Судья, который основывает свое решение на вероятных намерениях преступника, ― это турецкий паша, герой произвола, а не европейский юрист. Кто подсыпал сахару в питье, воображая, что он подсыпает мышьяк, не может быть осужден, как покусившийся отравитель, потому что в этом случае решение пришлось бы основать на вероятной догадке, что обвиненный хотел совершить преступление, а догадки не могут служить основанием решения; чтобы человека признать покусившимся отравителем, необходимо, чтобы он дал выпить вещество, которое есть яд, на основании бесспорных данных науки. Чтобы осудить человека за возбуждение ненависти и презрения, необходимо, чтобы чувства эти действительно были возбуждены сочинением.[2]
Частный способ восстановления нарушенного права руками потерпевшего или истца, т. е. месть в точном смысле (самоуправство), в историческую эпоху не существует: она входит в различные комбинации с родовой, общинной и государственной судебной властью, которые уяснены при изложении уголовного права. Судебная власть главы семьи или рода (указанная при изложении семейного права) естественно переходит во власть судить «челядь», т. е. рабов и изгоев. Существование у нас владельческого суда в XI-XIV вв. не подлежит сомнению. «А холопа и половника не судити твоим судьям без господаря», ― говорится в договоре новгородцев 1307 г. Ян на Белоозере спрашивает о волхвах, чьи они смерды, перед тем как приступить к суду над ними.[7]
Сидя за столом в старом боярском кафтане, отороченном узеньким золотым галуном, с длинными густыми усами, всякое дело выслушивал сам этот страшный человек, перед которым никто не смел садиться и во двор к которому никто не имел права въезжать (даже сам царь Пётр выходил из одноколки у ворот). Словом, судила та исключительная суровая личность, подобные которой, по русским приметам, нарождаются в целое полустолетие один только раз. Конечно в эти времена охотливее, чем в другие, советовали не бояться суда, а бояться судьи: суд стоит прямой, да судья сидит кривой. В его руках закон был дышлом: он его куда хотел, туда и воротил. «Зачесали черти затылки от его расправы», и долго сохранялась в народе память о «петропавловской» правде, все время пока поддерживалась она робкими, медленными и неудачными попытками к истреблению в корне тех поводов, которые породили самую пословицу.[3]
Плёл судья такую речь И такое ляпал, Что от смеха просто лечь Можно было на пол.
Всех смешил он под конец,
От его словечек
Хохотал вовсю истец,
Хохотал ответчик, Прокурор и адвокат, Секретарь и стражник, Хохотала, севши в ряд, Дюжина присяжных. <...>
У судьи был дивный дар
Толковать о звездах:
Раздуваясь, словно шар,
Он взлетал на воздух! Тут уж хохот шел до слез, До икот, до грыжи, Кто-то хохотом разнес Половину крыши!
Хохот, грохот, гул и гуд
Шквалом и напором!
Забывал судья про суд
Вместе с прокурором.[6]
↑Максимы, исключенные автором из первых изданий. № 579 // Франсуа де Ларошфуко. Максимы; Блез Паскаль. Мысли; Жан де Лабрюйер. Характеры. — М.: Художественная литература, 1974. — Библиотека всемирной литературы.
↑ 12М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 9. — Москва, Художественная литература, 1973 г.