Песнь о Гайавате

«Песнь о Гайавате» (англ. The Song of Hiawatha) — эпическая поэма Генри Лонгфелло, основанная на легендах индейцев оджибве. Впервые издана в США в ноябре 1855 года. Гайавата — собирательный образ.

Цитаты

	«Дай коры мне, о Берёза! <…> Я свяжу себе пирогу, Лёгкий челн себе построю, И в воде он будет плавать, Словно жёлтый лист осенний, Словно жёлтая кувшинка!» <…> Восклицал так Гайавата <…>. Вёсел не было на лодке, В вёслах он и не нуждался: Мысль ему веслом служила, А рулём служила воля;.. — VII. Плавание Гайаваты (Hiawatha’s Sailing)
	“Give me of your bark, O Birch-tree! <…> I a light canoe will build me, Build a swift Cheemaun for sailing, That shall float upon the river, Like a yellow leaf in Autumn, Like a yellow water-lily!” Thus aloud cried Hiawatha <…>. Paddles none had Hiawatha, Paddles none he had or needed, For his thoughts as paddles served him, And his wishes served to guide him;..

Если девушке счастливой Попадался очень спелый, Весь пурпуровый початок, «Нэшка! — все кругом кричали. Ты счастливица — ты скоро За красавца замуж выйдешь!» «Уг!» — согласно отзывались Из-под тёмных сосен старцы. Если ж кто-нибудь на ниве Находил кривой початок, Вялый, ржавчиной покрытый, Все смеялись, пели хором, Шли, хромая и согнувшись, Точно дряхлый старикашка… — XIII. Благословение маисовых полей (Blessing the Corn-Fields)

Whene’er some lucky maiden Found a red ear in the husking, Found a maize-ear red as blood is, “Nushka!” cried they all together, “Nushka! you shall have a sweetheart, You shall have a handsome husband!” “Ugh!” the old men all responded From their seats beneath the pine-trees. And whene’er a youth or maiden Found a crooked ear in husking, Found a maize-ear in the husking Blighted, mildewed, or misshapen, Then they laughed and sang together, Crept and limped about the cornfields, Mimicked in their gait and gestures Some old man, bent almost double…

	Он барахтался, метался, Изгибаясь и качаясь, Как дверные занавески Изгибаются, качаясь, Если ветер дует в двери, И опять собрался с силой, Принял образ человека… — XVII. Погоня за По-Пок-Кивисом (The Hunting of Pau-Puk Keewis)
	And it fluttered, strove, and struggled, Waving hither, waving thither, As the curtains of a wigwam Struggle with their thongs of deer-skin, When the wintry wind is blowing; Till it drew itself together, Till it rose up from the body…

Никогда хохлатый коршун Не спускается в пустыне Над пораненным бизоном Без того, чтоб на добычу И второй не опустился; За вторым же в синем небе Тотчас явится и третий, Так что вскорости от крыльев Собирающейся стаи Даже воздух потемнеет. И беда одна не ходит; Сторожат друг друга беды; Чуть одна из них нагрянет, — Вслед за ней спешат другие И, как птицы, вьются, вьются Чёрной стаей над добычей, Так что белый свет померкнет От отчаянья и скорби. — XIX. Привидения (The Ghosts)

Never stoops the soaring vulture On his quarry in the desert, On the sick or wounded bison, But another vulture, watching From his high aerial look-out, Sees the downward plunge, and follows; And a third pursues the second, Coming from the invisible ether, First a speck, and then a vulture, Till the air is dark with pinions. So disasters come not singly; But as if they watched and waited, Scanning one another’s motions, When the first descends, the others Follow, follow, gathering flock-wise Round their victim, sick and wounded, First a shadow, then a sorrow, Till the air is dark with anguish.

	Еле-еле из вигвама, Занесённого снегами, Мог пробраться в лес охотник; В рукавицах и на лыжах Тщетно по лесу бродил он, Не видал ни птиц, ни зверя <…>. Страшен был, как привиденье, Лес блестящий и пустынный, И от голода, от стужи, Потеряв сознанье, падал, Погибал в снегах охотник. — XX. Голод (The Famine)
	Hardly from his buried wigwam Could the hunter force a passage; With his mittens and his snow-shoes Vainly walked he through the forest, Sought for bird or beast and found none <…>. In the ghastly, gleaming forest Fell, and could not rise from weakness, Perished there from cold and hunger.

Вступление

Если спросите — откуда Эти сказки и легенды С их лесным благоуханьем, Влажной свежестью долины, Голубым дымком вигвамов, Шумом рек и водопадов, Шумом, диким и стозвучным, Как в горах раскаты грома? — Я скажу вам, я отвечу: «От лесов, равнин пустынных, От озер Страны Полночной, Из страны Оджибуэев, Из страны Дакотов диких, С гор и тундр, с болотных топей <…>. Повторяю эти сказки, Эти старые преданья По напевам сладкозвучным Музыканта Навадаги». Если спросите, где слышал, Где нашёл их Навадага, — Я скажу вам, я отвечу: «В гнёздах певчих птиц, по рощам, На прудах, в норах бобровых, На лугах, в следах бизонов, На скалах, в орлиных гнёздах. Эти песни раздавались На болотах и на топях, В тундрах севера печальных <…>! Там он пел о Гайавате, Пел мне Песнь о Гайавате, — О его рожденье дивном О его великой жизни: Как постился и молился, Как трудился Гайавата, Чтоб народ его был счастлив, Чтоб он шёл к добру и правде»!

Should you ask me, whence these stories? Whence these legends and traditions, With the odors of the forest, With the dew and damp of meadows, With the curling smoke of wigwams, With the rushing of great rivers, With their frequent repetitions, And their wild reverberations, As of thunder in the mountains? I should answer, I should tell you, "From the forests and the prairies, From the great lakes of the Northland, From the land of the Ojibways, From the land of the Dacotahs, From the mountains, moors, and fen-lands <…>. I repeat them as I heard them From the lips of Nawadaha, The musician, the sweet singer." Should you ask where Nawadaha Found these songs, so wild and wayward, Found these legends and traditions, I should answer, I should tell you, "In the bird's-nests of the forest, In the lodges of the beaver, In the hoof-prints of the bison, In the eyry of the eagle! "All the wild-fowl sang them to him, In the moorlands and the fen-lands, In the melancholy marshes <…>!" There he sang of Hiawatha, Sang the Song of Hiawatha, Sang his wondrous birth and being, How he prayed and how he fasted, How he lived, and toiled, and suffered, That the tribes of men might prosper, That he might advance his people!"

I. Трубка мира

The Peace-Pipe

На горах Большой Равнины, На вершине Красных Камней, Там стоял Владыка Жизни, Гитчи Манито могучий, <…> Созывал к себе народы <…>. От следов его струилась, Трепетала в блеске утра Речка, в пропасти срываясь, Ишкудой, огнём, сверкая. И перстом Владыка Жизни Начертал ей по долине Путь излучистый, сказавши: «Вот твой путь отныне будет!» От утёса взявши камень, Он слепил из камня трубку И на ней фигуры сделал. Над рекою, у прибрежья, На чубук тростинку вырвал, Всю в зелёных, длинных листьях; Трубку он набил корою, Красной ивовой корою, И дохнул на лес соседний, От дыханья ветви шумно Закачались и, столкнувшись, Ярким пламенем зажглися; И, на горных высях стоя, Закурил Владыка Жизни Трубку Мира, созывая Все народы к совещанью. <…> «Примиритеся, о дети! Будьте братьями друг другу! И придёт Пророк на землю И укажет путь к спасенью; Он наставником вам будет, Будет жить, трудиться с вами. Всем его советам мудрым Вы должны внимать покорно — И умножатся все роды, И настанут годы счастья. Если ж будете вы глухи, — Вы погибнете в раздорах! Погрузитесь в эту реку, Смойте краски боевые, Смойте с пальцев пятна крови; Закопайте в землю луки, Трубки сделайте из камня, Тростников для них нарвите, Ярко перьями украсьте, Закурите Трубку Мира И живите впредь как братья!» Так сказал Владыка Жизни. И все воины на землю Тотчас кинули доспехи, Сияли все свои одежды, Смело бросилися в реку, Смыли краски боевые. Светлой, чистою волною Выше их вода лилася — От следов Владыки Жизни. Мутной, красною волною Ниже их вода лилася, Словно смешанная с кровью.

On the Mountains of the Prairie, On the great Red Pipe-stone Quarry, Gitche Manito, the mighty, He the Master of Life, descending, <…> and called the nations <…>. From his footprints flowed a river, Leaped into the light of morning, O’er the precipice plunging downward Gleamed like Ishkoodah, the comet. And the Spirit, stooping earthward, With his finger on the meadow Traced a winding pathway for it, Saying to it, “Run in this way!” From the red stone of the quarry With his hand he broke a fragment, Moulded it into a pipe-head, Shaped and fashioned it with figures; From the margin of the river Took a long reed for a pipe-stem, With its dark green leaves upon it; Filled the pipe with bark of willow, With the bark of the red willow; Breathed upon the neighboring forest, Made its great boughs chafe together, Till in flame they burst and kindled; And erect upon the mountains, Gitche Manito, the mighty, Smoked the calumet, the Peace-Pipe, As a signal to the nations. <…> “Therefore be at peace henceforward, And as brothers live together. I will send a Prophet to you, A Deliverer of the nations, Who shall guide you and shall teach you, Who shall toil and suffer with you. If you listen to his counsels, You will multiply and prosper; If his warnings pass unheeded, You will fade away and perish! “Bathe now in the stream before you, Wash the war-paint from your faces, Wash the blood-stains from your fingers, Bury your war-clubs and your weapons, Break the red stone from this quarry, Mould and make it into Peace-Pipes, Take the reeds that grow beside you, Deck them with your brightest feathers, Smoke the calumet together, And as brothers live henceforward!” Then upon the ground the warriors Threw their cloaks and shirts of deer-skin, Threw their weapons and their war-gear, Leaped into the rushing river, Washed the war-paint from their faces. Clear above them flowed the water, Clear and limpid from the footprints Of the Master of Life descending; Dark below them flowed the water, Soiled and stained with streaks of crimson, As if blood were mingled with it!

II. Четыре ветра

The Four Winds

«Слава, слава, Мэджекивис!» — Старцы, воины кричали В день, когда он возвратился И принёс Священный Ва́мпум Из далёких стран Ваба́ссо — Царства кролика седого, Царства Северного Ветра. У Великого Медведя Он украл Священный Вампум, С толстой шеи Мише-Мо́квы, Пред которым трепетали Все народы, снял он Вампум В час, когда на горных высях Спал медведь, тяжёлый, грузный, Как утёс, обросший мохом <…>. Кончив, палицей взмахнул он, Крикнул громко и протяжно И ударил Мише-Мокву В середину лба с размаху, Между глаз ударил прямо! Словно громом оглушённый, Приподнялся Мише-Моква, Но едва вперёд подался, Затряслись его колени, И со стоном, как старуха, Сел на землю Мише-Моква. А могучий Мэджекнвис Перед ним стоял без страха, Над врагом смеялся громко, Говорил с пренебреженьем: «О медведь! Ты — Шогода́йя! Всюду хвастался ты силой, А как баба, как старуха, Застонал, завыл от боли. Трус! Давно уже друг с другом Племена враждуют наши, Но теперь ты убедился, Кто бесстрашней и сильнее. Уходите прочь с дороги, Прячьтесь в горы, в лес скрывайтесь! Если б ты меня осилил, Я б не крикнул, умирая, Ты же хнычешь предо мною И своё позоришь племя, Как трусливая старуха, Как презренный Шогодайя». Кончив, палицей взмахнул он, Вновь ударил Мише-Мокву В середину лба с размаху, И, как лёд под рыболовом, Треснул череп под ударом. Так убит был Мише-Моква, Так погиб Медведь Великий, Страх и ужас всех народов.

“Honor be to Mudjekeewis!” Cried the warriors, cried the old men, When he came in triumph homeward With the sacred Belt of Wampum, From the regions of the North-Wind, From the kingdom of Wabasso, From the land of the White Rabbit. He had stolen the Belt of Wampum From the neck of Mishe-Mokwa, From the Great Bear of the mountains, From the terror of the nations, As he lay asleep and cumbrous On the summit of the mountains, Like a rock with mosses on it <…>. Then he swung aloft his war-club, Shouted loud and long his war-cry, Smote the mighty Mishe-Mokwa In the middle of the forehead, Right between the eyes he smote him. With the heavy blow bewildered, Rose the Great Bear of the mountains; But his knees beneath him trembled, And he whimpered like a woman, As he reeled and staggered forward, As he sat upon his haunches; And the mighty Mudjekeewis, Standing fearlessly before him, Taunted him in loud derision, Spake disdainfully in this wise: “Hark you, Bear! you are a coward; And no Brave, as you pretended; Else you would not cry and whimper Like a miserable woman! Bear! you know our tribes are hostile, Long have been at war together; Now you find that we are strongest, You go sneaking in the forest, You go hiding in the mountains! Had you conquered me in battle Not a groan would I have uttered; But you, Bear! sit here and whimper, And disgrace your tribe by crying, Like a wretched Shaugodaya, Like a cowardly old woman!” Then again he raised his war-club, Smote again the Mishe-Mokwa In the middle of his forehead, Broke his skull, as ice is broken When one goes to fish in Winter. Thus was slain the Mishe-Mokwa, He the Great Bear of the mountains, He the terror of the nations.

Молод и прекрасен Вебон! Это он приносит утро И серебряные стрелы Сыплет, сумрак прогоняя, По холмам и по долинам; Это Вебона ланиты На заре горят багрянцем, А призывный голос будит И охотника и зверя. Одинок на небе Вебон! Для него все птицы пели, Для него цветы в долинах Разливали сладкий запах, Для него шумели реки, Рощи тёмные вздыхали, Но всегда был грустен Вебон; Одинок он был на небе. Утром раз, на землю глядя, <…> Он увидел, что в долине Ходит дева — собирает Камыши и длинный шпажник Над рекою по долине. С той поры, на землю глядя, Только очи голубые Видел Вебон на рассвете: Как два озера лазурных, На него они смотрели, И задумчивую деву, Что к нему стремилась сердцем, Полюбил прекрасный Вебон: Оба были одиноки, На земле — она, он — в небе. Он возлюбленную нежил И ласкал улыбкой солнца, Нежил вкрадчивою речью, Тихим вздохом, тихой песней, Тихим шёпотом деревьев, Ароматом белых лилий. К сердцу милую привлёк он, Ярким пурпуром окутал — И она затрепетала На груди его звездою. Так доныне неразлучно В небесах они проходят: Вебон, рядом Вебон-Аннонг — Вебон и Звезда Рассвета.

Young and beautiful was Wabun; He it was who brought the morning, He it was whose silver arrows Chased the dark o’er hill and valley; He it was whose cheeks were painted With the brightest streaks of crimson, And whose voice awoke the village, Called the deer, and called the hunter. Lonely in the sky was Wabun; Though the birds sang gayly to him, Though the wild-flowers of the meadow Filled the air with odors for him; Though the forests and the rivers Sang and shouted at his coming, Still his heart was sad within him, For he was alone in heaven. But one morning, gazing earthward, <…> He beheld a maiden walking All alone upon a meadow, Gathering water-flags and rushes By a river in the meadow. Every morning, gazing earthward, Still the first thing he beheld there Was her blue eyes looking at him, Two blue lakes among the rushes. And he loved the lonely maiden, Who thus waited for his coming; For they both were solitary, She on earth and he in heaven. And he wooed her with caresses, Wooed her with his smile of sunshine, With his flattering words he wooed her, With his sighing and his singing, Gentlest whispers in the branches, Softest music, sweetest odors, Till he drew her to his bosom, Folded in his robes of crimson, Till into a star he changed her, Trembling still upon his bosom; And forever in the heavens They are seen together walking, Wabun and the Wabun-Annung, Wabun and the Star of Morning.

	Вышел раз Кабибонокка Из своих чертогов снежных Меж горами ледяными, Устремился с воем к югу По замёрзшим, белым тундрам. И, осыпанные снегом, Волоса его — рекою, Чёрной, зимнею рекою По земле за ним струились.
	Once the fierce Kabibonokka Issued from his lodge of snow-drifts From his home among the icebergs, And his hair, with snow besprinkled, Streamed behind him like a river, Like a black and wintry river, As he howled and hurried southward, Over frozen lakes and moorlands.

III. Детство Гайаваты

Hiawatha's Childhood

	Внука нянчила Нокомис, В люльке липовой качала, Устланной кугой и мохом, Крепко связанной ремнями, И, качая, говорила: «Спи! А то отдам медведю!»
	There the wrinkled old Nokomis Nursed the little Hiawatha, Rocked him in his linden cradle, Bedded soft in moss and rushes, Safely bound with reindeer sinews; Stilled his fretful wail by saying, “Hush! the Naked Bear will hear thee!”

Изучил весь птичий говор, Имена их, все их тайны: Как они вьют гнёзда летом, Где живут они зимою; Часто с ними вёл беседы, Звал их всех: «мои цыплята». Всех зверей язык узнал он, Имена их, все их тайны: Как бобёр жилище строит, Где орехи белка прячет, Отчего резва косуля, Отчего труслив Вабассо; Часто с ними вёл беседы, Звал их: «братья Гайаваты». И рассказчик сказок Ягу, <…> Сделал лук для Гайаваты: Лук из ясеня он сделал, Стрелы сделал он из дуба, Наконечники — из яшмы, Тетиву — из кожи лани.

Learned of every bird its language, Learned their names and all their secrets, How they built their nests in Summer, Where they hid themselves in Winter, Talked with them whene’er he met them, Called them “Hiawatha’s Chickens.” Of all beasts he learned the language, Learned their names and all their secrets, How the beavers built their lodges, Where the squirrels hid their acorns, How the reindeer ran so swiftly, Why the rabbit was so timid, Talked with them whene’er he met them, Called them “Hiawatha’s Brothers.” Then Iagoo, the great boaster, <…> Made a bow for Hiawatha; From a branch of ash he made it, From an oak-bough made the arrows, Tipped with flint, and winged with feathers, And the cord he made of deer-skin.

IV.Гайавата и Мэджекивис

Hiawatha and Mudjekeewis

	Мощны руки Гайаваты! Десять раз, не отдыхая, Мог согнуть он лук упругий Так легко, что догоняли На лету друг друга стрелы. Рукавицы Гайаваты, Рукавицы, Минджикэвон, Из оленьей мягкой шкуры Обладали дивной силой: Сокрушать он мог в них скалы, Раздроблять в песчинки камни.
	Strong of arm was Hiawatha; He could shoot ten arrows upward, Shoot them with such strength and swiftness, That the tenth had left the bow-string Ere the first to earth had fallen! He had mittens, Minjekahwun, Magic mittens made of deer-skin; When upon his hands he wore them, He could smite the rocks asunder, He could grind them into powder.

	До преддверия Заката, До конца земли, где солнце В красном блеске утопает, На ночлег в воздушной бездне Опускаясь, как фламинго Опускается зарёю На печальное болото.
	To the portals of the Sunset, To the earth’s remotest border, Where into the empty spaces Sinks the sun, as a flamingo Drops into her nest at nightfall In the melancholy marshes.

V. Пост Гайаваты

Hiawatha's Fasting

Так два вечера, — лишь только Опускалось тихо солнце С неба в западные воды, Погружалось в них, краснея, Словно уголь, раскалённый В очаге Владыки Жизни, — Приходил к нему Мондамин. Молчаливо появлялся, Как роса на землю сходит, Принимающая форму Лишь тогда, когда коснётся До травы или деревьев, Но невидимая смертным В час прихода и ухода.

On the morrow and the next day, When the sun through heaven descending, Like a red and burning cinder From the hearth of the Great Spirit, Fell into the western waters, Came Mondamin for the trial, For the strife with Hiawatha; Came as silent as the dew comes, From the empty air appearing, Into empty air returning, Taking shape when earth it touches, But invisible to all men In its coming and its going.

	Встал, измученный и бледный, Гайавата, но бесстрашно Вышел — и бороться начал. И слились земля и небо, Замелькали пред глазами! Как осётр в сетях трепещет, Бьётся бешено, чтоб сети Разорвать и прыгнуть в воду, Так в груди у Гайаваты Сердце сильное стучало; Словно огненные кольца, Горизонт сверкал кровавый И кружился с Гайаватой; Сотни солнцев, разгораясь, На борьбу его глядели.
	Pale and haggard, but undaunted, From the wigwam Hiawatha Came and wrestled with Mondamin. Round about him spun the landscape, Sky and forest reeled together, And his strong heart leaped within him, As the sturgeon leaps and struggles In a net to break its meshes. Like a ring of fire around him Blazed and flared the red horizon, And a hundred suns seemed looking At the combat of the wrestlers.

Не покинул без призора Ту могилу, где Мондамин Почивал, в земле зарытый, Под дождём и ярким солнцем. День за днём над той могилой Сторожил мой Гайавата, Чтобы холм её был мягким, Не зарос травою сорной, Прогоняя свистом, криком Кагаги с его народом. Наконец зелёный стебель Показался над могилой, А за ним — другой и третий, И не кончилося лето, Как в своём уборе пышном, В золотистых, мягких косах, Встал высокий, стройный маис. И воскликнул Гайавата В восхищении: «Мондамин! Это друг людей, Мондамин!»

Nor forgotten nor neglected Was the grave where lay Mondamin, Sleeping in the rain and sunshine, Where his scattered plumes and garments Faded in the rain and sunshine. Day by day did Hiawatha Go to wait and watch beside it; Kept the dark mould soft above it, Kept it clean from weeds and insects, Drove away, with scoffs and shoutings, Kahgahgee, the king of ravens. Till at length a small green feather From the earth shot slowly upward, Then another and another, And before the Summer ended Stood the maize in all its beauty, With its shining robes about it, And its long, soft, yellow tresses; And in rapture Hiawatha Cried aloud, “It is Mondamin! Yes, the friend of man, Mondamin!”

VIII. Рыболовство Гайаваты

Hiawatha’s Fishing

	На корме сел Гайавата С длинной удочкой из кедра; Точно тсуговые ветви, Колебал прохладный ветер Перья в косах Гайаваты. На носу его пироги Села белка, Аджидомо; Точно травку луговую, Раздувал прохладный ветер Мех на шубке Аджидомо.
	At the stern sat Hiawatha, With his fishing-line of cedar; In his plumes the breeze of morning Played as in the hemlock branches; On the bows, with tail erected, Sat the squirrel, Adjidaumo; In his fur the breeze of morning Played as in the prairie grasses.

И в восторге Гайавата Крикнул им, как из пещеры: «О Кайо́шк, морские чайки, Братья, сёстры Гайаваты! Умертвил я Мише-На́му, — Помогите же мне выйти Поскорее на свободу, Рвите клювами, когтями Бок широкий Мише-Намы, И отныне и вовеки Прославлять вас будут люди, Называть, как я вас на́звал!» Дикой, шумной стаей чайки Принялися за работу, Быстро щели проклевали Меж широких рёбер Намы, И от смерти в чреве Намы, От погибели, от плена, От могилы под водою Был избавлен Гайавата.

And he shouted from below them, Cried exulting from the caverns: “O ye sea-gulls! O my brothers! I have slain the sturgeon, Nahma; Make the rifts a little larger, With your claws the openings widen, Set me free from this dark prison, And henceforward and forever Men shall speak of your achievements, Calling you Kayoshk, the sea-gulls, Yes, Kayoshk, the Noble Scratchers!” And the wild and clamorous sea-gulls Toiled with beak and claws together, Made the rifts and openings wider In the mighty ribs of Nahma, And from peril and from prison, From the body of the sturgeon, From the peril of the water, They released my Hiawatha.

IX. Гайавата и Жемчужное перо

Hiawatha and the Pearl-Feather

	В гневе солнце заходило, Пролагая путь багряный, Зажигая тучи в небе, Как вожди сжигают степи, Отступая пред врагами; А луна, ночное солнце, Вдруг восстала из засады И направилась в погоню По следам его кровавым, В ярком зареве пожара.
	Fiercely the red sun descending Burned his way along the heavens, Set the sky on fire behind him, As war-parties, when retreating, Burn the prairies on their war-trail; And the moon, the Night-sun, eastward, Suddenly starting from his ambush, Followed fast those bloody footprints, Followed in that fiery war-trail, With its glare upon his features.

	А на пне грибы желтели — Мертвецов печальных обувь.
	And whose trunk was coated over With the Dead-man’s Moccasin-leather, With the fungus white and yellow.

X. Сватовство Гайаваты

Hiawatha's Wooing

	Муж с женой подобен луку, Луку с крепкой тетивою; Хоть она его сгибает, Но ему сама послушна, Хоть она его и тянет, Но сама с ним неразлучна; Порознь оба бесполезны!
	As unto the bow the cord is, So unto the man is woman; Though she bends him, she obeys him, Though she draws him, yet she follows; Useless each without the other!
	— Гайавата

	Не женись на чужеземке, Не ищи жены по свету! Дочь соседа, хоть простая, — Что очаг в родном вигваме, Красота же чужеземки — Это лунный свет холодный, Это звёздный блеск далёкий!
	Go not eastward, go not westward, For a stranger, whom we know not! Like a fire upon the hearth-stone Is a neighbor’s homely daughter, Like the starlight or the moonlight Is the handsomest of strangers!
	— Нокомис

Солнце ласково глядело Сквозь тенистые деревья, Говорило им: «О дети! Злоба — тьма, любовь — свет солнца, Жизнь играет тьмой и светом, — Правь любовью, Гайавата!» Месяц с неба в час полночный Заглянул в шалаш, наполнил Мрак таинственным сияньем И шепнул им: «Дети, дети! Ночь тиха, а день тревожен; Жены слабы и покорны, А мужья властолюбивы, — Правь терпеньем, Миннегага!»

From the sky the sun benignant Looked upon them through the branches, Saying to them, “O my children, Love is sunshine, hate is shadow, Life is checkered shade and sunshine, Rule by love, O Hiawatha!” From the sky the moon looked at them, Filled the lodge with mystic splendors, Whispered to them, “O my children, Day is restless, night is quiet, Man imperious, woman feeble; Half is mine, although I follow; Rule by patience, Laughing Water!”

XI. Свадебный пир Гайаваты

Hiawatha's Wedding-Feast

«Протанцуй нам, По-Пок-Кивис, Танец Нищего весёлый, Чтобы пир был веселее, Чтобы время шло приятней, Чтоб довольны были гости!» И красавец По-Пок-Кивис, Беззаботный Йенадиззи, Озорник, всегда готовый Веселиться и буянить, Тотчас встал среди собранья. Ловок был он в плясках, в танцах, В состязаньях и забавах, Смел и ловок в разных играх, Даже в самых трудных играх! <…> На деревне По-Пок-Кивис Слыл пропащим человеком, Игроком, лентяем, трусом; Но насмешки и прозванья Не смущали Йенадиззи: Ведь зато он был красавец И большой любимец женщин!

“O Pau-Puk-Keewis, Dance for us your merry dances, Dance the Beggar’s Dance to please us, That the feast may be more joyous, That the time may pass more gayly, And our guests be more contented!” Then the handsome Pau-Puk-Keewis, He the idle Yenadizze, He the merry mischief-maker, Whom the people called the Storm-Fool, Rose among the guests assembled. Skilled was he in sports and pastimes, In the merry dance of snow-shoes, In the play of quoits and ball-play; Skilled was he in games of hazard, In all games of skill and hazard <…>. Though the warriors called him Faint-Heart, Called him coward, Shaugodaya, Idler, gambler, Yenadizze, Little heeded he their jesting, Little cared he for their insults, For the women and the maidens Loved the handsome Pau-Puk-Keewis.

Так прекрасный Чайбайабос Песню пел любви-томленья; И хвастливый, старый Ягу, Удивительный рассказчик, Слушал с завистью, как гости Восторгались сладким пеньем; Но потом, по их улыбкам, По глазам и по движеньям Увидал, что всё собранье С нетерпеньем ожидает И его весёлых басен, Непомерно лживых сказок. Очень был хвастлив мой Ягу! В самых дивных приключеньях, В самых смелых предприятиях — Всюду был героем Ягу: Он узнал их не по слухам, Он воочию их видел!

Thus the gentle Chibiabos Sang his song of love and longing; And Iagoo, the great boaster, He the marvellous story-teller, He the friend of old Nokomis, Jealous of the sweet musician, Jealous of the applause they gave him, Saw in all the eyes around him, Saw in all their looks and gestures, That the wedding guests assembled Longed to hear his pleasant stories, His immeasurable falsehoods. Very boastful was Iagoo; Never heard he an adventure But himself had met a greater; Never any deed of daring But himself had done a bolder; Never any marvellous story But himself could tell a stranger.

XII. Сын Вечерней Звезды

The Son of the Evening Star

	То не солнце ли заходит Над равниной водяною? Иль то раненый фламинго Тихо плавает, летает, Обагряет волны кровью, Кровью, падающей с перьев, Наполняет воздух блеском, Блеском длинных красных перьев?
	Can it be the sun descending O’er the level plain of water? Or the Red Swan floating, flying, Wounded by the magic arrow, Staining all the waves with crimson, With the crimson of its life-blood, Filling all the air with splendor, With the splendor of its plumage?

На пути их, в дебрях леса, Дуб лежал, погибший в бурю, Дуб-гигант, покрытый мохом, Полусгнивший под листвою, Почерневший и дуплистый. Увидав его, Оссэо Испустил вдруг крик тоскливый И в дупло, как в яму, прыгнул. Старым, дряхлым, безобразным Он упал в него, а вышел — Сильным, стройным и высоким, Статным юношей, красавцем! Так вернулася к Оссэо Красота его и юность; Но — увы! — за ним мгновенно Овини преобразилась! Стала древнею старухой, Дряхлой, жалкою старухой, Поплелась с клюкой, согнувшись, И смеялись все над нею Непристойным, громким смехом. Но Оссэо не смеялся, Овини он не покинул, Нежно взял её сухую Руку — тёмную, в морщинах, Как дубовый лист зимою, Называл своею милой…

On their pathway through the woodlands Lay an oak, by storms uprooted, Lay the great trunk of an oak-tree, Buried half in leaves and mosses, Mouldering, crumbling, huge and hollow. And Osseo, when he saw it, Gave a shout, a cry of anguish, Leaped into its yawning cavern, At one end went in an old man, Wasted, wrinkled, old, and ugly; From the other came a young man, Tall and straight and strong and handsome. Thus Osseo was transfigured, Thus restored to youth and beauty; But, alas for good Osseo, And for Oweenee, the faithful! Strangely, too, was she transfigured. Changed into a weak old woman, With a staff she tottered onward, Wasted, wrinkled, old, and ugly! And the sisters and their husbands Laughed until the echoing forest Rang with their unseemly laughter. “But Osseo turned not from her, Walked with slower step beside her, Took her hand, as brown and withered As an oak-leaf is in Winter, Called her sweetheart…

XV. Плач Гайаваты

Hiawatha's Lamentation

К Чайбайабосу взывали, Чтоб восстал он из могилы, Из песков Большого Моря, И настолько властны были Заклинанья и призывы, Что услышал Чайбайабос Их в пучине Гитчи-Гюми, Из песков он встал, внимая Звукам бубнов, пенью гимнов, И пришёл к дверям вигвама, Повинуясь заклинаньям. Там ему, в дверную щёлку, Дали уголь раскалённый, Нарекли его владыкой В царстве духов, в царстве мёртвых И, прощаясь, приказали Разводить костры для мёртвых, Для печальных их ночлегов На пути в Страну Понима. Из родимого селенья, От родных и близких сердцу, По зелёным чащам леса, Как дымок, как тень, безмолвно Удалился Чайбайабос. Где касался он деревьев — Не качалися деревья, Где ступал — трава не мялась, Не шумела под ногами. Так четыре дня и ночи Шёл он медленной стопою По дороге всех усопших; Земляникою усопших На пути своём питался, Переправился на дубе Чрез печальную их реку, По Серебряным Озёрам Плыл на Каменной Пироге, И в Селения Блаженных, В царство духов, в царство теней, Принесло его теченье. На пути он много видел Бледных духов, нагружённых, Истомлённых тяжкой ношей: И одеждой, и оружьем, И горшками с разной пищей, Что друзья им надавали На дорогу в край Понима. Горько жаловались духи: «Ах, зачем на нас живые Возлагают бремя это! Лучше б мы пошли нагими, Лучше б голод мы терпели, Чем нести такое бремя! — Истомил нас путь далёкий!»

They summoned Chibiabos From his grave beneath the waters, From the sands of Gitche Gumee Summoned Hiawatha’s brother. And so mighty was the magic Of that cry and invocation, That he heard it as he lay there Underneath the Big-Sea-Water; From the sand he rose and listened, Heard the music and the singing, Came, obedient to the summons, To the doorway of the wigwam, But to enter they forbade him. Through a chink a coal they gave him, Through the door a burning fire-brand; Ruler in the Land of Spirits, Ruler o’er the dead, they made him, Telling him a fire to kindle For all those that died thereafter, Camp-fires for their night encampments On their solitary journey To the kingdom of Ponemah, To the land of the Hereafter. From the village of his childhood, From the homes of those who knew him, Passing silent through the forest, Like a smoke-wreath wafted sideways, Slowly vanished Chibiabos! Where he passed, the branches moved not, Where he trod, the grasses bent not, And the fallen leaves of last year Made no sound beneath his footstep. Four whole days he journeyed onward Down the pathway of the dead men; On the dead-man’s strawberry feasted, Crossed the melancholy river, On the swinging log he crossed it, Came unto the Lake of Silver, In the Stone Canoe was carried To the Islands of the Blessed, To the land of ghosts and shadows. On that journey, moving slowly, Many weary spirits saw he, Panting under heavy burdens, Laden with war-clubs, bows and arrows, Robes of fur, and pots and kettles, And with food that friends had given For that solitary journey. “Ay! why do the living,” said they, “Lay such heavy burdens on us! Better were it to go naked, Better were it to go fasting, Than to bear such heavy burdens On our long and weary journey!”

XVI. По-Пок-Кивис

Pau-Puk-Keewis

Ягу <…> забавлял гостей рассказом Об Оджиге, о кунице: Как она пробила небо, Как вскарабкалась на небо, Лето выпустила с неба; Как сначала подвиг этот Совершить пыталась выдра, Как барсук с бобром и рысью На вершины гор взбирались, Бились в небо головами, Бились лапами, но небо Только трескалось над ними; Как отважилась на подвиг, Наконец, и росомаха. «Подскочила росомаха, <…> — и над нею Так и вздулся свод небесный, Словно лёд в реке весною! Подскочила снова — небо Гулко треснуло над нею, Словно льдина в половодье! Подскочила напоследок — Небо вдребезги разбила, Скрылась в небе, а за нею И Оджиг в одно мгновенье Очутилася на небе!» «Слушай! — крикнул По-Пок-Кивис, Появляясь на пороге. — Надоели эти сказки! <…> Мы отыщем для забавы Кое-что получше сказок». Тут, торжественно раскрывши Свой кошель из волчьей кожи, По-Пок-Кивис вынул чашу И фигуры Погасэна: Томагаук, Поггэво́гон, Рыбку маленькую, Киго, Пару змей и пару пешек, Три утёнка и четыре Медных диска, Озавабик. Все фигуры, кроме дисков, Тёмных сверху, светлых снизу, Были сделаны из кости И покрыты яркой краской, — Красной сверху, белой снизу. Положив фигуры в чашу, Он встряхнул, перемешал их, Кинул наземь пред собою И выкрикивал, что вышло: «Красным кверху пали кости, А змея, Кинэбик, стала На блестящем медном диске; Счетом сто и тридцать восемь!»

Iagoo <…> was telling them the story Of Ojeeg, the Summer-Maker, How he made a hole in heaven, How he climbed up into heaven, And let out the summer-weather, The perpetual, pleasant Summer; How the Otter first essayed it; How the Beaver, Lynx, and Badger Tried in turn the great achievement, From the summit of the mountain Smote their fists against the heavens, Smote against the sky their foreheads, Cracked the sky, but could not break it; How the Wolverine, uprising, Made him ready for the encounter, Bent his knees down, like a squirrel, Drew his arms back, like a cricket. <…> “Once he leaped, and lo! above him Bent the sky, as ice in rivers When the waters rise beneath it; Twice he leaped, and lo! above him Cracked the sky, as ice in rivers When the freshet is at highest! Thrice he leaped, and lo! above him Broke the shattered sky asunder, And he disappeared within it, And Ojeeg, the Fisher Weasel, With a bound went in behind him!” “Hark you!” shouted Pau-Puk-Keewis As he entered at the doorway; “I am tired of all this talking <…>. Here is something to amuse you, Better than this endless talking.” Then from out his pouch of wolf-skin Forth he drew, with solemn manner, All the game of Bowl and Counters, Pugasaing, with thirteen pieces. White on one side were they painted, And vermilion on the other; Two Kenabeeks or great serpents, Two Ininewug or wedge-men, One great war-club, Pugamaugun, And one slender fish, the Keego, Four round pieces, Ozawabeeks, And three Sheshebwug or ducklings. All were made of bone and painted, All except the Ozawabeeks; These were brass, on one side burnished, And were black upon the other. In a wooden bowl he placed them, Shook and jostled them together, Threw them on the ground before him, Thus exclaiming and explaining: “Red side up are all the pieces, And one great Kenabeek standing On the bright side of a brass piece, On a burnished Ozawabeek; Thirteen tens and eight are counted.”

XVIII. Смерть Квазинда

The Death of Kwasind

Далеко прошёл по свету Слух о Квазинде могучем: Он соперников не ведал <…>. И завистливое племя Злобных Гномов и Пигмеев, Злобных духов Пок-Уэджис, Погубить его решило. «Если этот дерзкий Квазинд, Ненавистный всем нам Квазинд, Поживёт ещё на свете, Всё губя, уничтожая, Удивляя все народы Дивной силою своею, — Что же будет с Пок-Уэджис? ~ Говорили Пок-Уэджис. — Он растопчет нас, раздавит, Он подводным злобным духам Всех нас кинет на съеденье!» <…> Сила Квазинда и слабость Только в темени таилась: <…> Только в темя можно было Насмерть Квазинда поранить, Но и то одним оружьем — Голубой еловой шишкой.

Far and wide among the nations Spread the name and fame of Kwasind; No man dared to strive with Kwasind <…>. But the mischievous Puk-Wudjies, They the envious Little People, They the fairies and the pygmies, Plotted and conspired against him. “If this hateful Kwasind,” said they, “If this great, outrageous fellow Goes on thus a little longer, Tearing everything he touches, Rending everything to pieces, Filling all the world with wonder, What becomes of the Puk-Wudjies? Who will care for the Puk-Wudjies? He will tread us down like mushrooms, Drive us all into the water, Give our bodies to be eaten By the wicked Nee-ba-naw-baigs, By the Spirits of the water!” <…> Now this wondrous strength of Kwasind In his crown alone was seated; In his crown too was his weakness <…>. Even there the only weapon That could wound him, that could slay him, Was the seed-cone of the pine-tree, Was the blue cone of the fir-tree.

По реке плыл мощный Квазинд, По теченью плыл лениво, По дремотной Таквамино Плыл в берёзовой пироге, Истомлённый тяжким зноем, Усыплённый тишиною. По ветвям, к реке склонённым, По кудрям берёз плакучих, Осторожно опустился На него Дух Сна, Нэпавин; В сонме спутников незримых, Во главе воздушной рати, По ветвям сошёл Нэпавин, Бирюзовой Дэш-кво-ни-ши, Стрекозою, стал он тихо Над пловцом усталым реять. Квазинд слышал чей-то шёпот, Смутный, словно вздохи сосен, Словно дальний ропот моря, Словно дальний шум прибоя, И почувствовал удары Томагауков воздушных, Поражавших прямо в темя, Управляемых несметной Ратью Духов Сна незримых. И от первого удара Обняла его дремота, От второго — он бессильно Опустил весло в пирогу, После третьего — окрестность Перед ним покрылась тьмою: Крепким сном забылся Квазинд. Так и плыл он по теченью <…> Мимо лагеря Пигмеев. Градом сыпалися шишки, Голубые шишки елей В темя Квазинда с прибрежья. <…> И упал на борт пироги И свалился в реку Квазинд, Головою вниз, как выдра, В воду сонную свалился; <…> Так погиб могучий Квазинд. Но хранилось долго-долго Имя Квазинда в народе, И когда в лесах зимою Бушевали, выли бури, С треском гнули и ломали Ветви стонущих деревьев, — «Квазинд! — люди говорили. — Это Квазинд собирает На костёр себе валежник!»

Down the river came the Strong Man, In his birch canoe came Kwasind, Floating slowly down the current Of the sluggish Taquamenaw, Very languid with the weather, Very sleepy with the silence. From the overhanging branches, From the tassels of the birch-trees, Soft the Spirit of Sleep descended; By his airy hosts surrounded, His invisible attendants, Came the Spirit of Sleep, Nepahwin; Like a burnished Dush-kwo-ne-she, Like a dragon-fly, he hovered O’er the drowsy head of Kwasind. To his ear there came a murmur As of waves upon a sea-shore, As of far-off tumbling waters, As of winds among the pine-trees; And he felt upon his forehead Blows of little airy war-clubs, Wielded by the slumbrous legions Of the Spirit of Sleep, Nepahwin, As of some one breathing on him. At the first blow of their war-clubs, Fell a drowsiness on Kwasind; At the second blow they smote him, Motionless his paddle rested; At the third, before his vision Reeled the landscape Into darkness, Very sound asleep was Kwasind. So he floated down the river, <…> Underneath the war encampment Of the pygmies, the Puk-Wudjies. There they stood, all armed and waiting, Hurled the pine-cones down upon him, Struck him on his brawny shoulders, On his crown defenceless struck him. <…> And he sideways swayed and tumbled, Sideways fell into the river, Plunged beneath the sluggish water Headlong, as an otter plunges; <…> Nothing more was seen of Kwasind. But the memory of the Strong Man Lingered long among the people, And whenever through the forest Raged and roared the wintry tempest, And the branches, tossed and troubled, Creaked and groaned and split asunder, “Kwasind!” cried they; “that is Kwasind! He is gathering in his fire-wood!”

XXI. След Белого

The White Man's Foot

Из далёких стран Востока, Из серебряных чертогов, Словно воин в ярких красках, Солнце вышло и сказало: «Вот и я! Любуйтесь солнцем, Гизисом, могучим солнцем!» Онемел при этом старец. От земли теплом пахнуло, <…> Увидал Сэгвон яснее Старца лик холодный, мёртвый: То был Пибоан могучий! По щекам его бежали, Как весенние потоки, Слёзы тёплые струями, Сам же он всё уменьшался В блеске радостного солнца — Паром таял в блеске солнца, Влагой всачивался в землю, И Сэгвон среди вигвама, Там, где ночью мокрый хворост В очаге дымился, тлея, Увидал цветок весенний, Первоцвет, привет весенний, Мискодит в зелёных листьях.

From the distant realms of Wabun, From his shining lodge of silver, Like a warrior robed and painted, Came the sun, and said, “Behold me Gheezis, the great sun, behold me!” Then the old man’s tongue was speechless And the air grew warm and pleasant <…>. And Segwun, the youthful stranger, More distinctly in the daylight Saw the icy face before him; It was Peboan, the Winter! From his eyes the tears were flowing, As from melting lakes the streamlets, And his body shrunk and dwindled As the shouting sun ascended, Till into the air it faded, Till into the ground it vanished, And the young man saw before him, On the hearth-stone of the wigwam, Where the fire had smoked and smouldered, Saw the earliest flower of Spring-time, Saw the Beauty of the Spring-time, Saw the Miskodeed in blossom.

Вся деревня собралася Слушать, как хвалился Ягу Приключеньями своими <…>. Он сказал, что видел море Больше, чем Большое Море, Много больше Гитчи-Гюми <…>. В нём, сказал он, в этом море, Плыл огромный челн крылатый, Шла крылатая пирога, Больше целой рощи сосен, Выше самых старых сосен. Тут все воины и старцы Поглядели друг на друга, Засмеялись и сказали: «Ко, не верится нам что-то!» Из жерла её, сказал он, Вдруг раздался гром, в честь Ягу, Стрелы молнии сверкнули. Тут все воины и жёны Без стыда захохотали. «Ко, — сказали, — вот так сказка!» В ней, сказал он, плыли люди, Да, сказал он, в этой лодке Я сто воинов увидел. Лица воинов тех были Белой выкрашены краской, Подбородки же покрыты Были густо волосами. Тут уж все над бедным Ягу Стали громко издеваться, Закричали, зашумели, Словно во́роны на соснах <…>. Гайавата не смеялся, — Он на шутки и насмешки Строго им в ответ промолвил: «Ягу правду говорит нам; Было мне дано виденье, <…> Видел сам я бледнолицых <…>. Гитчи Манито могучий, Дух Великий и Создатель, С ними шлёт свои веленья, Шлёт свои нам приказанья. Где живут они, — там вьются Амо, делатели мёда, Мухи с жалами роятся. Где идут они — повсюду Вырастает вслед за ними Мискодит, краса природы. Springs a flower unknown among us, Springs the White-man’s Foot in blossom И когда мы их увидим, Мы должны их, словно братьев, Встретить с лаской и приветом».

And the people of the village Listened to him as he told them Of his marvellous adventures <…>. He had seen, he said, a water Bigger than the Big-Sea-Water, Broader than the Gitche Gumee <…>. O’er it, said he, o’er this water Came a great canoe with pinions, A canoe with wings came flying, Bigger than a grove of pine-trees, Taller than the tallest tree-tops! And the old men and the women Looked and tittered at each other; “Kaw!” they said, “we don’t believe it!” From its mouth, he said, to greet him, Came Waywassimo, the lightning, Came the thunder, Annemeekee! And the warriors and the women Laughed aloud at poor Iagoo; “Kaw!” they said, “what tales you tell us!” In it, said he, came a people, In the great canoe with pinions Came, he said, a hundred warriors; Painted white were all their faces And with hair their chins were covered! And the warriors and the women Laughed and shouted in derision, Like the ravens on the tree-tops <…>. Only Hiawatha laughed not, But he gravely spake and answered To their jeering and their jesting: “True is all Iagoo tells us; I have seen it in a vision, <…> Seen the people with white faces <…>. “Gitche Manito, the Mighty, The Great Spirit, the Creator, Sends them hither on his errand. Sends them to us with his message. Wheresoe’er they move, before them Swarms the stinging fly, the Ahmo, Swarms the bee, the honey-maker; Wheresoe’er they tread, beneath them Springs a flower unknown among us, Springs the White-man’s Foot in blossom. “Let us welcome, then, the strangers, Hail them as our friends and brothers, And the heart’s right hand of friendship Give them when they come to see us.”

XXII. Уход Гайаваты

Hiawatha’s Departure

И плывут в той лодке люди Из далёких стран Востока, Лучезарного рассвета; То наставник бледнолицых, Их пророк в одежде чёрной, По воде с проводниками И с друзьями путь свой держит. <…> И наставник бледнолицых <…> На песчаный берег вышел. Громко, радостно воскликнув, Так промолвил Гайавата: «Светел день, о чужеземцы, День, в который вы пришли к нам! Всё селенье наше ждёт вас, Все вигвамы вам открыты. Никогда ещё так пышно Не цвела земля цветами, Никогда на небе солнце Не сияло так, как ныне <…>. Никогда табак наш не был Так душист и так приятен, Никогда не зеленели Наши нивы так, как ныне, В день, когда из стран Востока Вы пришли в селенье наше!»

And within it came a people From the distant land of Wabun, From the farthest realms of morning Came the Black-Robe chief, the Prophet, He the Priest of Prayer, the Pale-face, With his guides and his companions. <…> The Black-Robe chief, the Pale-face, <…> Landed on the sandy margin. Then the joyous Hiawatha Cried aloud and spake in this wise: “Beautiful is the sun, O strangers, When you come so far to see us! All our town in peace awaits you, All our doors stand open for you; You shall enter all our wigwams, For the heart’s right hand we give you. “Never bloomed the earth so gayly, Never shone the sun so brightly, As to-day they shine and blossom <…>. Never before had our tobacco Such a sweet and pleasant flavor, Never the broad leaves of our cornfields Were so beautiful to look on, As they seem to us this morning, When you come so far to see us!”

Перевод

Иван Бунин, 1896—1903 (с некоторыми уточнениями)

О поэме

	… космогоническая поэма «Песнь о Гайавате», представляет крупную попытку отобразить сквозь призму современной впечатлительности первобытные сказания первородных сынов Земли, ведающих первый поцелуй Солнца и Луны.
	— Константин Бальмонт, «Полярность», 1908