Перспекти́ва (фр.perspective от лат. perspicere — смотреть сквозь) — в узком смысле слова: метод художественного изображения пространственных объектов на плоскости в соответствии с теми кажущимися сокращениями их размеров, изменениями очертаний формы и светотеневых отношений, которые наблюдаются в натуре при визуальном восприятии материального мира. К примеру, уходящая вдаль пара железнодорожных рельсов кажется сходящейся, а прямая шоссейная дорога сужается к линии горизонта.
Другими словами, перспектива — это способ отображения объемных тел, передающий их собственную пространственную структуру и расположение в пространстве. В изобразительном искусстве возможно самое разное применение перспективы, которая используется как одно из художественных средств, усиливающих выразительность образов.
В широком или переносном смысле слова перспектива, будь то ближняя или дальняя — это планы и ожидания человека на будущее или некая цепь предстоящих событий.
Перспектива в публицистике и документальной прозе[править]
Русская революция <1905 года> имеет совершенно своеобразный характер, который является итогом особенностей всего нашего общественно-исторического развития и который, в свою очередь, раскрывает совершенно новые исторические перспективы.[1]
Перспектива и контекст неотделимы от подлинного понимания и представления истории. Мы не сможем глубоко и исторически понять Сократа, если забудем о том, как сказывалось на позднейшей греческой философии влияние его идей и личности. Если же мы попытаемся увидеть его, так сказать, в вакууме, вне целостного исторического фона, включающего и то, что для самого Сократа было далеким и непредсказуемым будущим, ― мы будем знать об «истинном», то есть историческом, Сократе гораздо меньше. История не зрелище и не панорама. Это процесс.
Перспектива в мемуарах и художественной литературе[править]
— Дер балацо, — сказал покупатель, — нехорошо написан. Неверно сделана перспектива. Будьте здоровы, мадам! Он взял булки, поклонился и торопливо вышел. Да, он несомненно художник! Мисс Марта унесла картину обратно в свою комнату. Как мягко и внимательно светились его глаза за очками! Какой у него большой лоб! Быть способным с первого же взгляда судить о перспективе — и питаться черствыми булками! Но художнику всегда приходится очень много страдать, пока его признают…
Как было бы хорошо для искусства и для перспективы, если бы гений подкрепился двумя тысячами долларов, пекарней и… отзывчивым сердцем! Но, мисс Марта, всё это мечты!
― Как хочешь, ― рассмеялся Драйер и, высунувшись из таксомотора, крикнул напоследок:
― Завтра, ровно в девять, в контору!
На глянцевитом, гладком асфальте были смутные, сливающиеся отражения, ― красноватые, лиловатые, ― будто затянутые плевой, которую там и сям дождевые лужи прорывали большими дырьями, и в них-то сквозили живые подлинные краски, ― малиновая диагональ, синий сегмент, ― отдельные просветы в опрокинутый влажный мир, в головокружительную, геометрическую разноцветность. Перспективы были переменчивы, как будто улицу встряхивали, меняя сочетания бесчисленных цветных осколков в черной глубине.[2]
Но из запрещенного пространства, куда, сломав все загородки, взлетели мои качели, вдруг открылся такой странный и такой новый вид на мир и на меня самого… Совсем другая перспектива. Как будто с высоты я увидел зубчатую ограду оркского парка, а за ней ― свободную территорию, куда не ведет ни одна из тропинок, известных внизу, и куда уже много столетий не ступала человеческая нога. И я понял, что в истинной реальности нет ни счастья, за которым мы мучительно гонимся всю жизнь, ни горя, а лишь эта высшая точка, где нет ни вопросов, ни сомнений ― и где не смеет находиться человек, потому что именно отсюда Маниту изгнал его за грехи.[3]
А там, за ужином, засядешь в колымагу ―
И повлекут домой две клячи холостягу ―
Домой, где всюду пыль, нечистота и мрак
И ходит между книг хозяином прусак.
И счастие еще, когда не встретит грубо
Пришельца позднего из Английского клуба
Лихая бабища ― ни девка, ни жена!
Что ж тут хорошего? Ужели не страшна,
О друг наш Лонгинов, такая перспектива?[4]
У нас совсем привыкли по-иному,
И царственного сердца больше нет.
У нас в ответ не пляшут, не поют,
А разговаривают чинно.
Конечно, перспектива дальних крыш,
Огромный месяц, цепи облаков
Покажутся в диковинку, наверно,
Сынам страны, в которой я поэт.[7]
