По эту сторону рая

По эту сторону рая

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

По эту сторону рая (англ. This Side of Paradise) — дебютный роман Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, изданный в марте 1920. Название и эпиграф взяты из стихотворения Руперта Брука «Тиара Таити».

Цитаты

Книга первая. Романтический эгоист

The Romantic Egotist

	Самым мудрым изречением в мировой литературе Эмори и Фрог Паркер почитали одну реплику из третьего действия пьесы «Арсен Люпен»: <…> «Если человек не способен стать великим артистом или великим полководцем, самое лучшее для него — стать великим преступником». — глава 1
	Amory and Frog Parker considered that the greatest line in literature occurred in Act III of “Arsene Lupin.” <…> “If one can’t be a great artist or a great soldier, the next best thing is to be a great criminal.”

— Сверхчеловек <…> несовместим ни с какой утопией. Пока он существует, покоя не жди, он пробуждает худшие инстинкты у толпы, которая слушает его речи и поддаётся их влиянию. — А сам он всего-навсего одарённый человек без моральных критериев. — Вот именно. Мне кажется, опасность тут вот в чём: раз всё это уже бывало в прошлом, когда оно повторится снова? Через полвека после Ватерлоо Наполеон стал для английских школьников таким же героем, как Веллингтон. Почём знать, может быть, наши внуки будут вот так же возносить на пьедестал Гинденбурга. — А почему так получается? — Виновато время, чёрт его дери, и те, кто пишет историю. Если бы нам только научиться распознавать зло как таковое, независимо от того, рядится ли оно в грязь, в скуку или в пышность. — глава 4

“The superman <…> is absolutely irreconcilable with any Utopia. As long as he occurs, there’s trouble and all the latent evil that makes a crowd list and sway when he talks.” “And of course all that he is a gifted man without a moral sense.” “That’s all. I think the worst thing to contemplate is this — it’s all happened before, how soon will it happen again? Fifty years after Waterloo Napoleon was as much a hero to English school children as Wellington. How do we know our grandchildren won’t idolize Von Hindenburg the same way?” “What brings it about?” “Time, damn it, and the historian. If we could only learn to look on evil as evil, whether it’s clothed in filth or monotony or magnificence.”

Глава 2

	… как недолговечны и ничтожны люди, если не видеть в них преемников и носителей прошлого. — вариант трюизма
	… the transiency and unimportance of the campus figures except as holders of the apostolic succession.

	Его поразило, что море синее, что оно огромное, что оно ревёт не умолкая, — словом, всё самое банальное, чем может поразить океан, но если б ему в ту минуту сказали, что всё это банально, он только ахнул бы от изумления.
	First, he realized that the sea was blue and that there was an enormous quantity of it, and that it roared and roared — really all the banalities about the ocean that one could realize, but if any one had told him then that these things were banalities, he would have gaped in wonder.

Группа кавалеров без постоянных дам — это нечто единое, наделённое одною общей душой. Вот проносится в танце красавица брюнетка, и вся группа, тихо ахнув, подается вперёд, а самый проворный разбивает парочку. А когда приближается галопом шестифутовая дылда (гостья Кэя, которой он весь вечер пытался вас представить), вся группа, так же дружно отпрянув назад, начинает с интересом вглядываться в дальние углы зала, потому что вот он, Кэй, взмокший от пота и от волнения, уже пробирается сюда сквозь толпу, высматривая знакомые лица.

The stag line is a most homogeneous mass of men. It fairly sways with a single soul. A dark-haired beauty dances by and there is a half-gasping sound as the ripple surges forward and some one sleeker than the rest darts out and cuts in. Then when the six-foot girl (brought by Kaye in your class, and to whom he has been trying to introduce you all evening) gallops by, the line surges back and the groups face about and become intent on far corners of the hall, for Kaye, anxious and perspiring, appears elbowing through the crowd in search of familiar faces.

Глава 3

— Индивидуальность — категория главным образом физическая, она человека скорее принижает, и я знаю случаи, когда после долгой болезни она вообще исчезает. Но пока индивидуум действует, он отмахивается от «ближайшего нужного дела». А личность неизбежно что то накапливает. Она неразрывно связана с поступками. Это — верёвка, на которой навешано много всякого добра, иногда, как у нас с тобой, заманчиво яркого, но личность пользуется этим добром с расчётом и смыслом.

“Personality is a physical matter almost entirely; it lowers the people it acts on — I’ve seen it vanish in a long sickness. But while a personality is active, it overrides ‘the next thing.’ Now a personage, on the other hand, gathers. He is never thought of apart from what he’s done. He’s a bar on which a thousand things have been hung — glittering things sometimes, as ours are; but he uses those things with a cold mentality back of them.”

	… остерегайся слишком чётко делить людей на определённые типы, — ты убедишься, что в молодости люди только и делают, что перепрыгивают из одной категории в другую, и когда ты на каждого нового знакомого наклеиваешь какой-нибудь нелестный ярлык, ты всего-навсего засовываешь его под крышку, а едва у тебя начнутся подлинные конфликты с жизнью, он выскочит из под крышки, да ещё покажет тебе язык.
	… beware of trying to classify people too definitely into types; you will find that all through their youth they will persist annoyingly in jumping from class to class, and by pasting a supercilious label on every one you meet you are merely packing a Jack-in-the-box that will spring up and leer at you when you begin to come into really antagonistic contact with the world.

	«Глупый» и «хороший», видимо, слились у него воедино в силу каких то давнишних ассоциаций. — вариант трюизма
	He supposed “stupid” and “good” had become somehow intermingled through previous association.

Книга вторая. Воспитание личности

The Education of a Personage

	— Ум — не защита от секса, так же как и чувство приличия… — глава 3
	“Intellect is no protection from sex any more than convention is . . .”

Глава 1

Образование для красивой женщины — это умение разбираться в мужчинах. Один мужчина за другим не оправдывал её ожиданий, но в мужчин вообще она верила свято. Зато женщин терпеть не могла. Они воплощали те свойства, которые она чувствовала и презирала в себе, — потенциальную подлость, самомнение, трусость и нечестность по мелочам. Однажды она объявила целой группе дам, сидевших в гостях у её матери, что женщин можно терпеть только потому, что они вносят в среду мужчин необходимый элемент лёгкого волнения.

The education of all beautiful women is the knowledge of men. Rosalind had been disappointed in man after man as individuals, but she had great faith in man as a sex. Women she detested. They represented qualities that she felt and despised in herself — incipient meanness, conceit, cowardice, and petty dishonesty. She once told a roomful of her mother’s friends that the only excuse for women was the necessity for a disturbing element among men.

	— А вы не сентиментальны? — Нет. Я — романтик. Человек сентиментальный воображает, что любовь может длиться, — романтик вопреки всему надеется, что конец близко. Сентиментальность — это эмоции. — эта пьеска «Дебютантка» (The Debutante) вышла отдельно в 1919
	“You’re not sentimental?” “No, I’m romantic — a sentimental person thinks things: will last — a romantic person hopes against hope that they won’t. Sentiment is emotional.”

	— Красота и любовь не вечны, я знаю. И от печали не уйти. Наверно, всякое большое счастье немножко печально. Красота — это благоухание роз, а розы увядают… — Красота — это муки приносящего жертву и конец этой муки. — вариант трюизмов
	“Beauty and love pass, I know. . . . Oh, there’s sadness, too. I suppose all great happiness is a little sad. Beauty means the scent of roses and then the death of roses — —” “Beauty means the agony of sacrifice and the end of agony. . . .”

Глава 2

— У великого человека нет времени ни на что, кроме как быть великим. <…> Люди сейчас так стараются верить в вождей, просто до умиления. Но стоит выдвинуться и завоевать популярность какому-нибудь борцу за реформы, или государственному деятелю, или писателю, или философу, <…> как его смывает прочь встречным течением уничтожающей критики. В наши дни никто не способен выдержать громкой славы. Это самый верный путь к забвению. Людям надоедает без конца слышать одно и то же имя.

“A big man has no time really to do anything but just sit and be big. <…> People try so hard to believe in leaders now, pitifully hard. But we no sooner get a popular reformer or politician or soldier or writer or philosopher, <…> than the cross-currents of criticism wash him away. My Lord, no man can stand prominence these days. It’s the surest path to obscurity. People get sick of hearing the same name over and over.”

— Мы очень хотим верить. Молодые учёные стараются верить в своих предшественников, избиратели стараются верить в своих конгрессменов, страны стараются верить в своих государственных деятелей, — но они не могут верить. Слишком велика разноголосица, слишком велик разнобой нелогичной, непродуманной критики. А с газетами и вовсе дело дрянь. Богатый ретроград с тем особым хищным, стяжательским складом увы, который зовётся финансовым гением, может стать владельцем газеты, а эта газета — единственная духовная пища для тысяч усталых, издёрганных людей, не способных в условиях современной жизни заглатывать ничего, кроме жвачки. За два цента избиратель покупает себе политические взгляды, предрассудки и мировоззрение. Через год политическая верхушка сменяется или газета переходит в другие руки — и что же? Снова путаница, снова противоречия, внезапный натиск новых идей, их смягчают, разбавляют водичкой, потом против них начинается реакция… <…> Вот поэтому я и зарёкся листать что бы то ни было до тех пор, пока мои идеи либо устоятся, либо уж вовсе сгинут. У меня на душе и так достаточно грехов, не хватает ещё, чтобы я забивал людям мозги пустышками в форме изящных афоризмов. Того и гляди, я бы толкнул какого-нибудь скромного, безобидного капиталиста на пошлую связь с бомбой или впутал юного невинного большевика в серьёзный флирт с пулемётной лентой…

“We want to believe. Young students try to believe in older authors, constituents try to believe in their Congressmen, countries try to believe in their statesmen, but they can’t. Too many voices, too much scattered, illogical, ill-considered criticism. It’s worse in the case of newspapers. Any rich, unprogressive old party with that particularly grasping, acquisitive form of mentality known as financial genius can own a paper that is the intellectual meat and drink of thousands of tired, hurried men, men too involved in the business of modern living to swallow anything but predigested food. For two cents the voter buys his politics, prejudices, and philosophy. A year later there is a new political ring or a change in the paper’s ownership, consequence: more confusion, more contradiction, a sudden inrush of new ideas, their tempering, their distillation, the reaction against them — — <…> And that is why I have sworn not to put pen to paper until my ideas either clarify or depart entirely; I have quite enough sins on my soul without putting dangerous, shallow epigrams into people’s heads; I might cause a poor, inoffensive capitalist to have a vulgar liaison with a bomb, or get some innocent little Bolshevik tangled up with a machine-gun bullet — —”

	— Найдёшь другую — О, чёрт! Забудь об этом думать. Ты ещё скажешь, что, если бы девушка была стоящая, она бы меня дождалась? Нет, мой милый, девушка, которой действительно стоит добиваться, никого ждать не станет. Если б я думал, что найдётся другая, я бы растерял последние остатки веры в человеческую природу.
	“You’ll find another.” “God! Banish the thought. Why don’t you tell me that ‘if the girl had been worth having she’d have waited for you’? No, sir, the girl really worth having won’t wait for anybody. If I thought there’d be another I’d lose my remaining faith in human nature.”

	— Хорошо бы американские прозаики отказались от попыток романтизировать бизнес. Никому не интересно про это читать, если только бизнес не мошеннический.
	“I wish American novelists would give up trying to make business romantically interesting. Nobody wants to read about it, unless it’s crooked business.”

	«Ты сильно ошибаешься, если думаешь, что можно быть романтиком без религии».
	You make a great mistake if you think you can be romantic without religion.

Глава 4

	Море, думал он, хранит память о прошлом крепче, чем изменчивая земля. Оно всё ещё шепчет о ладьях викингов, что бороздили океан под чёрными крыльями-флагами, об английских дредноутах — серых оплотах цивилизации, что в чёрном июльском тумане сумели выйти в Северное море.
	The sea, he thought, had treasured its memories deeper than the faithless land. It seemed still to whisper of Norse galleys ploughing the water world under raven-figured flags, of the British dreadnoughts, gray bulwarks of civilization steaming up through the fog of one dark July into the North Sea.

	Чтобы привязать к себе мужчину, женщина должна будить в нём худшие инстинкты.
	To hold a man a woman has to appeal to the worst in him.

Первым озарением была мысль о том, что всякое самопожертвование — чистая абстракция, он понял, что ходячие понятия: любовь и ненависть, награда и наказание, имеют к нему не больше касательства, чем, скажем, день и час. В памяти молниеносно пронеслась одна история, которую он слышал в университете: некий студент смошенничал на экзамене, его товарищ в приступе самопожертвования взял вину на себя, за публичным позором потянулась цепь сожалений и неудач, неблагодарность истинного виновника переполнила чашу. Он покончил с собой, а много лет спустя правда всплыла наружу. В то время история эта озадачила Эмори, долго не давала ему покоя. Теперь он понял, в чём дело: никакими жертвами свободы не купишь. Самопожертвование, как высокая выборная должность, как унаследованная власть, для каких то людей, в какие то моменты — роскошь, но влечёт оно за собой не гарантию, а ответственность, не спокойствие, а отчаянный риск. Собственной инерцией оно может толкнуть к гибели, — спадёт эмоциональная волна, породившая его, и человек навсегда останется один на голой скале безнадёжности.

The first fact that flashed radiantly on his comprehension was the great impersonality of sacrifice — he perceived that what we call love and hate, reward and punishment, had no more to do with it than the date of the month. He quickly recapitulated the story of a sacrifice he had heard of in college: a man had cheated in an examination; his roommate in a gust of sentiment had taken the entire blame — due to the shame of it the innocent one’s entire future seemed shrouded in regret and failure, capped by the ingratitude of the real culprit. He had finally taken his own life — years afterward the facts had come out. At the time the story had both puzzled and worried Amory. Now he realized the truth; that sacrifice was no purchase of freedom. It was like a great elective office, it was like an inheritance of power — to certain people at certain times an essential luxury, carrying with it not a guarantee but a responsibility, not a security but an infinite risk. Its very momentum might drag him down to ruin — the passing of the emotional wave that made it possible might leave the one who made it high and dry forever on an island of despair.

Глава 5

	«Терпеть не могу бедных, — вдруг подумал он. — Ненавижу их за то, что они бедные. Когда то бедность, возможно, была красива, сейчас она отвратительна. Самое безобразное, что есть на свете. Насколько же чище быть испорченным и богатым, чем невинным и бедным». <…> О. Генри обнаружил в этих людях романтику, высокие порывы, любовь, ненависть, Эмори же видел только грубое убожество, грязь и тупость.
	“I detest poor people,” thought Amory suddenly. “I hate them for being poor. Poverty may have been beautiful once, but it’s rotten now. It’s the ugliest thing in the world. It’s essentially cleaner to be corrupt and rich than it is to be innocent and poor.” <…> O. Henry had found in these people romance, pathos, love, hate — Amory saw only coarseness, physical filth, and stupidity.

Молодость — как тарелка, горой полная сластей. Люди сентиментальные уверяют, что хотели бы вернуться в то простое, чистое состояние, в котором пребывали до того, как съели сласти. Это неверно. Они хотели бы снова испытать приятные вкусовые ощущения. Замужней женщине не хочется снова стать девушкой — ей хочется снова пережить медовый месяц. Я не хочу вернуть свою невинность. Я хочу снова ощутить, как приятно было её терять.

Youth is like having a big plate of candy. Sentimentalists think they want to be in the pure, simple state they were in before they ate the candy. They don’t. They just want the fun of eating it all over again. The matron doesn’t want to repeat her girlhood — she wants to repeat her honeymoon. I don’t want to repeat my innocence. I want the pleasure of losing it again.

Жизнь — чёртова неразбериха… футбол, в котором все игроки «вне игры», а судьи нет, и каждый кричит, что судья был бы на его стороне… Прогресс — лабиринт… Человек врывается в него как слепой, а потом выбегает обратно как безумный, вопя, что нашёл его, вот он, незримый король, — élan vital — принцип эволюции… и пишет книгу, развязывает войну, основывает школу…

Life was a damned muddle . . . a football game with every one off-side and the referee gotten rid of — every one claiming the referee would have been on his side. . . . Progress was a labyrinth . . . people plunging blindly in and then rushing wildly back, shouting that they had found it . . . the invisible king — the élan vital — the principle of evolution . . . writing a book, starting a war, founding a school. . . .

— Когда умный и неплохо образованный человек попадает в лапы к жизни, — начал Эмори медленно, — другими словами, когда он женится, он в девяти случаях из десяти становится консерватором во всём, что касается существующих социальных условий. Пусть он отзывчивый, добрый, даже по-своему справедливый, все равно главная его забота — добывать деньги и держаться за своё место под солнцем. Жена подстегивает его — от десяти тысяч в год к двадцати тысячам в год, а потом ещё и ещё, без конца крутить педали в помещении без окон. Он погиб! Жизнь заглотнула его! Он уже ничего не видит вокруг! У него душа женатого человека. <…> Есть, правда, люди, <…> которым удаётся избежать этого рабства. Либо их жёны не заражены честолюбием; либо они вычитали в какой-нибудь «опасной книге» особенно полюбившуюся им мысль, либо они, как я, например, уже начали было крутить педали, но получили по шапке. Так или иначе, это те конгрессмены, что не берут взяток, те президенты, что не занимаются политиканством, те писатели, ораторы, ученые, государственные деятели, что не пожелали стать всего лишь источником земных благ для нескольких женщин и детей. <…> в результате ряда условий, из которых главное — семья, есть умные люди двух видов. Одни принимают человеческую природу такой, как она есть, используя в своих целях и её робость, и слабость, и силу. А противостоит им человек с душой неженатого — тот непрерывно ищет новые системы, способные контролировать или обуздывать человеческую природу. Ему приходится труднее. Сложна не жизнь, а задача направлять и контролировать её. В этом и состоит его цель. Он — элемент прогресса, а человек с душой женатого — нет.

“When life gets hold of a brainy man of fair education,” began Amory slowly, “that is, when he marries he becomes, nine times out of ten, a conservative as far as existing social conditions are concerned. He may be unselfish, kind-hearted, even just in his own way, but his first job is to provide and to hold fast. His wife shoos him on, from ten thousand a year to twenty thousand a year, on and on, in an enclosed treadmill that hasn’t any windows. He’s done! Life’s got him! He’s no help! He’s a spiritually married man. <…> “Some men <…> escape the grip. Maybe their wives have no social ambitions; maybe they’ve hit a sentence or two in a ‘dangerous book’ that pleased them; maybe they started on the treadmill as I did and were knocked off. Anyway, they’re the congressmen you can’t bribe, the Presidents who aren’t politicians, the writers, speakers, scientists, statesmen who aren’t just popular grab-bags for a half-dozen women and children. <…> through a mixture of conditions of which the family is the first, there are these two sorts of brains. One sort takes human nature as it finds it, uses its timidity, its weakness, and its strength for its own ends. Opposed is the man who, being spiritually unmarried, continually seeks for new systems that will control or counteract human nature. His problem is harder. It is not life that’s complicated, it’s the struggle to guide and control life. That is his struggle. He is a part of progress — the spiritually married man is not.”

	— Ум и способности у людей бывают разные, а вот желудки у всех в основном одинаковые.
	“That however the brains and abilities of men may differ, their stomachs are essentially the same.”

— Есть вещи, заложенные в самой природе человека, — изрёк он с умным видом. — Так было всегда и всегда будет, и изменить это невозможно. <…> — Ну как тут не отчаяться в прогрессе? Нет, вы только послушайте! Да я могу с ходу назвать вам десятки природных явлений, которые человеческая воля изменила, десятки инстинктов, которые цивилизация убила или обезвредила. То, что сказал сейчас этот человек, тысячелетиями служило последним прибежищем для болванов всего мира. <…> Это отрицание всего, что есть в человеческой природе достойного. Каждого гражданина, достигшего двадцатипятилетнего возраста, который всерьёз это утверждает, надо лишать права голоса. <…> Полуграмотные, косные люди, <…> в голове у них полнейшая путаница из готовых штампов. <…> Сегодня Вильсон у них «мечтатель, оторванный от практической жизни», — а через год они осыпают его бранью за то, что он пытается претворить свои мечты в жизнь. <…> Они считают, что необразованным людям не следует много платить за работу, но не понимают, что если не платить прилично необразованным людям, их дети тоже останутся без образования, и так мы и будем ходить по кругу. Вот он — великий класс, средняя буржуазия! — вариант распространённых мыслей

“There are certain things which are human nature,” he asserted with an owl-like look, “which always have been and always will be, which can’t be changed.” <…> “That’s what makes me discouraged with progress. Listen to that! I can name offhand over one hundred natural phenomena that have been changed by the will of man — a hundred instincts in man that have been wiped out or are now held in check by civilization. What this man here just said has been for thousands of years the last refuge of the associated mutton-heads of the world. <…> It’s a flat impeachment of all that’s worth while in human nature. Every person over twenty-five years old who makes that statement in cold blood ought to be deprived of the franchise. <…> “These quarter-educated, stale-minded men, <…> type in the usual ghastly muddle. <…> One minute they call Wilson ‘just a dreamer, not practical’ — a year later they rail at him for making his dreams realities. <…> They don’t think uneducated people should be highly paid, but they won’t see that if they don’t pay the uneducated people their children are going to be uneducated too, and we’re going round and round in a circle. That — is the great middle class!”

	Природа, думалось ему, если понимать её как нечто в общем то грубое, состоящее по преимуществу из полевых цветов, которые при ближайшем рассмотрении оказываются поблекшими, и муравьев, вечно снующих по травинкам, таит в себе одни разочарования; куда предпочтительнее природа в виде неба, водного простора и далёких горизонтов.
	Nature as a rather coarse phenomenon composed largely of flowers that, when closely inspected, appeared moth-eaten, and of ants that endlessly traversed blades of grass, was always disillusioning; nature represented by skies and waters and far horizons was more likable.

Далеко за полночь он различил впереди башни и шпили Принстона, <…> и вдруг, из прозрачного мрака — колокольный звон. Звон этот длился, как бесконечное сновидение, дух прошлого, благословляющий новое поколение, избранную молодёжь из мира, полного пороков и заблуждений, которую всё ещё вскармливают на ошибках и полузабытых мечтах давно умерших государственных мужей и поэтов. Новое поколение, день за днём, ночь за ночью, как в полусне выкрикивающее старые лозунги, приобщаемое к старым символам веры, обречённое рано или поздно по зову любви и честолюбия окунуться в грязную серую сутолоку, новое поколение, ещё больше, чем предыдущее, заражённое страхом перед бедностью и поклонением успеху, обнаружившее, что все боги умерли, все войны отгремели, всякая вера подорвана…

Long after midnight the towers and spires of Princeton were visible <…>— and suddenly out of the clear darkness the sound of bells. As an endless dream it went on; the spirit of the past brooding over a new generation, the chosen youth from the muddled, unchastened world, still fed romantically on the mistakes and half-forgotten dreams of dead statesmen and poets. Here was a new generation, shouting the old cries, learning the old creeds, through a revery of long days and nights; destined finally to go out into that dirty gray turmoil to follow love and pride; a new generation dedicated more than the last to the fear of poverty and the worship of success; grown up to find all Gods dead, all wars fought, all faiths in man shaken. . . .

Перевод

М. Ф. Лорие, 1977

О романе

… роман, на котором он основал свою репутацию. Тут есть почти все недостатки, которые только могут быть у романа. Это не только в высшей степени подражательно, но и подражает низшей модели. Фицджеральд, когда писал книгу, был опьянён Комптоном Маккензи, и она выглядит американской попыткой переписать «Зловещую улицу». Так вот, Маккензи <…> не хватает ни интеллектуальной силы, ни эмоционального воображения, чтобы придать объём и очертания материалу, который он выделяет в таком огромном изобилии. <…> Короче говоря, одна из главных слабостей «По эту сторону рая» заключается в том, что на самом деле она ни о чём: её интеллектуальное и моральное содержание сводится не более чем к жесту — жесту неопределённого бунта. Кроме того, сам сюжет продуман очень незрело: он всегда граничит с нелепостью. И, наконец, «По эту сторону рая» — одна из самых безграмотных книг из когда-либо опубликованных <…>. Она не только украшена фальшивыми идеями и поддельными литературными ссылками, но и полна литературных слов, разбросанных с самой безрассудной неточностью.

— Эдмунд Уилсон, «Ф. Скотт Фицджеральд», март 1922

	… именно эта книга открыла читателям новое поколение.
	… book that really created for the public the new generation.
	— Гертруда Стайн, «Автобиография Элис Б. Токлас», 1933

	Тут есть фраза, <…> которая может стать эпитафией как прежнему, послевоенному, так и новому, предвоенному поколению: «Самое печальное, что всё это уже было; когда ждать повторения?»
	There is a line in <…> that becomes the epitaph of a postwar generation already being metamorphosed into a pre-(new) war generation: “I think the worst thing to contemplate is this—it’s all happened before, how soon will it happen again?”
	— Бадд Шульберг, «Фицджеральд в Голливуде» (Fitzgerald in Hollywood), 1941

«По эту сторону рая» и <…> «Прекрасные, но обречённые» были лишь экспериментами, подготовив творческий взлёт Фицджеральда в «Великом Гэтсби». <…> Картина, набросанная штрихами, тем не менее оказалась достоверной. <…> Прежде всего достоверно уловленное и запечатлённое Фицджеральдом настроение. А в этом настроении была наивность, была осознанная или неосознанная эгоистичность, но притворства в нём не было. При всём своём художественном несовершенстве «По эту сторону рая» не формально, по хронологии, но и по сути открывает в американской литературе новый этап — 20-е годы. На страницах множества книг <…> обнаружились тогда отзвуки начавшегося общественного брожения и выразилось специфическое для той поры ощущение распада былого миропорядка, словно бы взорванного войной. Это ощущение распавшейся связи времён и неожиданно возникшего вакуума между разными поколениями у героев Фицджеральда <…> ещё не отчётливо. Но это ощущение им уже непереносимо, и отсюда напряжённые поиски каких-то, пусть даже чисто внешних, форм «насыщения» вдруг опустевшей жизни. <…> Как о чём-то само собой разумеющемся, Гертруда Стайн писала о первой книге Фицджеральда, что ею он «создал новое поколение». А если создал, то, стало быть, ответствен и за бездеятельность этого поколения, за его гедонистичность, за его преклонение перед успехом, за его заискивание перед богатыми. Согласно «легенде», в самом Фицджеральде все эти качества воплотились всего полнее. И настолько убедительной выглядела эта «легенда», что порою в неё начинал верить и сам писатель…

— Алексей Зверев, «Фрэнсис Скотт Фицджеральд»

Фицджеральд

	Вчера я вчерне закончил свой роман, который называется «Воспитание личности». Это вовсе не новый вариант моего злополучного «Романтического эгоиста», но я отчасти использовал прежний материал, улучшив его и переработав <…>. Если та книжка была вроде запеканки, куда валят без разбору всё оставшееся от ужина, то теперь <…> едва я перестал приструнивать свою музу, как она покорно явилась ко мне сама…
	Yesterday I finished the first draft of a novel called: THE EDUCATION OF A PERSONAGE. It is in no sense a revision of the ill-fated Romantic Egotist but it contains some of the former material, improved and worked over <…>. But while the other was a tedious, disconnected casserole this <…> immediately I stopped disciplining the muse she trotted obediently around…
	— письмо М. Перкинсу 26 июля 1919

	Писал три месяца, на замысел ушло три минуты. Собирал материал для [книги] всю жизнь. <…> Я плавал в различных морях юношеского эгоизма. Но я хотел сказать, что если уж какие-то большие вопросы никогда меня не захватывали — ну что ж, значит, я не рождён для больших вопросов. Сознательная борьба в поиске чего-то большого снаружи, для замены значительности темы на значительность суждений, для целенаправленного создания «главного произведения», подобного «Кольцу и книге» — что ж, всё это прямо противоположно моим литературным задачам. — перевод: А. Б. Руднев, 2009
	To write it—three months, to concieve it—three minutes. To collect the data in it—all my life. <…> I've swum in various seas of adolescent egotism. But what I meant was that if big things never grip me— well, it simply means I'm not cut out to be big. This conscious struggle to find bigness outside, to substitute bigness of theme for bigness of perception, to create an objective Magnum Opus such as the Ring in the Book—well, all that's the antithesis of my literary aims.
	— автоинтервью мая 1920

	Должен признать, что «По эту сторону рая» действительно изображает жизнь в Принстоне слишком весёлой и беззаботной. Я пошёл на это преувеличение сознательно, чтобы заручиться читательским интересом. Согласен я и с тем, что мой герой, которого не назовёшь обычным, слишком болезненно реагирует на вполне закономерные явления. <…> книга <…> показывает Принстон субботним вечером в мае. Очень многие университетские друзья, мнением которых я дорожу, тоже не согласны со мной, и поэтому я сам уже не считаю роман фотографически точным, он представлялся мне таким, только когда я его писал.
	I must admit that This Side of Paradise does over-accentuate the gayety and country club atmosphere of Princeton. For the sake of the reader’s interest that part was much over-stressed, and of course the hero, not being average, reacted rather unhealthily I suppose to many perfectly normal phenomena. <…> the book is <…> the Princeton of Saturday night in May. Too many intelligent classmates of mine have failed to agree with it for me to consider it really photographic any more, as of course I did when I wrote it.
	— письмо Дж. Г. Хиббену 3 июня 1920

… до самых моих двадцати двух лет <…> я с удовольствием занимался чем-то, что мне нравилось, пока кто-то не начинал качать головой и говорить: — Послушай-ка, Фицджеральд, бросай ты это дело. Этим занимаются только… только придурки. <…> Дописал роман. Его отвергли; однако год спустя я его переделал, и он был опубликован под названием «По эту сторону рая». Однако, перед тем как его переделать, я составил перечень «придурей», списав их с людей, которых можно было бы выстроить в шеренгу, и она дотянулась бы до ближайшей психбольницы. Итак, вы придурок, если вы: 1. Обручились, не скопив денег на свадьбу. 2. Бросили рекламный бизнес, проработав там всего три месяца. 3. Вообще хотите писать. 4. Думаете, что можете писать. 5. Пишете «о глупых мальчишках и девчонках, про которых никто не хочет читать». И так далее, пока год спустя не выяснилось, что все просто шутили, а на деле всю жизнь верили, что писательство — моё единственное призвание и страшно хотели мне об этом сказать, едва языки сдерживали. — перевод: А. В. Глебовская, 2019

— «Что я думаю и чувствую в возрасте 25 лет», сентябрь 1922

	Я и не знал, что «По эту сторону рая» — книга об эмансипе, пока Джордж Джин Нейтан <…> не сказал мне об этом. Впрочем, <…> моя героиня такова, какой эмансипе хотела бы себя видеть; реальная фифа-эмансипе — куда боле унылый и серый экземпляр. Я постарался представить разные стороны личности — и был обвинён в создании типажа. — перевод: Е. Ю. Калявина, 2019
	I did not know This Side of Paradise was a flapper book until George Jean Nathan <…> told me it was. However, <…> my heroine is what the flapper would like to think she is—the actual flapper is a much duller and grayer proposition. I tried to set down different aspects of an individual—I was accused of creating a type.
	— «Как бы я продавал свою книгу, будь я книготорговцем» (How I Would Sell My Book If I Were a Bookseller), январь 1923

Я был влюблён в яркокрылую бабочку, и, чтобы поймать её, требовалось сплести огромную сеть, придумать её из головы, а в голове у меня было пусто, только позвякивали медные монеты, извечная шарманка бедняков. И вот, когда девушка дала мне отставку, я поехал домой и дописал свой роман. Тут всё разом переменилось; <…> ветер успеха впервые подул в мои паруса и принёс с собой чарующую дымку. Замечательное это было время, и недолгое — дымка рассеивается через несколько недель, ну, может быть, через несколько месяцев, и тогда видишь, что всё лучшее уже позади. Началось это осенью 1919 года, когда я выжал себя до последней капли и от летнего сидения за письменным столом отупел настолько, что нанялся в мастерские компании «Northern Pacific» ремонтировать крыши вагонов.

— «Ранний успех», 1937

	… оглядываясь на книгу, я нахожу, что она — одна из самых забавных со времён «Дориана Грея» с её в высшей степени серьёзным притворством; правда, там и сям я нахожу очень правдивые, живые страницы…
	… looking it over, I think it is now one of the funniest books since "Dorian Gray" in its utter spuriousness—and then, here and there, I find a page that is very real and living…
	— письмо М. Перкинсу 23 апреля 1938