Татьяна Ларина

Татьяна Ла́рина — главная героиня стихотворного романа Александра Пушкина «Евгений Онегин».

В романе

См. цитаты из строф с общей характеристикой Татьяны в статье о романе:

• Глава вторая: XXV
• Третья: VII—X, XXV, письмо Онегину
• Пятая: V
• Восьмая: XIV

Анализ и критика

XIX век

	Святочное гадание Татьяны <…> показывает, что милая сия мечтательница не есть сама существо мечтательное, но верный портрет с живых подлинников: поэт в сём отношении не хотел поставить её понятиями выше того круга, в котором она взросла и жила. Чудесный сон её был следствием её гаданий и предрассудков.
	— «„Евгений Онегин“. Гл. IV и V»

	Поэт в своей 8 главе похож сам на Татьяну: для лицейского товарища, для человека, который с ним вырос и его знает наизусть, как я, везде заметно чувство, коим Пушкин переполнен, хотя он, подобно своей Татьяне, и не хочет, чтоб об этом чувстве знал свет.
	— Вильгельм Кюхельбекер, дневник, 17 февраля 1832

• см. Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья девятая, февраль 1845

	… уж такова участь русских женщин, что русская поэзия не ладит с ними, да и только! Не знаем, кто тут виноват, русские ли женщины или русская поэзия; но знаем, что только Пушкину удалось, в лице Татьяны, схватить несколько черт русской женщины, да и то ему необходимо было сделать её светскою дамою, чтоб сообщить её характеру определённость и самобытность.
	— Виссарион Белинский, «Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым», февраль 1846

• см. Дмитрий Писарев, «Пушкин и Белинский. „Евгений Онегин“» (VI—VIII), 1865

Надо сказать, что у нас, в литературе (да, я думаю, и везде), особенно два главные образа женщин постоянно являются в произведениях слова параллельно, как две противоположности: характер положительный — пушкинская Ольга и идеальный — его же Татьяна. Один — безусловное пассивное выражение эпохи, тип, отливающийся, как воск, в готовую, господствующую форму. Другой — с инстинктами самосознания, самобытности, самодеятельности. Оттого первый ясен, открыт, понятен сразу <…>. Другой, напротив, своеобразен, ищет сам своего выражения и формы, и оттого кажется капризным, таинственным, малоуловимым.

— Иван Гончаров, «Лучше поздно, чем никогда», 1879

… это тип твёрдый, стоящий твёрдо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чём правда, что и выразилось в финале поэмы. Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы. <…> Это она-то эмбрион, это после письма-то её к Онегину! Если есть кто нравственный эмбрион в поэме, так это, конечно, он сам, Онегин, и это бесспорно. <…> Кстати, кто сказал, что светская, придворная жизнь тлетворно коснулась её души и что именно сан светской дамы и новые светские понятия были отчасти причиной отказа её Онегину? Нет, это не так было. Нет, это та же Таня, та же прежняя деревенская Таня! Она не испорчена, она, напротив, удручена этою пышною петербургскою жизнью, надломлена и страдает; она ненавидит свой сан светской дамы, и кто судит о ней иначе, тот совсем не понимает того, что хотел сказать Пушкин. <…> Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того — пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца её не знает вовсе, уважает её, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? <…> Скажите, могла ли решить иначе Татьяна, с её высокою душой, с её сердцем, столь пострадавшим? Нет; чистая русская душа решает вот как: «Пусть, пусть я одна лишусь счастия, пусть моё несчастье безмерно сильнее, чем несчастье этого старика, пусть, наконец, никто и никогда, а этот старик тоже, не узнают моей жертвы и не оценят её, но не хочу быть счастливою, загубив другого!»

— Фёдор Достоевский, речь 8 июня 1880

XX век

В «Невском альманахе» на 1829 год было помещено несколько картинок к шумевшему в то время «Евгению Онегину». Одна картинка изображала Татьяну за письмом к Онегину. Дебелая девица с лицом коровницы сидит на стуле в одной кисейно-прозрачной рубашке, спускающейся с плеча, и держит в руке кусок бумаги. Пушкин написал на эту картинку эпиграмму. <…> Я не представляю себе человека, сколько-нибудь любящего Пушкина и его поэзию, который бы рассмеялся, прочитав эту эпиграмму. Как-никак тут задевается не только плохая картинка, но и сама Татьяна — один из самых прекрасных и целомудренных женских образов в нашей литературе. Это совсем то же, что для верующего, например, читать эпиграмму, где, по поводу плохого образа богоматери, в вульгарно-цинических выражениях описывались бы тело и разные интимные отправления богоматери. <…> да ведь эпиграмму-то написал сам Пушкин! <…> И недоумевающая неловкость овладевает душой.

— Викентий Вересаев, «В двух планах (О творчестве Пушкина)», 1929

Взгляд Пушкина на русскую действительность злободневен и субъективен и весь окрашен тем эгоцентризмом, который в плане художественном мог претворяться в высокий лиризм, но в плане житейском переходил в вульгарное приспособленчество. Крайне характерно в этом отношении изменение образа Татьяны на протяжении «Евгения Онегина». В начале Татьяна дана как пробуждающаяся личность, противопоставленная, с одной стороны, обывательской среде уездных помещиков, а с другой — зрелому Евгению. Эта Татьяна теснейшим образом связана с весной передового дворянства, певцом которой в эти годы был Пушкин. Ко времени восьмой главы такая Татьяна становится не нужна Пушкину, и судьба её характера теперь определяется потребностями того приспособления к николаевской знати, которая была для Пушкина очередной задачей. Татьяна восьмой главы, с одной стороны, — апофеоз великосветской дамы — высшего выражения той знати, к которой Пушкин должен был приспособиться, с другой — моральный образец верной жены для Натальи Николаевны, которая, будучи «отдана» Пушкину, так же хладнокровно относилась к нему, как Татьяна к своему генералу, но будущее супружеское поведение которой было существенным элементом в приспособлении Пушкина к «высшему кругу». Надежды Пушкина на неё как на средство такого приспособления и были сублимированы в высоком лиризме восьмой главы. Образ Татьяны как целое оказался весь изменён новыми «потребностями времени», изменён до такой степени, что первоначальный замысел был совершенно заслонён от читательского сознания. <…> В результате такой своеобразной «оперативности» пушкинских точек зрения и силой лиризма Татьяна из живого человека дворянской России оказалась превращена в своеобразную кривую политически-обусловленных настроений своего создателя, и образ её, показанный с принципиально разных точек зрения, оказался разорван, как в кубистической картине.

— Дмитрий Святополк-Мирский, «Проблема Пушкина», 1934

Достоевский, чтобы доказать, что только русская женщина способна на такой подвиг, какой совершила Татьяна, отказавшись от «адюльтера», сопоставляет её с героинями иностранных романов. Забавно, кстати сказать, то, что он забыл, какие романы читались в татьянино время. В этих романах, почтенных, чувствительных романах XVIII в., возвеличиваются семейные добродетели. Но Достоевский думал о жорж-зандовских героинях. <…> Татьяна убила Онегина, обратила его из живого человека в «препарат», «тип» — и то, что она сделала с ним, другие сделали с нею. И она стала типом, «прототипом», и её заспиртовали и поместили в стеклянную банку, и из неё вынули её живую душу, и её обезличили. <…> Это потому, что сам Пушкин никогда не жил в русском сознании. Судьба Евгения и Татьяны — его судьба.

— Пётр Бицилли, «Смерть Евгения и Татьяны»

	Татьяна — живое опровержение болезненного романтического химеризма.
	— Вячеслав Иванов, «О Пушкине: Роман в стихах», 1937

… Татьяна у Пушкина воспитывалась на книгах XVIII и самого начала XIX столетия, ещё не затронутых «мировой скорбью» и депрессией разбитого романтизма. Это объясняется не только тем, что провинция отставала от движения современной литературы, не только несколько наивным литературным кругозором провинциальной барышни, но и тем, что Татьяне оказались ближе более оптимистические, более нравственно-здоровые писатели, чуждые разлагающей рефлексии и аморализма <…>. Татьяна осталась чужда онегинской литературе и тогда, когда узнала её. Она осталась верна своим «идеальным» книжным учителям.

— Григорий Гуковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (гл. 3), 1948

	Вся Татьяна целиком <…> не могла бы просуществовать и двух стихов без поддержки литературных прототипов.
	— Владимир Набоков, «Заметки переводчика», 1957

Та, как известно, помимо незадачливой партнёрши Онегина и хладнокровной жены генерала, являлась личной Музой Пушкина и исполнила эту роль лучше всех прочих женщин. Я даже думаю, что она для того и не связалась с Онегиным и соблюла верность нелюбимому мужу, чтобы у неё оставалось больше свободного времени перечитывать Пушкина и томиться по нём. Пушкин её, так сказать, сохранял для себя. <…> в Татьяне Пушкин копировал кое-какие черты с портрета своей поэзии, вперемешку с другими милыми его сердцу достоинствами <…>. Открыв письмо Татьяны, мы — проваливаемся. Проваливаемся в человека, как в реку, которая несёт нас вольным, переворачивающим течением, омывая контуры души, всецело выраженной потоком речи.

— Андрей Синявский, «Прогулки с Пушкиным», 1968 [1973]

См. также

• Евгений Онегин
• Владимир Ленский