стегнула по ноге словно обледеневший снежок. Правда, она сбила меня с ног. Но я поднялся и дотащил своего раненого до блиндажа. У блиндажа я просто рухнул. Итальянец, которого я тащил, залил кровью мой китель, а брюки выглядели так, словно в них делали желе из красной смородины, а потом прокололи дыры, чтобы выпустить жижу.
	… I’ve been shelled by high explosive, shrapnel and gas. Shot at by trench mortars, snipers and machine guns, and as an added attraction an aeroplane machine gunning the lines. I’ve never had a hand grenade thrown at me, but a rifle grenade struck rather close. Maybe I’ll get a hand grenade later. Now out of all that mess to only be struck by a trench mortar and a machine gun bullet while advancing toward the rear, as the Irish say, was fairly lucky. <…> The 227 wounds I got from the trench mortar didn’t hurt a bit at the time, only my feet felt like I had rubber boots full of water on. Hot water. And my knee cap was acting queer. The machine gun bullet just felt like a sharp smack on my leg with an icy snow ball. However it spilled me. But I got up again and got my wounded into the dug out. I kind of collapsed at the dug out. The Italian I had with me had bled all over my coat and my pants looked like somebody had made current jelly in them and then punched holes to let the pulp out.
	— родным, 18 августа 1918

	… побережье Испании. Большие бурые горы, похожие на припавших к воде усталых динозавров. <…> Маяк словно крохотная свечка на плече динозавра.
	… the Spanish coast. Big brown mountains looking like tired dinosaurs slumped down into the sea. <…> Light house looking like a little candle stuck up on the dinosaurs shoulder.
	— Ш. и Т. Андерсон, 3 декабря 1921

	… на прошлой неделе ездил в Нью-Йорк для встреч с Л. Джорджем. Проехал с ним на специальном поезде от Нью-Йорка до Канады. <…> вздорный, злой, вредный субъект, который тщательно старается скрыть это от посторонних. Эти длинные волосы неспроста. Вечером он отменяет все назначенные на следующий день встречи, а утром проснувшись бодрячком, распекает за это секретаря. <…> Он хочет устроить брак Меган и надеется навязать себя Европе с этой стороны Атлантики. В Штатах его принимали с помпой, но канадцы, читающие английскую прессу, остались более сдержанными.
	… last week was in New York to meet L. George. Travelled with him aboard special tram through New York and Canada. <…> L. George is a cantakerous, mean temperamental and vicious man who never shows it in pooblic. He doesn’t have all that long hair for nothing. Every night he cancells all his engagements for the next day and every morning wakes feeling chipper and damns his secretary for cancelling them. <…> He wants to make a fine marriage for Megan and hopes to relaunch himself from this side of the Atlantic. He goes very big in the States but the certain leavening of Canadians who read the British press have apatheticed up his reception here.
	— Г. Стайн и А. Токлас, 11 октября 1923

	После первой мировой войны, в которой я участвовал, я не мог писать о ней почти девять лет. После испанской войны я должен был писать немедленно, потому что я знал, что следующая война надвигается быстро, и чувствовал, что времени остаётся мало. В эту войну у меня сильно пострадала голова (три раза), и меня мучили головные боли. Но в конце концов я снова взялся за перо, и дело пошло, но только и после 800 страниц рукописи романа я всё ещё не добрался до войны. Но если со мной ничего не случится, он захватит и войну. <…> повторные махинации Черчилля, который делает сейчас то же, что он делал в 1918—1919 гг., чтобы сохранить то, что может быть сохранено сейчас только войной.
	After the first war I was in I could not write about it for almost nine years. After the Spanish war I had to write immediately because I knew the next war was coming so fast and I felt there was no time. After this war I had my head very badly smashed up (three times) and bad headaches. But finally I have gotten writing again all right but my novel, after 800 mss. pages is still a long way from the war. But if I live O.K. it will get there. <…> the repeat performance of a Churchill; doing now what he did in 1918-1919 to preserve something that now can only be preserved by war.
	— К. М. Симонову, 20 июня 1946

	… Гертруда, <…> или Элис, испытывала нечто вроде настоятельной потребности разрывать дружбу, и она выказывала истинное благорасположение только к тем, кто стоял ниже её. Ей необходимо было нападать на меня, поскольку выучилась у меня как писать диалоги; точно так же, как я усвоил у неё искусство удивительного ритма в прозе. <…> меня наполняла одна-единственная амбиция — как бы писать лучше, в то время как она была ими переполнена.
	… Gertrude <…> had, or Alice had, a sort of necessity to break off friendships and she only gave real loyalty to people who were inferior to her. She had to attack me because she learned to write dialogue from me just as I learned the wonderful rhythms in prose from her. <…> I have no ambition except to write well and she had so many ambitions.
	— У. Г. Роджерсу (W. G. Rogers), 29 июля 1948

Если ты всю жизнь старательно избегал смерти, но, с другой стороны, не позволял ей насмехаться над собой и разглядывал её, как разглядывают красивую шлюху, <…> тогда можно сказать, что ты разглядел её, но это не значит ещё, что ты искал её.:гл.26

Фрэнсису Скотту Фицджеральду

«Будденброки» — чертовски удачная книга. Будь её автор более искушённым, она была бы ещё лучше. Когда думаешь о том, что книга, подобная этой, была опубликована ещё в 1902 году и оставалась неизвестной англоязычному читателю вплоть до прошлого года, то начинаешь питать ещё меньше уважения, если оно вообще у вас было, к той публике, которая устраивает ажиотаж вокруг «Главной улицы», «Бэббита» и всех сочинений вашего дружка Менкена, причём они вызывают такое возбуждение просто потому, что в значительной мере посвящены столь презираемой американской действительности. — 15 декабря 1925

Buddenbrooks is a pretty damned good book. If he were a great writer it would be swell. When you think that a book like that was published in 1902 and unknown in English until last year it makes you have even less respect, if you ever had any, for the people getting all stirred up over Main Street, Babbitt and all the books your boy friend Menken has gotten excited about just because they happen to deal with the much abused Am[erican] Scene.

Как тебе нравится название — «Мужчины без женщин? <…> Я был в Гстааде <…> и тут же отправился по книжным лавкам в поисках библии, из которой хотел позаимствовать название. Но сукины дети не могли предложить мне ничего, кроме вырезанных из дерева небольших коричневых медведей. Так что я уже подумывал, не назвать ли мне книгу «Маленький резной деревянный медведь» и посмотреть, как истолкуют это критики. К счастью, в городке нашёлся один англиканский священник, <…> я посмотрел всю его библию <…> и, наткнувшись на великую книгу Екклеcиаст, стал читать вслух всем желающим послушать. Вскоре я остался один и поносил проклятую библию за то, что в ней не нашлось для меня названия <…>. Другие парни, главным образом Киплинг, уже порылись здесь до меня и выудили всё стоящее. И так я назвал книгу «Мужчины без женщин» в надежде, что она быстро разойдётся среди гомиков и старых дев Вассара. — около 15 сентября 1927

What do you think of Men Without Women as a title? <…> I being up in Gstaad <…> went around to all the book stores trying to buy a bible in order to get a title. But all the sons of bitches had to sell were little carved brown wood bears. So for a time I thought of dubbing the book The Little Carved Wood Bear and then listening to the critics explanations. Fortunately there happened to be a church of England clergyman in town, <…> I looked all through that bible <…> and stumbling on that great book Ecclesiastics, read it aloud to all who would listen. Soon I was alone and began cursing the bloody bible because there were no titles in it <…>. But the boys, principally Kipling, had been there before me and swiped all the good ones so I called the book Men Without Women hoping it would have a large sale among the fairies and old Vassar Girls.

	Стоит мне поработать больше двух часов, и я совершенно выдыхаюсь — <…> начинаю выдавать халтуру… — около 9 октября 1928
	I have never been able to write longer than two hours myself without getting utterly pooped—<…> the stuff begins to become tripe…

… Гертруда Стайн <…> вечером <…> сказала, что у тебя огромная огнедышащая печь таланта, а у меня печурка — имея в виду, что ради достигнутых результатов мне пришлось работать чертовски тяжелее — затем, избегая хвалить тебя прямо в лицо и испражняясь в мою сторону, сказала, что она не говорила, что оба пламени одинакового качества. Если бы ты прижал её прямым вопросом, она ответила бы, что полагает твоё пламя лучшего качества, чем моё. Разумеется <…> всякое сравнение тебя со мной — вздор. Мы с самого начала стали писать в совершенно разной манере и никогда бы не пересеклись, разве что по чистой случайности; у нас, как писателей, нет ничего общего, кроме желания писать хорошо. А потому незачем заниматься сравнением и болтать о превосходстве. <…> Такое не может происходить между серьёзными писателями — они ведь в одной лодке. Соперничество на борту лодки — которая направляется к гибели — такое же глупое занятие, как и спорт в закрытом помещении. Единственное настоящее соперничество заключается в изготовлении самой лодки, а это происходит внутри себя. — около 24 или 31 октября 1929

… Gertrude Stein <…> last night <…> saying that you had a hell of a roaring furnace of talent and I had a small one—implying I had to work a damn sight harder for results obtained—then to avoid praising you to your face and pooping on me she said she wasnt saying the flame was of the same quality. If you would have pressed her she would have told you to a direct question that she believes yours a better quality than mine. Naturally <…> any comparison between you and me being tripe too—We started along entirely separate lines—would never have met except by accident and as writers have nothing in common except the desire to write well. So why make comparisons and talk about superiority—<…> There can be no such thing between serious writers—They are all in the same boat. Competition within that boat—which is headed toward death—is as silly as deck sports are—The only competition is the original one of making the boat and that all takes place inside yourself.

[«Ночь нежна»] и понравилась мне и нет. Она начинается великолепным описанием Сары и Джеральда <…>. А потом ты стал дурачиться, <…> превращать их в других людей <…>. Если ты берёшь реально существующих людей и пишешь о них, то нельзя наделять их чужими родителями <…> и заставлять делать то, что им несвойственно. <…> ты уже давно перестал прислушиваться к чему-либо за исключением ответов на твои собственные вопросы. <…> пиши и не думай о том, что парни скажут, или о том, будет ли твоя вещь шедевром. У меня на девяносто одну страницу дерьма получается одна страница шедевра. Я стараюсь выбрасывать дерьмо в корзину для мусора. Ты печатаешь всё, чтобы жить и давать жить. <…> ты не трагический персонаж. Как, впрочем, и я. Мы всего лишь писатели и должны только писать. Ты же более чем кто-либо нуждаешься в дисциплине, чтобы работать, а вместо этого женишься на ком-то, кто ревнует тебя к работе, стремится соперничать с тобой и губит тебя. <…> когда я впервые познакомился с Зельдой, то решил, что она сумасшедшая, и, влюбившись в неё, ты ещё больше все усложнил, да к тому же ты выпивоха. Но ты не больше выпивоха, чем <…> другие хорошие писатели. Но, Скотт, хорошие писатели всегда возвращаются. Всегда. <…> в то время ты мнил себя великолепным писателем. Знаешь, я никогда не считал «Гэтсби» шедевром. Теперь ты можешь писать в два раза лучше. Нужно только писать искренне и не заботиться о том, какая участь ждёт твою работу. — 28 мая 1934

I liked it and I didn’t. It started off with that marvelous description of Sara and Gerald <…>. Then you started fooling with them, <…> changing them into other people <…>. If you take real people and write about them you cannot give them other parents than they have <…> you cannot make them do anything they would not do. <…> a long time ago you stopped listening except to the answers to your own questions. <…> write and don’t worry about what the boys will say nor whether it will be a masterpiece nor what. I write one page of masterpiece to ninety one pages of shit. I try to put the shit in the wastebasket. You feel you have to publish crap to make money to live and let live. <…> you're not a tragic character. Neither am I. All we are is writers and what we should do is write. Of all people on earth you needed discipline in your work and instead you marry someone who is jealous of your work, wants to compete with you and rums you. <…> I thought Zelda was crazy the first time I met her and you complicated it even more by being in love with her and, of course you're a rummy. But you're no more of a rummy than <…> most good writers are. But Scott, good writers always come back. Always. <…> at the time you think you were so marvellous. You know I never thought so much of Gatsby at the time. You can write twice as well now as you ever could. All you need to do is write truly and not care about what the fate of it is.

Максвеллу Перкинсу

	Забавно писать трагическую книгу, чтобы [критики] воспринимали её как поверхностную джазовую историю.:гл.15 — 16 ноября 1926
	It's funny to write a book that seems as tragic as that and have them take it for a jazz superficial story.

	Эта книга должна быть не пустой или горькой сатирой, а проклятой трагедией, где земля остаётся вечной, как герой.:гл.14 — 26 ноября 1926
	I didn't mean the book to be a hollow or bitter satire but a damn tragedy with the earth abiding for ever as the hero.

	Как только всё кончится, я засяду и стану писать, и мошенники и фальсификаторы — вроде Мальро, которые вышли из игры в феврале 37-го, дабы напи́сать объёмистые шедевры задолго до того, как всё началось, — получат хороший урок, когда я напишу, <…> как это было на самом деле. — 5 мая 1938
	When finished am going to settle down and write and the pricks and fakers like Malraux who pulled out in Feb 37 to write gigantic masterpisses before it really started will have a good lesson when write <…> with the old stuff unfaked in it.

Конечно, Скотт <…> никогда не закончил бы своей книги. Скорее она нужна была ему для получения аванса — карточный домик, а не книга. Поразительная напыщенность таких книг производит впечатление на тех, кто не знает секретов писательства. Эпические произведения, как известно, часто бывают фальшивыми. А он взял такую высокую эпическую ноту, какую никому не под силу вытянуть. <…> Законы прозы столь же непреложны, как и законы авиации, математики или физики. Скотт не знал никаких законов. Он всё писал не так, как надо, а получалось хорошо. Но геометрия рано или поздно напоминает о себе. <…> Скотт мнил себя знатоком футбола, войны, <…> и хотя он не смог бы перебежать даже Пятую авеню с её движением, он всегда считал себя «мастером бега с препятствиями». — 23 июля 1945

Scott <…> never would have finished the book of course. It was more an outline to draw advances on, a mock-up of a project than a book. That was why the wonderful grandiloquence of it so impresses those people who are not in the secret of how writers are. The Epic, as we know, is usually false. And he pitched that at an Epic note that would be impossible for anyone to sustain. <…> The laws of prose writing are as immutable as those of flight, of mathematics, of physics. Scott was almost completely uneducated. He knew none of the laws. He did everything wrong; and it came out right. But geometry always catches up with you. <…> He always had the dream of football greatness, war <…> and when he couldn’t walk across Fifth Avenue in traffic he thought, 'With what I know now what a great broken field runner I would be.'

1930-е

	Я не боготворю Джойса. [Но], по-моему, <…> никто не превзойдёт его с точки зрения литературной техники. Я многому научился у него, у Эзры во время принципиально важных разговоров, у Г. Стайн <…>. Узнал от неё массу всего, пока она не сбилась с пути. Ничего не заимствовал у старины Форда, кроме того, что следует избегать повторения сделанных им ошибок. <…> Учился у Шервуда Андерсона, но это продолжалось недолго. Подражал Рингу Ларднеру как ученик, но ничем у него не поживился. У него нечего взять, потому что он ничего не знает. Всё, что у него есть, — это отличный слух на всякую фальшь и богатство наблюдений. Бедняга действительно ненавидит всё, за исключением Чистоты. Учился у Д. Г. Лоуренса, как следует выражать свои чувства по отношению к своей стране.
	I don't worship Joyce. I <…> think no one can write better, technically, I learned much from him, from Ezra, in conversation principally, from G. Stein <…>. Learned a lot from her before she went haywire. Learned nothing from old Ford except mistakes not to make that he had made. <…> Learned from Anderson but it didn’t last long. Imitated Ring Lardner as a kid but didn’t learn from him. Nothing to learn because he doesn’t know anything. All he has is a good false ear and has been around. The pool guy really hates everything but Purity. Learned from D. H. Lawrence about how to say what you felt about country.
	— А. Гингричу, 3 апреля 1933

	… я снова еду в Испанию, где <…> я сражаюсь не на той стороне и должен быть уничтожен со всеми прочими красными. После чего Гитлер и Муссолини могут пожаловать в Испанию и получить необходимые им полезные ископаемые и начать новую войну в Европе. Что ж, пожелаем им удачи, потому что она им очень понадобится. Меня уже мутит от подобной чепухи и всеобщего нежелания знать правду об этой войне, так что я в определённом смысле рад вернуться туда, где мне не нужно будет говорить об этом.
	… I go back to Spain where <…> I am on the wrong side and should be destroyed along with all the other Reds. After which Hitler and Mussolini can come in and take the minerals they need to make a European war. Well let’s wish them all luck because they will need it I get sort of sick of hearing all this tape and running against a solid wall of nobody wanting to hear anything true about this war so will be glad, in a way, to be back at it with no necessity for talking about it.
	— П. Пфайфер (Pfeiffer), 2 августа 1937

	М-с Рузвельт высоченного роста, обворожительная и совершенно глухая. Она практически ничего не слышит, когда к ней обращаются, но так мила, что большинство людей этого просто не замечают. Президент по-гарвардски обаятелен, беспол, женственен и похож на огромную даму — министра труда. <…> В Белом доме очень жарко — кондиционер только в кабинете президента, а еда — хуже не бывает. <…> Нам подали суп на дождевой воде, резинового голубя, чудный салат из вялых овощей и присланный каким-то почитателем торт.
	Mrs. Roosevelt is enormously tall, very charming, and almost stone deaf. She hears practically nothing that is said to her but is so charming that most people do not notice it. The President is very Harvard charming and sexless and womanly, seems like a great Woman Secretary of Labor. <…> The White House, when we were there, was very hot, no air conditioning except in the President’s study, and the food was the worst I’ve ever eaten. <…> We had a rainwater soup followed by rubber squab, a nice wilted salad and a cake some admirer had sent in.
	— там же

	… за десять дней или даже за три недели узнать правду невозможно <…>. Когда люди читают серию твоих статей, публикуемых в течение полугода или более, они даже не представляют себе, как мало времени ты провёл в Испании и как мало ты там увидел. <…> Достопочтенный Джек Пассос трижды всадит тебе нож в спину за пятнадцать центов, а Giovanezza споёт бесплатно.
	… you don’t find out the truth in ten days or three weeks <…>. When people read a series of articles running over six months and more from you they do not realize how short a time you were in Spain and how little you saw. <…> Honest Jack Passos'll knife you three times in the back for fifteen cents and sing Giovanezza free.
	— Дос Пассосу, около 26 марта 1938

Ивану Кашкину

	Здесь у нас критика смехотворна. Буржуазные критики ни черта не понимают, а новообращённые коммунисты ведут себя, как и подобает новообращённым: они так стараются быть правоверными, что их заботит только, не было бы ереси в их критических оценках. Всё это не имеет никакого отношения к литературе… — 19 августа 1935
	Here criticism is a joke. The bourgeois critics do not know their ass from a hole in the ground and the newly converted communists are like all new converts; they are so anxious to be orthodox that all they are interested in are schisms in their own critical attitudes. None of it has anything to do with literature…

Писатель — что цыган. Он ничем не обязан любому правительству. И хороший писатель никогда не будет доволен существующим правительством, он непременно поднимет голос против властей, а рука их всегда будет давить его. <…> Писатель смотрит со стороны, как цыган. Сознавать свою классовую принадлежность он может только при ограниченном таланте. А если таланта у него достаточно, все классы — его достояние. — там же

A writer is like a Gypsy. He owes no allegiance to any government If he is a good writer he will never like the government he lives under. His hand should be against it and its hand will always be against him. <…> A writer is an outlyer like a Gypsy. He can be class conscious only if his talent is limited. If he has enough talent all classes are his province. He takes from them all and what he gives is everybody’s property.

12 января 1936

перевод: Б. Т. Грибанов

	В каждой из написанных мною книг я постарался порезче отмежеваться от всех дураков, которые обожают во мне или в моих вещах то, чего там вовсе нет. И теперь мои нью-йоркские критики ненавидят меня от всей души, хотя у них ничего и не выходит.
	Every book I have written I try to purify the party and get rid of all the fools who like you or your writing for what you or it are not and the N.Y. critics now hate what I write very strongly but not very efficiently.

	… в Швейцарии девушке не выйти замуж, пока она не удалит зубы и не вставит искусственные, а объясняется это экономическими причинами: чтоб расходы по вставлению зубов оплачивал отец девицы, а не жених…
	… in Switzerland a man won't marry a girl until she has had her teeth pulled and false ones put in for economic reasons as that expense should be at the charge of the father of the bride…

	… может, вы враждебны всему, во что я верю, но я предпочитаю получить плюху от умного противника, хорошо знающего меня, чем слушать дерьмовую интеллектуальную размазню, производимую в нашей стране под общим названием «критика».
	… you may be an enemy of what I believe in I would rather have one setting down by an intelligent enemy who knows you than all the blurry minded, fuzzy brained shit we produce in this country and call criticism.

23 марта 1939

	… вы <…> давали моим книгам критические оценки — лучшие и наиболее поучительные для меня из всех, какие я когда-либо читал, и, вероятно, знаете о моих книгах больше, чем знаю я сам.
	… you <…> wrote the best and most useful, to me, critique on my stuff I ever read and probably knows more about it than I do.

… в рассказах о войне [в Испании] я стараюсь показать все её стороны, подходя к ней честно и неторопливо и исследуя её с разных точек зрения. <…> А если коснуться литературных пересудов, то Дос Пассос <…> вёл себя очень плохо. По-моему, всё дело в страхе, и к тому же постоянное влияние жены. В первый же день приезда в Мадрид он попросил <…> послать телеграмму: <…> «Милая зверушка скоро возвратимся домой». Цензор вызвал меня, чтобы убедиться, что это не шифр и что это, собственно, значит. Я сказал: это значит, что тот просто струсил. Он твёрдо решил, что с ним ничего не должно случиться. Он всерьёз уверял нас, что дорога из Валенсии в Мадрид гораздо опаснее, чем фронт. <…> Он, с его великой анархистской идеей о Себе Единственном, проехал по этой дороге, где бывали, конечно, несчастные случаи. А на фронте во время его трёхдневного пребывания в Мадриде всё было спокойно. А так как Он — пуп земли, то для него невозможно было поверить, что могло что-нибудь случаться на фронте. <…> люди, подобные Досу, пальцем не шевельнувшие в защиту Испанской республики, теперь испытывают особую потребность нападать на нас, пытавшихся хоть что-нибудь сделать, чтобы выставить нас дураками и оправдать собственное себялюбие и трусость. А про нас, которые, не жалея себя, дрались сколько хватало сил и проиграли, теперь говорят, что вообще глупо было сражаться.:гл.20,21 А в Испании забавно было, как испанцы, не зная, кто мы такие, всегда принимали нас за русских.

… in stories about the war I try to show all the different sides of it, taking it slowly and honestly and examining it from many ways. <…> [??] <…> people like these did nothing about defending the Spanish Republic now feel a great need to attack us who tried to do something in order to make us look foolish and justify themselves in their selfishness and cowardice. And we having fought as well as possible, and without selfishness, and lost, they now say how stupid it was ever to have fought at all. In Spain it was very funny because the Spaniards where they did not know you always thought we were Russians.

	Я мог бы получать большие деньги, пойди я в Голливуд или сочиняя всякое дерьмо. Но я буду писать как можно лучше и как можно правдивее, пока не умру.
	I could make much money by going to Hollywood or by writing shit. But I am going to keep on writing as well as I can and as truly as I can until I die.

1950-е

	… вы уже многим поднадоели и рискуете стать для нас совсем чужим. Если вы потеряли конечности или голову во время боевых действий на Тихом океане, то вам, конечно, можно посочувствовать. Но большинству людей вы просто наскучили, потому что им доводилось видеть настоящих солдат, которым досталось. <…> Я знаю, вы развернули бурную деятельность (должно быть, вас действительно здорово зацепило), но, сенатор, воистину, вы выпустили кишки из многих налогоплательщиков, и я предлагаю проделать то же самое с вами. Можете приехать сюда и сразиться бесплатно и без паблисити с таким старым чудаком, как я, которому стукнуло пятьдесят и который весит 209 фунтов и считает вас, сенатор, дерьмом, и готов дать вам в пору вашего расцвета хорошего пинка под зад. Вам это может пойти на пользу и уж несомненно кое-чему научит. <…> На самом деле я думаю у вас не хватит смелости драться не то что с мужчиной, но даже с зайцем.
	… a number of people are beginning to get tired of you and you have possibilities of becomeing a complete stranger. If you lost limbs or your head in the action in the Pacific everyone naturally would sympathise with you. But many people are merely bored since they have seen good fighters who had it in then time. <…> I know you were in a fine force and you must have been wounded really badly but Senator you certainly bore the bejeesus out of some tax-payers and this is an invitation to get it all out of your system. You can come down here and fight for free, without any publicity, with an old character like me who is fifty years old and weighs 209 and thanks you are a shit, Senator, and would knock you on your ass the best day you ever lived. It might be healthy for you and it would certainly be instructive. <…> Actually I don’t think you have the guts to fight a rabbit; much less a man.
	— Дж. Маккарти, 8 мая 1950

	Что за чёрт, не так-то это просто — любили вы или ненавидели свою мать. А что если вы любили двух сестёр, пять собак, почти двадцать кошек, 4 разных самолёта, два больших и пять маленьких городов, три континента, один катер, океаны и бог знает сколько женщин. <…> У меня 22 легко различимых ранения (возможно, это помимо скрытого), и я убил по крайней мере 122 человека, помимо тех, о ком я не могу знать наверняка. <…> Я думаю, мы таковы, каков окружающий нас мир, и все эти психоаналитические версии или интерпретации никуда не годятся.
	Hell this love or hate your mother thing is too simple. What if you’ve been in love with two of your sisters, five dogs, maybe twenty cats, 4 different airplanes, two cities and five towns, three continents, one boat, the oceans, and Christ count them, womens. <…> I have 22 wounds that are visible (probably beside the hidden one) and have killed 122 sures beside the possibles. <…> I think how we are is how the world has been and these psycho-analitic versions or interpretations are far from accurate.
	— А. Майзенеру, 2 июня 1950

	Книга по-настоящему хорошая. <…> Я прочёл её 206 раз, чтобы убрать ошибки или неточности, но даже в последний раз — книга мне понравилась, и все 206 раз она раздирала мне душу.
	Book is truly very good. <…> I have read it 206 times to try and make it better and to cut out any mistakes or injustices and on the last reading I loved it very much and it broke my fucking heart for the 206th time.
	— Р. Кантуэллу, 25 августа 1950

	Я знаю всевозможных солдат, художников, дипломатов, воров, гангстеров, политиков, жокеев, тренеров, матадоров, много красивых женщин, аристократок, бомонд, спортсменов, профессиональных убийц, всяческих игроков, <…> оголтелых анархистов, социалистов, демократов и монархистов <…>. Ещё среди моих знакомых наберётся целый батальон барменов и попов — и те и другие <…> ссужали меня деньгами, которые я сполна отдавал. Я также знавал рыбаков, охотников, <…> Жоржа Клемансо, Муссолини (последнего слишком хорошо), экс-королей <…>. Так что моя биография существенно отличается от биографии тех, кто судит обо мне с такой лёгкостью. Они всегда изображают меня простеньким, застенчивым сыном сельского врача…
	I do know fighting people of all kinds, painters, diplomats, thieves, gangsters, politicians, jockeys, trainers, bull fighters, many beautiful women, great ladies, the beau monde, the fast international sporting house set, professional killers, every sort of gambler, <…> rabid anarchists, socialists, democrats, communists and monarchists <…>. Also have more than a battalion of bartenders and at least a platoon of priests and both <…> have loaned me money and been repaid. Also know many fishermen, shooters, <…> Georges Clemenceau, Mussolini, the above two well, and ex-kings <…>. So really think I have a different background than the people who evaluate you with such facility. They always have the simple son of the country doctor shy…
	— Ч. Лэнхэму, 11 сентября 1950

	Да знаете ли вы сколько вреда может принести активно работающему писателю заявление будто ему присущ невроз — это всё равно что сказать, будто у него рак. <…> И я знаю писателей, на которых подобные заявления могут подействовать так пагубно, что они потеряют способность писать. — перевод на основе
	But do you know it can be as damageing to a man while he is writing in the middle of his work to tell him that he is suffering from a neurosis as to tell him that he was cancer. <…> And I have known writers who could be damaged by such statements to such an extent they could no longer write.
	— Филипу Янгу (Young), 6 марта 1952

	С тех пор как я закончил работу, я заметил, что вместо одной книги о море (такой тяжёлой, что поднять её невозможно) я написал четыре. Это облегчит мою жизнь в будущем. Все издатели и ещё некоторые люди, которые прочитали «Старика и море», считают, что это классика. (<…> Они утверждают, что книга производит удивительное, самое разностороннее впечатление. Даже те люди, которые меня не любят <…>.) Если всё действительно так, то это значит, что я сделал то, чему пытался научиться всю мою жизнь; значит, это удача <…>. Но я должен забыть об этом и должен попытаться писать ещё лучше.:гл.25
	Once I finished it, I was aware that instead of a single book on the sea (so heavy that no one could lit it) I made at least four. This will makes things easier. All the editors, etc., that read The Old Man and the Sea consider it to be a classic. (<…> They say that it has a strange effect on whoever reads it and that it is always a different effect. Even those who do not love me <…>). If all of this is true, then I want to say that I have done that which in all my life I have sought to learn to do, and it is lucky <…>. But I have to forget all this and I have to see if I can do better.
	— А. Иванчич, 12 апреля 1952

	Работая для газеты, вы должны каждый день стирать губкой все впечатления на доске вчерашнего дня. <…> И газетная работа ценна для писателя лишь до тех пор, пока она не начинает разрушать его память. Писатель должен бросить работу в газете ещё до этого.:гл.12
	In newspaper work you have to learn to forget every day what happened the day before. <…> And newspaper work is valuable up until the point that it forcibly begins to destroy your memory. A writer must leave it before that point.
	— Чарльзу Э. Фентону (Fenton), 18 июня 1952

	В книге нет никакого символизма. Море — это море. Старик — это старик. Мальчик — это мальчик. Акулы — это акулы, не больше и не меньше. Символизм, который мне приписывают, — сплошное дерьмо. Между строк можно прочесть только то, что знаешь сам.
	There isn't any symbolysm. The sea is the sea. The old man is an old man. The boy is a boy and the fish is a fish. The shark are all sharks no better and no worse. All the symbolism that people say is shit. What goes beyond is what you see beyond when you know.
	— Б. Беренсону, 13 сентября 1952

	Я во время войны не могу писать ничего, кроме стихов. Однажды в Мадриде я написал пьесу. В то время она мне казалась хорошей, но, очевидно, это не так. Я тогда читал странную книжку какого-то англичанина, написанную необыкновенно плохим и в то же время эффектным языком, и, подобно жалкому <…> хамелеону, я стал подражать ему. <…> Обычно утром, до того как начать работать, я стараюсь ничего не читать, чтобы не заниматься бесполезным заимствованием…
	I never can write anything during a war except poetry. One time, in Madrid, I wrote a play. It seemed good when I wrote it but it was probably worthless. Have been reading a strange British book with an extraordinarily bad and yet effective style and like a bloody <…> chameleon am imitating it. <…> Ordinarily I never read anything before I write in the morning to try and bite on the old nail with no help…
	— Б. Беренсону, 14 октября 1952

	О картинах, выставленных в Прадо, хорошо заботились, и ни одна из них не пострадала. <…> Во время бомбардировок и обстрела Мадрида фашистами к простым, малограмотным людям обращались с призывом: «Бережно относитесь ко всему, что вам кажется непонятным. Это может быть произведением искусства!» По-моему, такой лозунг уместен во все времена.
	All the Prado pictures were taken good care of and none of them was damaged. <…> During the fascist bombing and shelling of Madrid the slogan was for the people who could not read and write, “Respect anything you do not understand. It may be a work of art.” Seems like a pretty good basic slogan for any time.
	— там же

	… книга о старике. Каждый день, по мере того как я писал её, я поражался тем, как здорово у меня получается, <…> перечитывая книгу, с каждым разом убеждался, что она впечатляет меня не только как автора, но и как читателя <…>. Не могу читать её без волнения и знаю <…> — это совсем не то волнение, какое испытывает человек, любующийся своим творением… потому что я читаю эту книгу как нечто, написанное совершенно другим человеком, который давно уже умер.
	… the Old Man book. Each day I wrote I marvelled at how wonderfully it was going, <…> each time I read it, it made the same effect on me as a reader, not as one who had written it <…>. I still can’t read it without emotion and I know <…> that this is not the emotion of someone admiring what he has done, because he did it, but because I was reading it as completely detached as though it were written by someone who was dead for a long time.
	— Б. Беренсону, 24 сентября 1954

	Я очень незадачливый писатель, и погода в моих книгах обычно такая же, как в данный момент на улице. Мне бы не хотелось навязывать читателю то пекло, какое стояло всё это лето, и потому я работаю в комнате с кондиционером, а это так же неестественно, как если пытаться писать в герметизированной кабине самолёта. Казалось бы, ты пишешь, но всё получается фальшиво, словно ты работаешь в теплице. Очевидно, я всё это выброшу…
	I am such a simple writer that in my books the temperature and the weather of the day is nearly almost that of the weather outside. The type of weather we have had this summer I would not wish to inflict on anyone reading what I write and so I'm working in an air-conditioned room which is as false a way to work as to try to write in the pressurized cabin of a plane. You get the writing done but it’s as false as though it were done in the reverse of a greenhouse. Probably I will throw it all away…
	— там же

	В «Докторе Живаго» я вижу, прежде всего, <…> великое продолжение чеховской гуманитарной традиции маленького человека в гуще эпохальных событий. <…> такое мог написать только твёрдый духом целеустремлённый писатель. Желаю вам претерпеть всё и сохранить присутствие духа, ибо испытаний на вашу долю выпадет, как я понимаю, ещё немало.
	— Б. Пастернаку, ноябрь 1958