Племянник Рамо

«Племянник Рамо» (фр. Le Neveu de Rameau) — философско-сатирический диалог Дени Дидро с Ж.-Ф. Рамо, написанный между 1761 и 1774 годами и впервые опубликованный посмертно в 1805.

Цитаты

Я. … как говорится, нет великого ума без капельки безумия; <…> [но] мы будем презирать те века, которые не создали ни одного гения. <…> Возьмём Расина. Он, несомненно, был гениален, однако не считался человеком особенно хорошим. <…> Что бы вы предпочли: чтобы он был добрым малым, составляя одно целое со своим прилавком, <…> — хороший муж, хороший отец, <…> честный торговец, но ничего более, — или же чтобы он был обманщиком, предателем, честолюбцем, завистником, злым человеком, но автором «Андромахи», «Британника», «Ифигении», «Федры», «Аталии»? <…> Все те превосходные вещи, которые он создал, не принесли ему и двадцати тысяч франков <…>. Он. От этого человека прок был только людям, не знавшим его, и в такое время, когда его уже не было в живых. <…> Я. Конечно, лучше было бы, если бы вместе с талантами великого человека природа наделила его добродетелями. Он — дерево, из-за которого засохло несколько других деревьев, посаженных в его соседстве, и погибли растения, гнездившиеся у его подножия; но свою вершину он вознёс к облакам, ветви свои простёр вдаль; он уделял и уделяет свою тень тем, что приходили, приходят и будут приходить отдыхать вокруг его величественного ствола; он приносил плоды, чудесные на вкус, которые обновляются непрестанно. <…> Подумаем о благе рода людского; если мы недостаточно великодушны, то, по крайней мере, простим природе, оказавшейся более мудрой, чем мы. Если вы голову Грёза обдадите холодной водой, то, быть может, вместе с тщеславием угасите и его талант. Если вы Вольтера сделаете менее чувствительным к критике, он уже не в силах будет проникнуть в душу Меропы. Он больше не будет трогать вас.

Moi. … comme dit le proverbe, qu’il n’y a pas de grands esprits sans un grain de folie; <…> on méprisera les siècles qui n’en auront point produit. <…> Mais Racine ? celui-là certes avait du génie, et ne passait pas pour un trop bon homme. <…> Lequel des deux préféreriez-vous, ou qu’il eût été un bon homme, identifié avec son comptoir, <…> bon mari, bon père, <…> honnête commerçant, mais rien de plus ; ou qu’il eût été fourbe, traître, ambitieux, envieux, méchant, mais auteur d’Andromaque, de Britannicus, d’Iphigénie, de Phèdre, d’Athalie ? <…> Toutes ces belles choses-là qu’il a faites ne lui ont pas rendu vingt mille francs <…>. Lui. Cet homme n’a été bon que pour des inconnus et que pour le temps où il n’était plus. <…> Moi. Il eût été mieux sans doute qu’il eût reçu de la nature la vertu d’un homme de bien avec les talents d’un grand homme. C’est un arbre qui a fait sécher quelques arbres plantés dans son voisinage, qui a étouffé les plantes qui croissaient à ses pieds ; mais il a porté sa cime jusque dans la nue, ses branches se sont étendues au loin ; il a prêté son ombre à ceux qui venaient, qui viennent et qui viendront se reposer autour de son tronc majestueux ; il a produit des fruits d’un goût exquis, et qui se renouvellent sans cesse. <…> Songeons au bien de notre espèce ; si nous ne sommes point assez généreux, pardonnons au moins à la nature d’avoir été plus sage que nous. Si vous jetez de l’eau froide sur la tête de Greuze, vous éteindrez peut-être son talent avec sa vanité. Si vous rendez Voltaire moins sensible à la critique, il ne saura plus descendre dans l’âme de Mérope, il ne vous touchera plus.

	Он. Наилучший порядок вещей <…> — тот, при котором мне предназначено быть, и к чёрту лучший из миров, если меня в нём нет.
	Le meilleur ordre des choses <…> est celui où je devais être, et foin du plus parfait des mondes, si je n’en suis pas.

Он. Горько быть нищим, когда на свете столько богатых глупцов, за счёт которых можно было бы существовать. <…> Сколько раз я говорил себе: «Статочное ли это дело, Рамо, — в Париже десять тысяч превосходных столов, накрытых каждый на пятнадцать или двадцать приборов, и ни один из этих приборов не предназначен для тебя. Есть кошельки, полные золота, оно течет направо и налево, и ни одна из монет не попадает к тебе! Тысячи мелких остроумцев, не блещущих ни талантами, ни достоинствами, тысячи мелких тварей, ничем не привлекательных, тысячи пошлых интриганов прекрасно одеты — а ты будешь ходить голым! И ты до такой степени будешь дураком! Неужели же ты не сумеешь льстить, как всякий другой? Неужели ты не сумеешь лгать, клясться, лжесвидетельствовать, обещать, сдерживать обещание или нарушать его, как всякий другой? Неужели ты не мог бы стать на задние лапки, как всякий другой?

Il est dur d’être gueux, tandis qu’il y a tant de sots opulents aux dépens desquels on peut vivre. <…> Combien de fois je me suis dit : Comment, Rameau, il y a dix mille bonnes tables à Paris à quinze ou vingt couverts chacune, et de ces couverts-là il n’y en a pas un pour toi ! Il y a des bourses pleines d’or qui se versent de droite et de gauche, et il n’en tombe pas une pièce sur toi ! Mille petits beaux esprits sans talents, sans mérite ; mille petites créatures sans charmes ; mille plats intrigants sont bien vêtus, et tu irais tout nu ! et tu serais imbécile à ce point ? Est-ce que tu ne saurais pas flatter comme un autre ? Est-ce que tu ne saurais pas mentir, jurer, parjurer, promettre, tenir ou manquer comme un autre ? Est-ce que tu ne saurais pas te mettre à quatre pattes comme un autre ?

Он. … есть, господин философ, всеобщая совесть, как есть и всеобщая грамматика, и есть в каждом языке исключения, которые у вас, учёных, называются… да подскажите мне… называются… Я. Идиотизмами. Он. Совершенно верно. Так вот: всякому сословию присущи исключения из правил всеобщей совести, которые мне бы хотелось назвать идиотизмами ремесла. <…> Монарх, министр, откупщик, судья, военный, писатель, адвокат, прокурор, торговец, банкир, ремесленник, учитель пения, учитель танцев — весьма честные люди, хотя и их поведение во многих смыслах отклоняется от правил всеобщей совести и полно моральных идиотизмов. Чем древнее само установление, тем больше идиотизмов, чем тяжелее времена, тем идиотизмы многообразнее. Каков человек, таково и ремесло, и, наоборот, каково ремесло, таков и человек. Вот почему стараешься поднять в цене своё ремесло. <…> И вот есть идиотизм, свойственный почти всем сословиям, так же как есть идиотизмы, свойственные всем странам, всем временам, и как есть всеобщие глупости, и этот всеобщий идиотизм состоит в стремлении получить как можно более обширную практику; всеобщая же глупость состоит во мнении, будто самый искусный тот, у кого практика больше. Вот два исключения из правил всеобщей совести, и с ними нужно сообразоваться. Это своего рода кредит; само по себе это ничто, приобретающее вес лишь благодаря общественному мнению. Говорят, что доброе имя дороже золота; между тем тот, у кого доброе имя, часто не имеет золота, а в наше время, как я вижу, тот, у кого есть золото, не терпит недостатка и в добром имени.

Lui. … monsieur le philosophe, il y a une conscience générale, comme il y a une grammaire générale, et puis des exceptions dans chaque langue, que vous appelez, je crois, vous autres savants, des… aidez-moi donc, des… Moi. Idiotismes. Lui. Tout juste. Eh bien, chaque état a ses exceptions de la conscience générale auxquelles je donnerais volontiers les noms d’idiotismes de métier. <…> Le souverain, le ministre, le financier, le magistrat, le militaire, l’homme de lettres, l’avocat, le procureur, le commerçant, le banquier, l’artisan, le maître à chanter, le maître à danser, sont de fort honnêtes gens, quoique leur conduite s’écarte en plusieurs points de la conscience générale, et soit remplie d’idiotismes moraux. Plus l’institution des choses est ancienne, plus il y a d’idiotismes ; plus les temps sont malheureux, plus les idiotismes se multiplient. Tant vaut l’homme, tant vaut le métier, et réciproquement, à la fin, tant vaut le métier, tant vaut l’homme. On fait donc valoir le métier tant qu’on peut. <…> Or donc un idiotisme de presque tous les états, car il y en a de communs à tous les pays, à tous les temps, comme il y a des sottises communes ; un idiotisme commun est de se procurer le plus de pratiques que l’on peut : une sottise commune est de croire que le plus habile est celui qui en a le plus. Voilà deux exceptions à la conscience générale auxquelles il faut se plier. C’est une espèce de crédit, ce n’est rien en soi ; mais cela vaut par l’opinion. On a dit que bonne renommée valait mieux que ceinture dorée : cependant qui a bonne renommée n’a pas ceinture dorée, et je vois aujourd’hui que qui a ceinture dorée ne manque guère de renommée.

	Он. … голос совести и чести звучит весьма слабо, когда желудок вопит вовсю. — вероятно, неоригинально
	… la voix de la conscience et de l’honneur est bien faible, lorsque les boyaux crient.

Я. Если бы вы разбогатели, что бы вы стали делать? Он. То, что делают все разбогатевшие нищие: я стал бы самым наглым негодяем, какого только видел свет. Тут-то я и припомнил бы всё, что вытерпел от них, и уж вернул бы сторицей. <…> К моим услугам будет вся Вильморьенова свора, и я им скажу, как говорили мне: «Ну, мошенники, забавляйте меня», — и меня будут забавлять; «Раздирайте в клочья порядочных людей», — и их будут раздирать, если только они не вывелись. И потом у нас будут девки <…>. Мы докажем, что Вольтер бездарен, что Бюффон всего-навсего напыщенный актёр, никогда не слезающий с ходуль, что Монтескье всего-навсего остроумец; Д’Аламбера мы загоним в его математику. Мы зададим жару всем этим маленьким Катонам вроде вас, презирающим нас из зависти, скромным от гордости и трезвым в силу нужды. <…> Наши богачи всех разрядов, может быть, и говорили себе, а может быть, не говорили всего того, в чем я признался вам; но бесспорно, что жизнь, которую я стал бы вести на их месте, точь-в-точь соответствует их жизни. Вы, господа, воображаете, что одно и то же счастье годится для всех. Что за странное заблуждение! Счастье, по-вашему, состоит в том, чтобы иметь особое мечтательное направление ума, чуждое нам, необычный склад души, своеобразный вкус. Эти странности вы украшаете названием добродетели, именуете философией, но разве добродетель или философия созданы для всех? Кто может, пусть владеет ими, пусть их бережет. Только представить себе мир мудрым и философичным — согласитесь, что он был бы дьявольски скучен. Знаете — да здравствует философия, да здравствует мудрость Соломона: пить добрые вина, обжираться утончёнными яствами, жить с красивыми женщинами, спать в самых мягких постелях, а всё остальное — суета. Я. Как! А защищать своё отечество? Он. Суета! Нет больше отечества: от одного полюса до другого я вижу только тиранов и рабов.

Moi. S’il en arrivait autrement, que feriez-vous ? Lui. Je ferais comme tous les gueux revêtus, je serais le plus insolent maroufle qu’on eût encore vu. C’est alors que je me rappellerais tout ce qu’ils m’ont fait souffrir, et je leur rendrais bien les avanies qu’ils m’ont faites. <…> J’aurai à mes gages toute la troupe Villemorienne, et je leur dirai, comme on me l’a dit : « Allons, faquins, qu’on m’amuse, » et l’on m’amusera ; « Qu’on me déchire les honnêtes gens, » et on les déchirera, si on en trouve encore ; et puis nous aurons des filles <…>. Nous prouverons que Voltaire est sans génie ; que Buffon, toujours guindé sur des échasses, n’est qu’un déclamateur ampoulé ; que Montesquieu n’est qu’un bel esprit ; nous reléguerons D’Alembert dans ses mathématiques. Nous en donnerons sur dos et ventre à tous ces petits Catons comme vous, qui nous méprisent par envie, dont la modestie est le maintien de l’orgueil, et dont la sobriété est la loi du besoin. <…> Nos opulents dans tous les états ou se sont dit à eux-mêmes ou ne se sont pas dit les mêmes choses que je vous ai confiées ; mais le fait est que la vie que je mènerais à leur place est exactement la leur. Voilà où vous en êtes, vous autres, vous croyez que le même bonheur est fait pour tous. Quelle étrange vision ! Le vôtre suppose un certain tour d’esprit romanesque que nous n’avons pas, une âme singulière, un goût particulier. Vous décorez cette bizarrerie du nom de vertu, vous l’appelez philosophie ; mais la vertu, la philosophie sont-elles faites pour tout le monde ? En a qui peut, en conserve qui peut. Imaginez l’univers sage et philosophe ; convenez qu’il serait diablement triste. Tenez, vive la philosophie, vive la sagesse de Salomon : boire de bons vins, se gorger de mets délicats, se rouler sur de jolies femmes, se reposer dans des lits bien mollets ; excepté cela, le reste n’est que vanité. Moi. Quoi ! défendre sa patrie ?… Lui. Vanité ! Il n’y a plus de patrie : je ne vois d’un pôle à l’autre que des tyrans et des esclaves.

	Он. Добродетель хвалят, но её ненавидят, от неё бегут, она леденит, а между тем в этом мире ноги следует держать в тепле.
	On loue la vertu, mais on la hait, mais on la fuit, mais elle gèle de froid, et dans ce monde il faut avoir les pieds chauds.

Я. Но неужели же с вашей страстью ко всяким прекрасным вещам и при вашей легкости на выдумки вы ничего не изобрели? Он. Прошу прощения. Вот, например, подобострастный изгиб спины, о котором я вам говорил, я рассматриваю почти как свой, хотя завистники, быть может, и будут оспаривать его у меня. Разумеется, им пользовались и до меня, но разве кто-нибудь заметил, как он удобен, чтобы снизу посмеиваться над наглецом, которому выражаешь своё восхищение! У меня более ста приемов, как приступить к обольщению молодой девицы в присутствии её матери, причём та и не заметит и даже окажется моей пособницей. Едва я вступил на это поприще, как уже отверг все пошлые способы вручения любовных записок; у меня есть десять способов заставить вырывать их у меня из рук <…>. Если бы всё это написать, за мной признали бы известное дарование. <…> Кто нуждается в протоколах, далеко не пойдёт: гении читают мало, делают много и сами создают себя.

Moi. Mais avec cet enthousiasme pour les belles choses et cette facilité de génie que vous possédez, est-ce que vous n’avez rien inventé ? Lui. Pardonnez-moi ; par exemple, l’attitude admirative du dos dont je vous ai parlé ; je la regarde comme mienne, quoiqu’elle puisse peut-être m’être contestée par des envieux. Je crois bien qu’on l’a employée auparavant ; mais qui est-ce qui a senti combien elle était commode pour rire en dessous de l’impertinent qu’on admirait ! J’ai plus de cent façons d’entamer la séduction d’une jeune fille, à côté de la mère, sans que celle-ci s’en aperçoive, et même de la rendre complice. À peine entrais-je dans la carrière, que je dédaignai toutes les manières vulgaires de glisser un billet doux ; j’ai dix moyens de me le faire arracher <…>. Si cela était écrit, je crois qu’on m’accorderait quelque génie. <…> Celui qui a besoin d’un protocole n’ira jamais loin ; les génies lisent peu, pratiquent beaucoup, et se font d’eux-mêmes.

	Он. Ложь, лестную для тебя, выпиваешь залпом, а правду, если она горька, пьёшь по каплям.
	On avale à pleine gorgée le mensonge qui nous flatte, et l’on boit goutte à goutte une vérité qui nous est amère.

Он. Я читал, читаю и беспрестанно перечитываю Теофраста, Лабрюйера и Мольера. <…> только кто умеет их читать? Я. Все в меру своих умственных сил. Он. Почти никто не умеет. А можете вы мне сказать, чего в них ищут? Я. Развлечения и поучения. Он. Но какого поучения? Ведь всё дело в этом. Я. Познания своих обязанностей, любви к добродетели, ненависти к пороку. Он. Я-то извлекаю из них всё, что следует делать, и всё, чего не следует говорить. Так, когда я читаю «Скупого», я говорю себе: будь скуп, если хочешь, но остерегайся говорить как скупой. <…> Сохраняй пороки, которые тебе полезны, но избегай сопутствующего им тона и внешнего вида, которые могут сделать тебя смешным. Чтобы обезопасить себя от этого тона, от этого внешнего вида, надо их знать, а указанные авторы превосходно их изобразили. Я — это я, и я остаюсь тем, чем являюсь, но я действую и говорю, как подобает порядочному человеку. <…> Порок раздражает людей лишь от случая к случаю, а внешние его черты раздражают их с утра до вечера. Пожалуй, лучше быть наглецом, чем иметь внешность наглеца: наглец по складу характера раздражает только время от времени, наглец по внешнему виду раздражает всегда.

Lui. J’ai lu et je lis, et relis sans cesse Théophraste, La Bruyère et Molière. <…> mais qui est-ce qui sait les lire ? Moi. Tout le monde, selon la mesure de son esprit. Lui. Presque personne. Pourriez-vous me dire ce qu’on y cherche ? Moi. L’amusement et l’instruction. Lui. Mais quelle instruction ? car c’est là le point. Moi. La connaissance de ses devoirs, l’amour de la vertu, la haine du vice. Lui. Moi j’y recueille tout ce qu’il faut faire et tout ce qu’il ne faut pas dire. Ainsi quand je lis l’Avare, je me dis : Sois avare si tu veux, mais garde-toi de parler comme l’avare. <…> Garde des vices qui te sont utiles ; mais n’en aie ni le ton, ni les apparences qui te rendraient ridicule. Pour te garantir de ce ton, de ces apparences, il faut les connaître ; or, ces auteurs en ont fait des peintures excellentes. Je suis moi et je reste ce que je suis, mais j’agis et je parle comme il convient. <…> Le vice ne blesse les hommes que par intervalle ; les caractères du vice les blessent du matin au soir. Peut-être vaudrait-il mieux être un insolent que d’en avoir la physionomie ; l’insolent de caractère n’insulte que de temps en temps, l’insolent de physionomie insulte toujours.

Перевод

А. В. Фёдоров, 1973

О «Племяннике Рамо»

	Дидро в шаловливой с виду манере подверг едкой критике врагов энциклопедистов, особенно Палиссо, и отомстил своре тёмных критиков за всех хороших писателей своего времени. <…> Племянник Рамо сатирически обрисовывает тот мир, в котором сам живёт и процветает.
	— Фридрих Шиллер, письмо Х. Г. Кёрнеру 25 апреля 1805

	Что за книга, какое гениальное проникновение в человеческую совесть! Потрясающее опровержение приговора потомства: будто бы Дидро — второстепенная знаменитость, почти сомнительная, Дидро, этот Гомер современной мысли, блекнет рядом с Вольтером, покорившим весь свет, своё время и будущее, Вольтером — мозгом Национальной гвардии, не более того!
	— братья Гонкуры, «Дневник», 13 апреля 1858

	… «Племянник Рамо» и «Это не сказка», — роман и рассказ, увлекшие за собой все романы и все рассказы XIX века.
	… Neveu de Rameau, auprès de Ceci n’est pas un conte, — ce roman et cette nouvelle, qui portent, dans leurs flancs, tous les romans et toutes les nouvelles du XIXe siècle.
	— братья Гонкуры, «Дневник», 28 марта 1863

Социально-исторический смысл произведения выходит далеко за рамки беспощадной сатиры на разложение дворянского общества. Дидро с огромным бесстрашием затронул столько вопросов, поставил их с такой остротой и наивной прямотой, что объективно это повело к более глубоким выводам. Молодой капитализм уже успел показать свои хищнические зубы <…>. Поворачивая Рамо к различным сторонам жизни, Дидро кладёт мазок за мазком ла его изумительный портрет <…>. Образ его вырастает в огромный, потрясающей силы символ унижения и нищеты, рабства и животной тупости, раздавленного человеческого достоинства. <…> Рамо — это глубоко правдивый, типизированный образ человека беспринципного, аморального, рождённого столкновением двух собственнических миров. Моральные сентенции буржуа не могли служить панацеей от разорения, нищеты, вымирания мелких собственников. В этом величайшая победа реализма Дидро, отличающегося широчайшим демократизмом и чуткостью.

— А. Ф. Иващенко, «Реалистические повести Дидро», 1936