Пиковая дама

«Пиковая дама» — мистическая повесть Александра Пушкина, написанная осенью 1833 года и впервые напечатанная весной 1834 года.

Цитаты

Графиня сидела вся жёлтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах её изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на неё, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от её воли, но по действию скрытого гальванизма. — III

— Этот Германн, — продолжал Томский, — лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства. — IV

… услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял её за свою старую кормилицу, и удивился, что могло привести её в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, — и Германн узнал графиню! — Я пришла к тебе против своей воли, — сказала она твёрдым голосом: — но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, — но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил, и чтоб во всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне… С этим словом она тихо повернулась, пошла к дверям, и скрылась, шаркая туфлями. — V

Тройка, семёрка, туз — скоро заслонили в воображении Германна образ мёртвой старухи. Тройка, семёрка, туз — не выходили из его головы и шевелились на его губах. Увидев молодую девушку, он говорил: — Как она стройна!.. Настоящая тройка червонная. У него спрашивали: который час, он отвечал: — без пяти минут семёрка. — Всякий пузастый мужчина напоминал ему туза. Тройка, семёрка, туз — преследовали его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семёрка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком. Все мысли его слились в одну, — воспользоваться тайной, которая дорого ему стоила. <…> В следующий вечер Германн явился опять у стола. Все его ожидали. Генералы и тайные советники оставили свой вист, чтоб видеть игру столь необыкновенную. Молодые офицеры соскочили с диванов; все официанты собрались в гостиной. Все обступили Германна. Прочие игроки не поставили своих карт, с нетерпением ожидая, чем он кончит. <…> Чекалинский стасовал. Германн снял, и поставил свою карту, покрыв её кипой банковых билетов. Это похоже было на поединок. Глубокое молчание царствовало кругом. Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз. — Туз выиграл! — сказал Германн, и открыл свою карту. — Дама ваша убита, — сказал ласково Чекалинский. Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдёрнуться. В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его… — Старуха! — закричал он в ужасе. Чекалинский потянул к себе проигранные билеты. Германн стоял неподвижно. Когда отошёл он от стола, поднялся шумный говор. — Славно спонтировал! говорили игроки. — Чекалинский снова стасовал карты: игра пошла своим чередом. — VI

Германн сошёл с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17 нумере, не отвечает ни на какие вопросы, и бормочет необыкновенно скоро: — Тройка, семерка, туз! Тройка, семёрка, дама!.. — Заключение

О повести

XIX век

	Уступая моей просьбе, Смирдин доставил мне две первые главы вашей повести, <…> — верх искусства по стилю и хорошему вкусу, не говоря уже о бездне замечаний, тонких и верных, как сама истина. Вот как нужно писать повести по-русски! Вот, по крайней мере, язык вполне обработанный, язык, на каком говорят и могут говорить благовоспитанные люди. Никто лучше меня не чувствует, каких основ недостаёт нам, чтобы создать хорошую литературу, а главнейшая из них, жизненная, без которой нет настоящей национальной литературы, основа, которой совершенно не существует в нашей прозе, — это язык хорошего общества. До сих пор я встречал в нашей прозе только язык горничных и приказных. <…> Да если хотите, настоящего русского языка хорошего общества ещё и не существует, ибо наши дамы говорят по-русски только со своими горничными, но нужно разгадать этот язык, нужно его создать и заставить этих самых дам принять его; и слава эта, вижу ясно, уготована вам, вам одному, вашему вкусу и прекрасному таланту. <…> Вы создаёте нечто новое, вы начинаете новую эпоху в литературе, которую вы уже прославили в другой отрасли. Я замечаю совсем новый метеор. <…> Именно всеобщего русского языка недоставало нашей прозе, и его-то я нашёл в вашей повести.
	Smirdine, se rendant à ma prière, m'a communiqué les deux chapitres premiers de Votre conte: <…> sont un chef-d'œuvre de style et de bon goût, sans parler d'une foule d'observations fines et vraies comme la vérité. Voilà, comment1 il faut écrire des contes en russe! Voilà au moins un langage civilisé, une langue qu'on parle et qu'on peut parler entre des gens comme il faut. Personne ne sent mieux que moi les éléments qui manquent chez nous pour créer la bonne littérature, et l'élément essentiel vital, sans lequel il n'y a point de vraie littérature nationale, l'élément qui manque totalement à notre prose, c'est le langage de la bonne société. Jusqu'à présent je n'ai vu dans notre prose qu'un langage de femmes de chambre et celui de suppôts de justice. <…> Si vous voulez, il n'existe pas encore de véritable langue russe de bonne société, car nos dames ne parlent russe qu'avec leurs femmes de chambre, mais il faut deviner cette langue, il faut la créer et la faire adopter par ces mêmes dames, et cette gloire, je le vois clairement, Vous est réservée, à Vous seul, à votre goût et votre admirable talent. <…> Vous créez une chose nouvelle, vous commencez une nouvelle époque pour la littérature, que vous avez déjà illustrée dans une autre partie. C'est un météore tout nouveau que j'aperçois. <…> C'est le langage russe universel <qui> manquait à notre prose, et je l'ai trouvé dans votre conte.
	— Осип Сенковский, письмо Пушкину января — 1-й половины февраля 1834

	Моя Пиковая дама в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семёрку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Н. П. и, кажется, не сердятся…
	— Александр Пушкин, дневник, 7 апреля 1834

	В «Пиковой даме» герой повести — создание истинно оригинальное, плод глубокой наблюдательности и познания сердца человеческого; он обставлен лицами, <…> списанными с самой натуры мастерскою рукою художника; рассказ простой, отличающийся изящностию.
	— Андрей Краевский, «Обозрение русских газет и журналов за первую половину 1834 года»

	В ней удивительно верно очерчена старая графиня, её воспитанница, их отношения и сильный, но демонически-эгоистический характер Германа. Собственно, это не повесть, а анекдот: для повести содержание «Пиковой дамы» слишком исключительно и случайно. Но рассказ <…> — верх мастерства.
	— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья одиннадцатая и последняя, январь 1846

	Я нахожу, что фраза Пушкина совершенно французская фраза, т. е. французская фраза XVIII века, потому что нынче разучились писать просто.
	— Проспер Мериме, письмо С. А. Соболевскому 31 августа 1849

	… никто не сомневается в том, что эта небольшая пьеса написана прекрасно, но также никто не припишет ей особенной важности.
	— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья первая), декабрь 1855

Пушкин, давший нам почти все формы искусства, написал «Пиковую даму» — верх искусства фантастического. И вы верите, что Германн действительно имел видение, именно сообразное с его мировоззрением, а между тем в конце повести, то есть прочтя её, вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром злых и враждебных человечеству духов. Вот это искусство!

— Фёдор Достоевский, письмо Ю. Ф. Абазе 15 июня 1880

… литературное творчество в умалении. <…> Творчество не может сделать шага, чтобы не встретиться с «вопросом» <…>. И все эти вопросы — заповедная тайна, хотя в них и только в них одних лежит разъяснение всех невзгод <…>. Но говорят: умел же писать Пушкин? — умел! Написал же он «Повести Белкина», «Пиковую даму» и проч.? <…> живи Пушкин теперь, он наверное не потратил бы себя на писание «Пиковой дамы».

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Письма к тётеньке» (одиннадцатое), 1882

XX век

Крошечный Прометей, не трогающий процентов богоборец, — [Германн] обладает такою же несокрушимостью характера, как и подлинные герои, и не обладает высотою их подвига, величием их души. Он присвоил себе их права, не догадываясь или не думая об обязанностях. Демоническое, сверхъестественное знание не налагает на него никакой ответственности и само по себе даже не имеет в глазах его никакой цены. <…> В самом демонизме своём Германн угнетающе практичен.

— Владислав Ходасевич, «Петербургские повести Пушкина», 1915

	Я не знаю ничего совершеннее, как завязка повести, нежели начало «Пиковой дамы». <…> [А] анекдот [Томского], содержащий такую малую долю реальности, есть как бы микроскопическая доза чрезвычайно ослабленной вакцины, прививаемая душе Германна.
	— Михаил Гершензон, «Пиковая дама», 1919

Ничего не решающее безумие есть уже черта комедии, вернее, психологический к ней переход: в комедии безумие, не присутствуя психологически, становится вполне эстетическим, внутренним явлением <…>. Промежуточную роль играет безумие и в «Пиковой даме», с той разницей что оно есть только мнимая развязка; на деле оно страшно близко к Гоголю, потому что тоже связано с замыслом, с мономанией «своей идеи» и тоже, как у Гоголя, психологически подготовлено (черта явно не трагическая) загадочностью, маниакальностью, особностью Германна; это прообраз всех будущих умысливших и имеющих «свою идею».

— Лев Пумпянский, «О „Записках сумасшедшего“ Гоголя», 1923

Изложить её вкратце невозможно: это шедевр сжатости. Как и «Повести Белкина», это произведение чистого искусства, занимательное только как целое. По силе воображения она превосходит всё, что написал Пушкин в прозе: по напряжённости она похожа на сжатую пружину. По неистовому своему романтизму она близка к Гимну Чуме и к стихотворению Не дай мне Бог сойти с ума. Но фантастический романтический сюжет влит в безукоризненную классическую форму, такую экономную и сжатую в своей благородной наготе, что даже Проспер Мериме, самый изощрённо-экономный из французских писателей, не решился перевести её точно и приделал к своему французскому переводу всякие украшения и пояснения, думая, вероятно, что наращивает мясо на сухом скелете.

— Дмитрий Святополк-Мирский, «История русской литературы» (A History of Russian Literature), 1926

Многообразие субъектных сфер речи прежде всего отражается на ходе литературного времени. <…> Читатель помнит то сочувствие, которым обвеяно повествование о Лизавете Ивановне. Но он не может поверить этому сочувствию, потому что эпиграф иронически, в тонах, диаметрально противоположных манере повествования, освещает эту предполагаемую любовь Германна к Лизавете Ивановне <…>. Заданная им тональность осмысления влияет на весь строй главы. Так ещё более зыбкими делаются очертания облика повествователя: его сочувствие равно иронии. Образ субъекта так же неуловим, противоречив и загадочен, как сама действительность повествования.

— Виктор Владимирович Виноградов, «Стиль „Пиковой дамы“», 1936

• см. Григорий Гуковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (главу 4: 4), 1948

	В «Пиковой даме» сохранена граница между фантастикой и реальностью, но эта граница не установлена. Автор как бы не берётся её определить…
	— О. С. Муравьёва, «Фантастика в повести Пушкина „Пиковая дама“», 1978

Рассматривая качественно новую структурную особенность диалога, М. Бахтин писал: «Диалог здесь не преддверие к действию, а само действие. Он не средство раскрытия, обнаружения как бы уже готового характера человека; нет, здесь человек не только проявляет себя во вне, а впервые становится тем, что он есть…» Подобную структуру диалога М. Бахтин увидел, исследовал и описал у Достоевского. Но впервые она была создана Пушкиным в «Пиковой даме». Исполненный экспрессии диалог Германна с графиней, который перешёл в монолог (на все исступленные вопросы и просьбы Германна графиня отвечает молчанием), — есть действие, безумный, почти бредовый поступок, являющий впервые нам Германий таким, каков он есть на самом деле.

— Георгий Макогоненко, О диалогах в «Капитанской дочке» А. С. Пушкина, 1981