Престу́пник — особый тип личности, обладающий набором социально-психологических качеств, обуславливающих причины и условия совершения тех или иных преступлений. Личность преступника имеет ряд отличий от личности законопослушного человека, ей присущи преступные потребности и мотивация, эмоционально-волевые деформации и негативные социальные интересы, обуславливающие потенциальную социальную опасность. Проблема личности преступника является одной из центральных для наук, связанных с преступностью, и, прежде всего, для криминологии.
— Мы не можем никого приговаривать на смерть, — загремело ему вслед, — Он преступник: Он развращал народ, запрещал платить подать цезарю, Он царём называл себя! Пилат опять встретился взглядом с Приведённым. Он тих и молчалив, точно не ради Его всё это бурливое собрание. Невыразимое отвращение к толпе, желание не дать ей в руки её жертву закипело в римлянине. То не был порыв человеколюбия, то было желание властителя показать свою силу, не утвердить приговора. Изо всех обвинений, которые он расслышал в этом гаме голосов, существеннее всего был крик: «царём называл себя!» — это уже колебания римской власти…
— Иди за мной! — сказал прокуратор. Толпа смолкла. По мраморным ступеням поднимается Обвинённый. Нога Его ступает по агату и ляпис-лазури. Воин пропускает Его в дверь. Он первый раз во дворце: как великого учителя — Его сюда не допускали, как преступника — Его пригласили сюда.[1]
«Преступник» поступает совсем наоборот: нервничает, плачет, старается всячески увильнуть, свалить свою вину на другого и, осужденный по всем пунктам, уносит из суда озлобленное убеждение в собственной невинности. Ну, чем же он виноват, что считал убитого богатым человеком, а у него, подлеца, оказалось всего полтора рубля? Разбойник нес в себе какое-то обаяние как трагическая сила, и, как всякая крупная сила, он вне своей профессиональной деятельности являлся и добрым и любящим, а преступник — весь дрянной и дрянной по-маленькому, как бывают дрянные насекомые. Исторический «вор» удал — добрый молодец окружен известным поэтическим ореолом в сознании народной массы именно потому, что являлся настоящей крупной силой, а преступник является чем-то вроде фабричных отбросов и в большинстве случаев относится уже к области ассенизации. Преступника создала обезличивающая городская жизнь, тот индивидуализм, который не имеет оправдания даже в остроге, и такой преступник не вызывает спасительного чувства страха, а только презрение. Народная масса может все понять и простить, кроме ничтожества.[2]
Тюрьмы, продажа в рабство, разрывание на части должников, выманивание мира при посредстве лести и притворства ― это все было дозволенными способами борьбы. Яго тоже дальше этого не идет. Несомненно, психология преступного человека это то, что нам труднее всего понять. Еще в детстве, встречая партии арестантов и ссыльных, с цепями на руках, клейменных, с мрачными лицами, угрюмым взором, выбритыми головами ― мы приучаемся думать, что преступник есть нечто страшное an sich, нечто совсем не такое, как другие люди. Ребёнок, завидя арестанта, всегда с испугом шарахнется в сторону. И затем, в течение всей нашей жизни мы так далеки от преступников, что нам не представляется никакой возможности внести поправки в свои предрассудки. «Преступник ― это не я», ― так думает каждый человек и этим отнимает у себя навсегда возможность узнать, что такое преступник. В старину говаривали, что у дворянина кость белая, а у мужика кость черная. А теперь полагают, что у всех души белые, а у преступников ― черные.
— Лев Шестов, «Шекспир и его критик Брандес», 1898
Всякий великий человек, который вносит что-нибудь новое в жизнь, непременно «преступает» старый закон, следовательно, является преступником, но преступником в великом, а не в жалком стиле. Преступник прежде всего — тип сильного человека, а потому он — самый ценный человеческий тип. Если он не раскаивается, не оплакивает своего деяния в угоду ходячей морали, то это служит признаком его душевного здоровья.[3]
— Чувствуют ли «они» раскаяние?
Все лица, близко соприкасающиеся с каторгой, к которым я обращался с этим вопросом, отвечали, — кто со злобой, кто с искренним сожалением, — всегда одно и то же:
— Нет!
— За всё время, пока я здесь, изо всех виденных мною преступников, — а я их видел тысячи, — я встретил одного, который действительно чувствовал раскаяние в совершённом, желание отстрадать содеянный грех. Да и тот вряд ли был преступником! — говорил мне заведующий медицинской частью доктор Поддубский.
Это был старик, сосланный за холерные беспорядки.[4]
От немца, выдумавшего фуфайку, перешел Авиновицкий к другим преступникам.
— Смертная казнь, милостивый государь, не варварство! — кричал он. — Наука признала, что есть врожденные преступники. Этим, батенька, все сказано. Их истреблять надо, а не кормить на государственный счет. Он — злодей, а ему на всю жизнь обеспечен теплый угол в каторжной тюрьме. Он убил, поджег, растлил, а плательщик налогов отдувается своим карманом на его содержание. Нет-с, вешать много справедливее и дешевле.
Насколько хороша была младшая сестра, настолько же безобразна и неприятна была старшая. Но её безобразие не возбуждало сострадания, так как холодная, терпкая острота светилась в её узких, тёмно высматривающих глазах.
Среди некрасивых женских лиц огромное большинство их смягчено — подчас даже трогает — достоинством, покорностью, благородством или весельем. Ничего такого нельзя было сказать о Моргиане Тренган, с её лицом врага; то было безобразие воинственное, знающее, изучившее себя так же тщательно, как изучает свои черты знаменитая актриса или кокотка. Моргиана была коротко острижена, её большая голова казалась покрытой тёмной шерстью. Лишь среди преступников встречаются лица, подобные её плоскому, скуластому лицу с тонкими губами и больным выражением рта; её жалкие брови придавали тяжёлому взгляду оттенок злого и беспомощного усилия. С тоской ожидал зритель улыбки на этом неприятном лице, и точно, — улыбка изменяла его: оно делалось ленивым и хитрым. Моргиана была угловата, широкоплеча, высока; всё остальное — крупный шаг, большие, усеянные веснушками руки и торчащие уши — делало рассматривание этой фигуры занятием неловким и терпким. Она носила платья особо придуманного покроя: глухие и чёрствые, тёмного цвета, окончательно зачёркивающие её пол и, в общем, напоминающие дурной сон.[5]
Когда война окончилась, мне довелось читать отчёты о суде над группой Эйхмана. В точности как я, они сидели по своим конторам, сочиняли докладные записки и высчитывали, как эффективнее убивать людей. Разница состояла в том, что их отправили в тюрьму или на виселицу как преступников, я же оставался на свободе.[6]
Преступник потому и называется преступником, что он преступает запретную черту, перед которой нормальный человек останавливается. Подавляющее большинство борцов за светлое будущее действовало не под родными фамилиями, а под псевдонимами или под кличками. В эмигрантской прессе так и писали: «В России к власти пришли псевдонимы». Случайно ли это? Вряд ли. Осознанно? Скорее всего нет. Инстинктивно. Все крупные негодяйства в мире всегда совершаются именем правды, добра и справедливости. Ну как тут не спрятаться за псевдонимы?[8]
Преступник завсегда к свидетельствам спешит
И тщетной клятвою себя оправить мнит.
На что душа твоя так много лицемерит?
Кто был обманут кем, тому вперед не верит.
Сколь крат ты небеса в свидетели брала?
Какими клятвами себя ты закляла,
Что в верности ко мне по смерть не пременишься?
Переменилось всё, почто ж еще божишься![9]
Хоть крадет с гряд чужих капусту тунеядец,
Хоть обнажает храм безбожный святотатец.
Пристойно завсегда умеренность в том знать,
Чтоб по достоинству преступников карать,
И чтоб не сечь кнутом, кто заслужил батоги.[10]
— Иван Барков, «Обычный тот порок певцы в себе имеют...» (Сатиры Горация, Книга первая), 1763
Не тот преступник, кто судим,
Но тот, кто осужден по винностям своим!
Готов на суд с тобой, готов пред небесами,
Но с чем она пришла, ее спросите сами.[9]
Вы ж, отцы, под страхом бедствий мнимых,
Так начали пещись о детях горячо,
Что уж считаете их всех за подсудимых;
Для вас ― преступник тот, кто не созрел еще.[11]
Преступник, преступник, преступник вовек, Убийца бегущих мгновений,
Ты презрил теченье зиждительных рек, Завет изумрудныхрастений,
Ты злой, ты напрасный, пустой человек, Ты тень ускользающей тени.
Отчаянье и боль мою пойми, — Как передать мне это хладнокровно? — Мужчины, переставши быть людьми, Преступниками стали поголовно.
Ведь как бы человека не убить,
При том в какие б роли не рядиться,
Поставив лозунг: «быть или не быть», —
Убивший всё равно всегда убийца.
Древнейшая
Из государственных регалий
Есть производство крови. Судья, как выполнитель Каиновых функций,
Непогрешим и неприкосновенен.
Убийца без патента не преступник,
А конкурент:
Ему пощады нет.[12]
И когда солдат, потупясь,
неумелый, молодой,
«Государственный преступник»
прикрепил к груди худой,
что же ты, смиряя ропот,
не смогла доску сорвать? Преступленьем стало ― против
преступлений восставать.
