Опровержение на критики (Пушкин)

<Опровержение на критики> — цикл литературно-критических, полемических и творческо-автобиографических заметок Александра Пушкина, которые должны были оживить «Литературную газету» А. Дельвига. Пушкин задумал их в болдинскую осень 1830 года и к началу ноября написал не менее сорока небольших заметок, выделив цикл «Опыт отражения некоторых не-литературных обвинений». Окончательную работу над статьями Пушкин отложил до возвращения в Москву, чтобы понять, как изменилась журнальная ситуация в его отсутствие, но так и не сделал этого, т.к. в ноябре выпуск газеты был приостановлен, Дельвиг отстранён от редактирования и вскоре умер, а через полгода она закрылась.

После смерти Пушкина во время «жандармского обыска» эти записи были произвольно сшиты в разные тетради, и потому одна из самых больших болдинских рукописей потеряла свою внешнюю целостность для первых издателей. Часть из них была впервые опубликована под заглавием «Отрывки из записок А. С. Пушкина» в 1840. Не отражённые в плане заметки, были сгруппированы по тематическому признаку и первоначально входили в собрания сочинений под общими условными заглавиями: «Наброски возражений критикам языка и стиля „Евгения Онегина“», «Заметки о ранних поэмах», «Заметки, исключенные из „Опыта отражения…“». В 1930-е голы Ю. Г. Оксман соотнёс заметки Пушкина с планами «Опыта отражения…» и сделал реконструкцию окончательной редакции того замысла, дав заголовок с учётом следующих строк Пушкина в первой редакции введения: «Нынче в несносные часы карантинного заключения <…> вздумал я для препровождения времени писать опровержение на все критики, которые мог только припомнить, и собственные замечания на собственные же сочинения» (исправленный вариант вошёл в «Опыт отражения …»).

При подготовке академического издания собрания сочинений, когда «жандармские тетради» были расшиты и появилась возможность тщательного обследования вошедших в них рукописей, В. В. Гиппиус установил, что замыслу «Опыта» предшествовал другой полемический замысел, до конца не осуществлённый. Он состоял из писавшихся вперемешку ответов на критические статьи на его произведения и замечаний, прямо ими не вызванных. Эти два цикла явились этапной работой для самого Пушкина, вобрав многое из прежних его размышлений о состоянии русской критики: и то, что уже было когда-то начато в черновиках, но оставлено по разным причинам, и то, что уже было сформулировано в письмах к литературным единомышленникам. Опубликованные в «Литературной газете», они, по пушкинскому определению, готовили бы время «истинной критики». Но из-за её закрытия они сами стали «запасным материалом» для его будущих трудов.

«Опровержение» условно делят на три части, которые отражают определённые этапы работы (более точная реконструкция первой редакции представлена в).

Цитаты

I

Читая разборы самые неприязненные, смею сказать, что всегда старался войти в образ мыслей моего критика и следовать за его суждениями, не опровергая оных с самолюбивым нетерпением, но желая с ними согласиться со всевозможным авторским себяотвержением. К несчастию замечал я, что по большей части мы друг друга не понимали. Что касается до критических статей, написанных с одною целью оскорбить меня каким бы то ни было образом, скажу только, что они очень сердили меня, по крайней мере в первые минуты, и что следственно сочинители оных могут быть довольны.

Молодой Киреевский в красноречивом и полном мыслей обозрении нашей словесности, говоря о Дельвиге, употребил сие изысканное выражение: «Древняя муза его покрывается иногда душегрейкою новейшего уныния». Выражение, конечно, смешное. <…> Журналисты наши, о которых г. Киреевский отозвался довольно непочтительно, обрадовались, подхватили эту душегрейку, разорвали на мелкие лоскутки и вот уже год, как ими щеголяют, стараясь насмешить свою публику.

[Самая зрелая изо всех моих стихотворных повестей, та в которой всё почти оригинально (а мы из этого только и бьёмся, хоть это ещё и не главное)] Полтава, [которую Ж., Г., Д., В. предпочитают всему, что я до сих пор ни написал, Полтава] не имела успеха. Может быть она его и не стоила, но я был избалован приёмом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям. <…> Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой «Истории Карла XII». Он поражён был только картиной человека, привязанного к дикой лошади и несущегося по степям. Картина конечно, поэтическая, и за то посмотрите, что он из неё сделал. Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, мучительного лица, которое проявляется во всех почти произведениях Байрона, но которого, <…> как нарочно в «Мазепе» именно и нет. Байрон и не думал о нем: он выставил ряд картин одна другой разительнее — вот и всё; но какое пламенное создание! какая широкая, быстрая кисть! Если ж бы ему под перо попалась история обольщенной дочери и казнённого отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета. — единственный опубликованный при жизни фрагмент (без заключённого в []); вариант последнего абзаца вместе с цитируемым далее фрагментом был опубликован как «строки из письма» в

… Мазепа, <…> однако ж какой отвратительный предмет! ни одного доброго, благосклонного чувства! ни одного утешительного поступка! соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость… <…> Глубокая, трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, одна и обольстила меня. «Полтаву» написал я в 2 недели, долее не мог бы ею заниматься и бросил бы всё.

… никогда не пожертвую искренностию и точностию выражения провинциальной чопорности и боязни казаться простонародным, славянофилом и тому под[обное].

Нападения на писателя и оправдания, коим подают они повод, суть важный шаг к гласности прений о действиях так называемых общественных лиц (hommes publics), к одному из главнейших условий высокообразованных обществ. В сём отношении и писатели, справедливо заслуживающие презрение наше, ругатели и клеветники, приносят истинную пользу: мало-помалу образуется и уважение к личной чести гражданина, и возрастает могущество общего мнения, на котором в просвещённом народе основана чистота его нравов.

II

«Руслана и Людмилу» вообще приняли благосклонно. <…> Никто [из критиков] не заметил даже, что она холодна. Обвиняли её <…> и за пародию «Двенадцати спящих дев»; за последнее можно было меня пожурить порядком, как за недостаток эсфетического чувства. Непростительно было (особенно в мои лета) пародировать, в угождение черни, девственное, поэтическое создание.

«Кавказский пленник» — первый неудачный опыт характера, с которым я насилу сладил; он был принят лучше всего, что я ни написал, благодаря некоторым элегическим и описательным стихам. Но зато Н. и А. Р. и я — мы вдоволь над ним насмеялись. — аналогичные суждения высказаны в нескольких письмах 1822-23

«Бахчисарайский фонтан» слабее Пленника и, как он, отзывается чтением Байрона, от которого я с ума сходил. <…> Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Всё это смешно, как мелодрама.

Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию. Что есть строфы в «Евгении Онегине», которые я не мог или не хотел напечатать, этому дивиться нечего. Но, будучи выпущены, они прерывают связь рассказа <…>. Лучше было бы заменять эти строфы другими или переправлять и сплавливать мною сохранённые. Но виноват, на это я слишком ленив. — парафразировал в предисловии 1833 г. к «Отрывкам из путешествия Онегина»

Альфиери изучал италиянский язык на флорентинском базаре: не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком.

Шпионы подобны букве ъ. Они нужны в некоторых только случаях, но и тут можно без них обойтиться, а они привыкли всюду соваться.

III

О Цыганах одна дама заметила, что во всей поэме один только честный человек, и то медведь. Покойный Р. негодовал, зачем Алеко водит медведя и ещё собирает деньги с глазеющей публики. В. повторил то же замечание. <…> Р. просил меня сделать из Алеко хоть кузнеца, что было бы не в пример благороднее. Всего лучше было бы сделать из него чиновника или помещика, а не цыгана. В таком случае, правда, не было б и самой поэмы — ma tanto meglio.

Вероятно, трагедия моя не будет иметь никакого успеха. Журналы на меня озлоблены. Для публики я уже не имею главной привлекательности: молодости и новизны лит[ературного] имени. К тому же, главные сцены уже напечатаны или искажены в чужих подражаниях. Раскрыв наудачу исторический роман г. Булгарина, нашёл я, что и у него о появлении Самозванца приходит объявить царю кн. В. Шуйский. У меня Борис Годунов говорит наедине с Басмановым об уничтожении местничества, — у г. Булгарина также. Всё это драматический вымысел, а не историческое сказание.

… Крылова, во всех отношениях самого народного нашего поэта (le plus national et le plus populaire)

Недавно один из наших критиков, сравнивая Шекспира с Байроном, считал по пальцам, где более мёртвых? в трагедии одного или в повести другого. Вот в чём полагал он существенную разницу между ими. — возможно, имеется в виду место статьи Н. И. Надеждина «О настоящем злоупотреблении и искажении романтической поэзии» со слов: «Наша романтическая поэзия есть настоящее…»

О заметках

Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую Цветочною <…>. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого, и занесённого нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоём, Литературной Газете, песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но не получая журналов, отстал от века и не знаю в чём дело — и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина.

— Александр Пушкин, письмо А. Дельвигу, 4 ноября 1830