Но проекты пылели в архивах, а он углублялся в свои перспективы, к которым карабкался с помощью лесенки Иакова, ― до треугольника с вписанным оком, где он интегрировал мир, соглашаяся с Лейбницем: мир ― наилучший. <...>
...Василиса Сергевна вдруг объявила себя пессимисткою, следуя тем Задопятову; Митенька ― чорт подери ― лапил Дарьюшку; действия и распоряженья правительства, ― ужас его охватил при попытке осмыслить все это. Решил не спускаться по лесенке Иакова вниз, а пробыть в центре ока, воссев в свое кресло, ограненное двумя катетами (эволюционизм, оптимизм), соединенными гипотенузою (ясность) ― в прямоугольник, подобно ковчегу, несущемуся над потопом...[1]
— Андрей Белый, «Москва» (Часть 1. Московский чудак), 1926
В своем «сангвиническом свинстве», в постоянном ощущении твердости и незыблемости заученных тезисов и цитат он был бы, я думаю, страшно удивлен, если бы его в глаза назвали рабовладельцем или надсмотрщиком над рабами. Та «лестница Иакова», в основании которой стояли заключенные и которая увенчивалась Великим и Мудрым, а где-то посередине, ближе все-таки к вершине, находился и номенклатурный директор совхоза, казалась ему абсолютно незыблемой и существующей от века. Твердое убеждение в неизменяемости этого мира, с его иерархией, с его вошедшими в быт формами, чувствовалось в каждом слове, в каждом поступке директора. Все, что не входило, не вмещалось в этот мир, в котором он вырос, выучился и по ступеням дошел до нынешнего положения, было от лукавого.[2]
На себя посмотри, — посоветовал ему Фома, не желая разбираться во всём этом и, вывалился из бара. Вернее, он попытался это сделать потому что впереди была ещё лестница наверх в четыре ступени, непреодолимая как лестница Иакова, и с первого раза у него ничего не получилось. Застыв в метафизическом осмыслении этой вершины, Фома все остальное уже воспринимал как сон, как побочные явления предстоящего восхождения.[3]
— Сергей Осипов, «Страсти по Фоме. Книга первая. Изгой», 1998 г.
Была ночь. Оон дремал и не сразу почувствовал, что доска прибилась к судну и стукнула о водорез «Дафны». И вдруг при полной луне он заметил, что дрейфует под бушпритом на уровне бака, а с полубака, рядом с якорной цепью, свисает шторм-трап (Лестницей Иакова назвал бы его фатер Каспар!), и сразу обрёл присутствие духа.
Библейская лестница Иакова была теософским прообразом вечной Эволюции. На ступеньку выше человека стояли Высшие Разумы, они же ― Солнечные Предки, Великие Души, Махатмы, Манасы, Манасапутры, Сыны Света, Дхиан-Коганы, Христосы, Будды Сострадания. Они излучали в нижестоящее царство свои низшие принципы и энергии, невероятно высокие и светоносные по сравнению с человеческими, и тем духовно развивали его. Над Высшими Разумами также находились «подошвы» их божественных родителей, питавших своими низшими энергиями их царство. Под человеческими подошвами был животный мир. Так, вся всемирная эволюция представала бесконечным воспитательным процессом низших энергий, эманирующих сверху вниз.[4]
На одной из заснеженных вершин Тягловских гор незадолго до гражданской войны поставили обсерваторию. К башне телескопа вели ослепительные, словно лестница Иакова, обледеневшие ступени. Хождение по ним неизбежно превращалось в сизифову муку, вот почему от двери жилого барака до башни была натянута верёвка, за которую ежедневно цеплялся известный возмутитель научного спокойствия, загребский астроном Петко Патич.[5]
Ах женщина пристала
Порукой быть рекою о рек кой
Пристало быть податливым металлом
Иду по лестнице Иакова двояко
Надземная машина не спешит
Вояка шасть на яка всадник яко
А пеший?[7]
— Борис Поплавский, «Лесничий лестницы небесной Ты не без...», 1925
Погнались, шипя и квакая…
Но по струям дождевым,
Как по лестнице Иакова,
Подымусь, мерцая ласково,
В горний Иерусалим![8]
А я и тут вильну вдруг поперек теченья,
случайно прикорну, под лестницей Иакова, ―
смежаются глаза, двоятся буквы чтенья,
и юзом мысль плывет в мучительных зигзагах.[9]
— Николай Байтов, «Живя украдкою по закоулкам ночи...», 1984
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе
