Васи́лий Ива́нович Кра́сов (1810-1854) — магистр русского языка и словесности, поэт-лирик, друг В. Г. Белинского. Сын протоиерея. Отличался красноречием, начал писать стихи еще в семинарии; на университетском акте 1833 года была исполнена его кантата. Начал публиковаться с 1832 года. Собрание стихотворений Красова было издано посмертно П. В. Шейном (М., 1860), но почти все экземпляры погибли во время пожара.
Автор жил трудно. Зарабатывал на жизнь преподаванием в гимназии и частными уроками. Уроки в средних учебных заведениях не приносили достатка, Красов умер в сентябре 1854 года в крайней нужде. Похоронен на Ваганьковском кладбище; могила утрачена. В середине XX века в исполнении Марии Наровской стал популярным романс на стихи Красова «Я вновь пред тобою стою очарован...» Автор музыки романса неизвестен.
Над ликом могильным сияет луна….
О Боже! как страсти ей долго играли!…
Но все еще чудно-прекрасна она,
Хоть взоры потухли, ланиты завяли!
Ho флёр погребальный над бледным челом,
Порывисто черные кудри летают.
О бедная Клара! всё тихо кругом,
Всё тихо..., что-ж муки твои не стихают?
— Василий Красов, «Клара Моврай» (посвящено Е. А. Карлгоф), 1840
Опять пред тобой я стою очарован, На черные кудри гляжу, — Опять я тоской непонятной взволнован И жадных очей не свожу.
Я думаю: ангел! какою ценою Куплю дорогую любовь?
Отдам ли я жизнь тебе с жалкой борьбою, С томленьем печальных годов?..[1]
Вопрос о происхождении Самозванца принадлежит именно к числу тех задач нашей истории, на которых, как на пробном камне, можно поверить такт и силы исторического дарования. Поверим же положение нашего учёного.
Все они подходят под два главные: первое, что появление Самозванца было делом крамольных бояр, — и второе, которое, есть следствие и вместе — доказательство первого, — что Самозванец, будучи слепым орудием озлобленного тогдашнего боярства, был так им подставлен, что даже и сам он не знал своего истинного происхождения.
Прежде всего, заметим, что эта смелая гипотеза поставлена автором слишком уже с диктаторскою самоуверенностию, — и что не мешало бы иногда молодым друзьям науки поучиться, например, хоть у старого Карамзина, которого они так уже неблагосклонно подчас трактуют, — скромной осторожности при поставлении исторических предположений: тон не хорош…[2]
И на чем же основывает г-н профессор свою догадку? Преимущественно на том, что Борис, услышав о появлении неведомого соперника, в первом испуге своем стал гневно укорять крамольных бояр, выговаривая им, что это было их дело. Да, конечно, подозрительный Годунов, узнав о неслыханном дотоле явлении, мог это выговорить прежде всего именно своим вечным врагам, боярам — это весьма естественно; но разве же эти слова Бориса могут быть признаны за историческое и притом главное доказательство такого спорного события? Разве не доходили еще и прежде до его слуха дерзкие слова Отрепьева, но разве прежде он обвинял в них бояр своих? Мы знаем, что Годунов только велел заключить молодого чернеца в дальний монастырь, без всяких дальнейших разысканий. Можно ли же так странно понимать драматизм исторических личностей?[2]
Отдавая всю должную справедливость плодовитой учёной деятельности молодого профессора <Соловьёва>, вынуждаемой, конечно, и самою его профессией, — мы, к сожалению, вместе с тем, не можем не заметить, что он почти вовсе лишен исторического ясновидения: до сих пор он — даровитый труженик своей науки, но не мастер, а главное, тон, тон его не хорош!..[2]
Ваше мнение, почтеннейший Михаила Петрович, о моей песне, что я замахнулся, да не ударил, — совершенно верно. Из-под первого пера она — было — и вышла иначе, но мне с чего-то показалось, что в таком виде она не будет пропущена цензурой, и я, посылая ее к Вам, перечёркал. При том же другая половина выходила слишком длинна и интерес пьесы как-то странно двоился: мне становилось жаль и барина с чужой женой. Впрочем, там кой-какие стихи, кажется, были довольно удачны...
Главными сотрудниками Белинского были в этом журнале: г. К. Аксаков, г. Боткин, г. Катков, Ключников, Красов и г. Кудрявцев. Невозможно отказать в уважении и сочувствии кружку, состоявшему из таких людей. А мы еще пропустили некоторые имена, еще более выразительные. <...>
Кроме стихотворений Кольцова, в «Московском наблюдателе» печатались стихотворения Красова, который был едва ли не лучшим из наших второстепенных поэтов в эпоху деятельности Кольцова и Лермонтова. Его пьесы давно надобно было бы собрать и издать: они очень заслуживают того, и напрасно мы забываем об этом замечательном поэте.
Тяжела и сурова участь этого поэта, лишения и невзгоды обильно падали на его долю, несправедливо преследовали всю жизнь. Как и Батюшков, Василий Красов был задушен своим временем, он разделил до крайности судьбу многих своих талантливых современников и друзей. Выходец из бедной разночинной среды, Красов сам пробивал дорогу в жизнь, отдавал лучшее, что имел, российской изящной словесности и вместе с поколением «молодой России» горячо мечтал о лучших днях своей Родины.
↑Поэты кружка Н. В. Станкевича (Н. В. Станкевич, В. И. Красов, К. С. Аксаков, И. П. Клюшников) Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. — М. — Л.: «Советский писатель», 1964. — С. 256
↑ 123В. И. Красов. Несколько слов по поводу статьи г-на Соловьева, помещенной в 3 No «Современника» за 1848 год. — М.: «Москвитянин», 1848, ч. V, № 9, стр. 42—52
↑Лев Бердников. Евреи государства Российского. XV – начало XX вв. издательство. — М.: «Человек», 2011 г.
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке