Торквато Тассо (Кукольник)

«Торквато Тассо» — стихотворная «драматическая фантазия» Нестора Кукольника 1830—31 годов, впервые полностью изданная в 1833.

Цитаты

Акт пятый

Тасс (ходя около храма и осматривая) О, кто тебя из камня изваял, Великий храм, и на земле поставил, Божественный венец искусства? Дивно Твой купол вознесён под купол неба И спорит с ним красой и велелепьем; Как вечность, тянутся столпы; как мыслям Великого ума, им нет числа; И как мечты поэта, стройны, мрачны, Они глядят с презрением на мир И в небеса бегут, землей гнушаясь. Как в зеркало, гляжусь я в этот храм — И он меня так странно отражает! Я вижу в нём себя — и не себя. Мне кажется, он рук моих созданье; Когда же я воздвиг его, не помню. Смотрю, не насмотрюсь; он мне знаком… То славы храм, то Римский Пантеон! Давно об нём певцы пропели песни, Давно молва своё проговорила, А он всё нов, дряхлея, молодится, И нет конца его существованью!.. <…> Первый голос Ах! Убежим! Он как-то странно ходит. Он на одном кружится месте. Боже! Как странен он! Ой, убежим; ты знаешь, Что город наш наполнен всякой дрянью! Второй И, перестань! Не вор он, не убийца. Смотри: на нём какое одеянье, То, верно, издалёка иностранец Пред камнями ночует Пантеона. У этих иностранцев всё не так, <…> Слыхала я, <…> Что многие из этих сумасшедших Приходят к камню, камень обнимают, С ним говорят иной раз целый день И с камнем ночь бессонную проводят. Третий Смотри, смотри! Как жадно в этот храм Чудак влепил тоскующие очи! — явление первое

Тасс (обращаясь к народу, но не примечая чрезвычайного стечения) Великий Рим! Уста простолюдина Без трепета, без страха и волненья Твоё святое имя произносят! Но тот, кто жизнь великия столицы С вниманьем, любопытством прочитал, Кто чудеса твоих граждан-героев Постиг, запечатлел и оценил, — Без страха тот, без трепета, боязни Пяти шагов по улицам твоим Не может сделать; всё под ним горит Торжественным каким-то, дивным светом; Смущённый, он боится наступить На тайную гробницу человека, Великого оружьем иль умом. — там же

Гонзаго … Рим Весь в торжестве, и завтра в Капитолий, Согласно с волей Папы, Тасс наш вступит И от руки народа будет венчан! Его святейшество опасно болен, И потому при торжестве не будет; Но торжества не хочет отлагать, Чтобы нечаянно у них кончина Не вырвала двойного торжества: У одного венца, а у другого — чести Быть современником венчанья Тасса И главною тому причиной. Слава И благодарность — вот чем Рим наполнен! — явление второе

Седьмой [голос]. Да слава камень воскресить возможет… Осьмой. А человека может умертвить… — явление третие

Народ Торквато Тасс! Поэту честь и слава! Тасс Благодарю, друзья, благодарю! От радости я изнемог!.. Мне дурно… О! дайте сесть… Пусть сладкий воздух Рима Мне возвратит слабеющие силы. Приносят креслы. Тасс садится и погружается в мечтания. Народ пребывает в безмолвии. Тасс (тихим, но внятным голосом) И это всё для нищего певца! Для бедного певца Иерусалима!.. Как оглянусь, мне кажется, я прожил Какую-то большую эпопею, Трагедию огромную я прожил… День настаёт! Готовится развязка, И утром я засну вечерним сном… Настанет время, и меня не будет, И все мои мечты и вдохновенья В одно воспоминанье перельются! В Италии моей уснёт искусство, Поэзия разлюбит край Торквата И перейдёт на Запад и на Север!.. Тогда в снегах, в туманном, хладном сердце Пробудится о мне воспоминанье… Тот юноша, холодный и суровый, От всех храня все мысли и все чувства, Как друга своего, меня полюбит. Шесть лет со мной он будет без разлуки. Ещё дитя, в училище, за книгой, Он обо мне начнёт мечтать и думать, И жизнь мою расскажет перед светом. Как биограф, холодный и пристрастный, Он не пойдёт год от году искать Всех горестей моих и всех несчастий, Чтоб в безобразной куче их представить. Нет! Он в душе угрюмой воскресит Всю внутреннюю жизнь Торквата Тасса И выставит её в науку людям… И эти люди прибегут смотреть, Как жил Торкват; большая половина Трагедию прослушает без вздоха! Всегда, везде одни и те же люди… Но, может быть, — кто знает? — поколенья Изменятся… Постойте!.. Вижу я: Весь Запад в хладный Север переходит… О! сколько там певцов и музыкантов, Художников и умных и искусных! Италии моей уже не видно… Но место то, где чудная лежала, Покрыл высокий холм — могильный холм, Но всё ещё великий и прекрасный! В нём есть врата, и любопытный Север Теснится в них, то входит, то выходит… И всякий раз из чудного холма Какой-нибудь клад дорогой уносит… <…> Вот, вижу я: в толпе кудрявых тевтов Поднялись два гиганта, и в венцах! Один — меня узнал и сладкой лирой Приветствует! Благодарю, поэт! Другой мечту прекрасную голубит! <…> Но мне дика простая красота Без вымыслов, наряда, украшений, И странен звук германских вдохновений! Друзья мои! Вот истинный поэт! Послушайте, как стих его рокочет: То пламенно раздастся, то умрёт, То вдруг скорбит, то пляшет и хохочет. Вокруг него мороз, свирепый хлад, Огни гаснут, рассветает. А всё на нём цветёт венец лавровый. Откуда он? Неведомый наряд! Под шубой весь и в шапке соболёвой! Анакреон, Гораций, Симонид Вокруг стоят с подъятыми очами, И Пиндар сам почтительно глядит, Как он гремит полночными струнами! Что ж он поёт? Его язык мне нов. В нём гром гремит в словах далекогласных, Тоска горюет тихо, а любовь Купается в созвучьях сладострастных! Как тот язык великолепен, горд; Как рифм его лобзание — роскошно! Как гибок он — и вместе как он твёрд! Благословен язык земли полночной! Не разберу я, к сожаленью, слов, Он, кажется, поёт про честь, про славу, Про сладкую к отечеству любовь, Про новую полночную державу… — там же

Я в пристани — и ни за что на свете К вам, в океан и горя и несчастий, Я не сойду… Друзья! Я здесь умру!! (Встав) Как я силён!.. Римляне, благодарность, Признательность за милости и ласки! Я от людей уж ничего не ждал, А вы меня даруете бессмертьем. Но, к сожаленью, только труп поэта Один приходит за венцом лавровым. Давным-давно, как тот вулкан, Везувий, Я весь сгорел! Я перетлевший пепел — И скоро злая смерть меня развеет. <…> Но чем же мне вас отдарить, римляне? Поэзии закон капитолийский — Звучать стихом, стихами благодарность Перед народом римским изливать; Но не могу с обрядами согласно Приветствовать вас сладкими стихами: Я не могу иссохшими перстами По струнам арфы ударять — И звуки чистых вдохновений Из струн покорных извлекать. Давно меня оставил гений! Я одинок на всей земле, Как одинокий кедр в пустыне; Безумье на моём челе, И пустота в грудной святыне; Живой я мёртв, души лишен; Моя душа — воспоминанья; Мой голос — скорбный звук страданья; Вся жизнь моя — тяжёлый сон; Мои деянья — сновиденья; Мои желания — мечты; И весь я — остов, привиденье, Символ могильной пустоты! Народ рыдает. <…> Альфонс (на возвышении, проливая слёзы) Люди! На колена! Кончается великий человек! Все становятся на колена; раздаются громкие рыдания; занавес медленно опускается. — явление пятое (конец)

О произведении

	Сочиняя Тасса, я ещё не верил великому закону моего художества, что для исторического лица необходимо продолжительное историческое чтение: этому я уже последовал с величайшим рвением, приготовляясь писать последние изданные три драмы: Санназар, Скопин-Шуйский и Роксолана.
	— Кукольник

	Несмотря на детскую обработку, [Кукольник] показывает и талант и любовь к искусству.
	— Николай Станкевич, письмо Я. М. Неверову 1 декабря 1833

В нынешнем году появились две оригинальные русские трагедии: Торквато Тассо <…> и Россия и Баторий <…> Егора Фёдоровича Розена. Сии два произведения должны обратить на себя всё внимание любителей литературы, особенно первое. <…> Наш юный поэт удачно воспользовался характером и судьбою певца Иерусалима, и представил нам в своей фантазии не именно исторического Тасса, а вообще Поэта, чуждого гостя в здешнем свете, окружив его теми лицами и обстоятельствами, которыми судьба как бы с умыслом окружила своего любимца и страдальца.

— Николай Греч, «Письмо в Париж, к Якову Николаевичу Толстому», 6 декабря 1833

• см. рецензию Осипа Сенковского конца декабря 1833

	«Торквато Тасс» г. Кукольника порадовал было любителей изящного, как приятная, хотя и детская греза. Прекрасные стихи, несколько поэтических мест в сём произведении заставили было публику поздравить себя с новым поэтом, подававшим блестящие надежды…
	— Виссарион Белинский, рецензия на «Арабески» и «Миргород» Н. Гоголя, 12 апреля 1835

	«Торквато Тассо» Кукольника лучшая трагедия на русском языке, не исключая и «Годунова» Пушкина, который, нет сомнения — гораздо умнее и зрелее, <…> но зато холоден, слишком отзывается подражанием Шекспиру и слишком чужд того самозабвения, без которого нет истинной поэзии.
	— Вильгельм Кюхельбекер, дневник, 16 апреля 1835

	… произведение <…> теперь совершенно забытое.
	— Виссарион Белинский, «Русская литература в 1840 году», декабрь

Первое произведение г. Кукольника, вдруг доставившее ему огромную известность, была драма в стихах: «Торквато Тассо». Она отличалась всеми признаками молодого, неопытного таланта, была крайне бедна драматическим движением, но блистала несколькими горячими, хотя и не всегда уместными, лирическими выходками. Она появилась в 1833 году, <…> и между тем <…> постарела чуть ли не четырнадцатью десятками лет.

— Виссарион Белинский, «Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова. Роман Н. Кукольника», февраль 1847

	… в Петербурге все граждане его были объяты самым неистовым восторгом <…>. Все наперерыв читали звучные стихи этого произведения…
	— Василий Инсарский, «Записки», 1870-е