Цитаты о Сергее Довлатове

Здесь представлены цитаты других людей о Сергее Довлатове (1941—1990) и его творчестве в целом.

Цитаты

	Высокий, как удои.
	— Вагрич Бахчанян

	Довлатов — как червонец: всем нравится. — начало отрывка из статьи, выбранного Довлатовым для задней обложки первого издания «Компромисса»
	— Пётр Вайль и Александр Генис, 1981

	Довлатов — талантливый русский эмигрант с типично американским чувством юмора… — вероятно, до 1989
	— Джозеф Хеллер

	Он пишет просто и целомудренно. Кажется, нельзя придумать фразы, которая была бы проще той, что создаёт он.
	— Фазиль Искандер

	Довлатов популярен в России потому, что его лирический герой — положительный тюремный надзиратель — примирил ту половину народа, которая сидела, с той, которая сажала.
	— Борис Парамонов, слова в какой-то передаче

1990-е

	У него был талант особого рода — талант прямого разговора с читателем, так что каждый мог его считать своим и только своим.
	— Юрий Аркадьевич Карабчиевский, «Памяти Сергея Довлатова», 1990

	О себе он всегда отзывался с исключительной и необычной для так называемой писательской братии скромностью, но читатели и слушатели ставили его гораздо выше, чем он ставил себя…
	— Владимир Войнович

Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта — большая редкость. Собеседник начинает чувствовать, что у него — каша во рту, и так это на деле и оказывается. Жизнь превращается действительно в соло на ундервуде, ибо рано или поздно человек в писателе впадает в зависимость от писателя в человеке, не от сюжета, но от стиля. <…> Неизменная реакция на его рассказы и повести — признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце. Тон его речи воспитывает в читателе сдержанность и действует отрезвляюще: вы становитесь им, и это лучшая терапия, которая может быть предложена современнику, не говоря — потомку. <…> Успех его у американского читателя в равной мере естественен и, думается, непреходящ. Его оказалось сравнительно легко переводить, ибо синтаксис его не ставит палок в колёса переводчику. Решающую роль, однако, сыграла, конечно, узнаваемая любым членом демократического общества тональность — отдельного человека, не позволяющего навязать себе статус жертвы, свободного от комплекса исключительности. Этот человек говорит как равный с равными о равных: он смотрит на людей не снизу вверх, не сверху вниз, но как бы со стороны.

— Иосиф Бродский, «О Серёже Довлатове», 1992

Довлатовские рассказы действуют сразу и безошибочно. Любитель джаза, он мечтал о немедленном воздействии. <…> Самый антидидактичный русский писатель нашего времени, безжалостно истреблявший в своих сочинениях намеки на наставления и мораль, ценивший у себя лишь занимательность повествования, — оказывается в ряду привычных властителей дум. Дело не в Довлатове, не в его прозе, не в характере его дарования, не в авторском образе. Дело в русской читательской традиции, которая приручила, освоила, присвоила Довлатова, домыслив за него то, чего этой традиции не хватает в довлатовских буквах и словах. А домыслив — преданно и искренне полюбила: как своё. Простота Довлатова позволяет домысливать.

— Пётр Вайль, «Формула любви», 1999

… Сергея Довлатова можно воспринимать как автора одного, главного текста. Его пятикнижие («Зона» — «Заповедник» — «Наши» — «Чемодан» — «Филиал») можно интерпретировать как роман рассказчика, метароман, роман в пяти частях (подобный «Герою нашего времени»). Всё остальное — строительные леса, подходы, наброски, так или иначе комментирующие развернутый в метаромане основной сюжет. <…> Проза Довлатова — это проза выделенного слова, чётких контуров, ровного дыхания, размеренной и спокойной интонации. Проза не горячая и не холодная, а — вот именно — теплая. Её стилистическими аналогами будут Пушкин, Мандельштам или А. Кушнер.

— Игорь Сухих, «Довлатов и Ерофеев: соседи по алфавиту»

1994

… Сергей очень желал массового читателя и понимал, что тому нужен именно всхлип рядом со смешком. Тут, пожалуй, единственная точка, где Довлатов поступался вкусом. В остальном он был целен и практически неуязвим. <…> В прозе Довлатов распускаться себе не позволял: только короткий всхлип о заблудшей жизни — очень редко, строго дозируя. Ни напора на читателя, ни претензий на особую духовность, ни учительства, ни пафоса. Все словарные значения термина «understatement», фирменного знака американской словесности — «преуменьшение», «сдержанное высказывание», «умалчивание» — подходят ко всем элементам довлатовской прозы. В нём это было с самого начала, но до превосходной степени развилось в последние нью-йоркские годы. И, переписывая свои прежние рассказы так, чтобы слова во фразе не начинались с одной буквы, Довлатов по ходу снижал и градус письма — сам при этом возвышаясь. Как бы осмеял Сергей этот незатейливый каламбур! Но он и вправду рос, словно тянулся за небоскрёбами, среди которых научился жить, выглядеть и быть своим — за те годы, которые разделили очень нового американца и солидного американского писателя.

— Пётр Вайль, «Без Довлатова»

… на филфаковской лестнице в перерыве между лекциями. Коротко стриженный, вылитый «архангел-тяжелоступ», этот человек казался поразительно похожим на самодвижущийся памятник молодому Маяковскому, и, словно бы иронически аранжируя очевидное сходство или предупреждая самую возможность тривиального соотнесения его громоздкой фигуры с общеизвестным монументом, он вдруг подчеркнуто вежливо и как-то доверительно обратился ко мне: «А вы знаете, что Маяковский был импотентом?» Довлатов создал собственный жанр, в пределах которого анекдот, забавный случай, нелепость в конце концов прочитываются как лирический текст и остаются в памяти, как в стихотворении — дословно. Перед нами не что иное как жанр возвышающего романтического анекдота. Жанр парадоксальный, не могущий существовать — но существующий.

— Виктор Кривулин, «Поэзия и анекдот»

Он производил впечатление человека, которому доступно всё, чего он ни пожелает: любая дружба, любая ответная влюблённость, свобода, деньги, элегантный костюм, беспредельная сила, любой талант. В действительности, однако, дела обстояли не так роскошно. Денег практически не было, влюблялись не только в него, друзьями становились, пусть на несколько дней, люди, которых он не знал по имени. Даже сила оказывалась достаточной лишь для перемещения в пространстве одного его могучего тела…

— Анатолий Найман, «Персонажи в поисках автора»

	Часами он мог говорить о литературе; вывести его из себя, довести до ярости, до отчаяния мог только литературный спор. Почти дословно помню, как Сергей во время какого-то разговора разгорячился и закричал: «Ни одной минуты жизни не стану тратить на починку фановой трубы или утюга, потому что у меня полно литературных дел, и чтение — это тоже моё литературное дело!»
	— Евгений Рейн, «Несколько слов вдогонку»

	… трудно мне сравнить Довлатова с каким-нибудь другим писателем. Легче других писателей сравнивать с ним.
	— Владимир Уфлянд, «Мы простились, посмеиваясь»

Он был Гамлетом. А выдавал себя за Швейка. <…> Довлатов соблюдает необходимую меру сочетания сокровенности и эпатажа, такую именно, чтобы царапала души. Среди цинической бравады и чуть ли не вслух проговоренных отречений от «традиций русской гуманистической литературы» внезапно появляются совершенно гаршинские, вполне достоевские, толстовские строки <…>. Оксюморонное сочетание жестокости и жалостливости, боязнь высоких слов, красивости и поэтичность, держащаяся интонацией, ритмом, поэтичность, построенная на честном и правильном расположении одного верного, нелживого слова рядом с другим, — все эти особенности писательской манеры Довлатова вынуждают меня вспомнить поэта, которого вовсе не вспоминают в связи с Довлатовым. Бориса Слуцкого. Между тем имеются параллели в текстах, которые позволяют говорить по крайней мере о «типологическом сходстве». <…> Мир Довлатова — мир кануна революции, когда все стены кажутся незыблемо прочными, а на деле они — трухлявы. Ткни — рассыплются. Это мир Швейка. Он на редкость добродушен, этот мир. Циничен, лжив, ленив, но… добродушен. <…> Довлатов — классик, не современный писатель, хотя «современность» его умерла буквально на наших глазах. Его проза — не актуальна, она — сентиментальна и ностальгична. В последнем своём рассказе «Старый петух, запечённый в глине» Довлатов на «каркас» классической истории о короле Лире «натягивает» современную фантасмагорическую историю о непредсказуемости судьбы («пока жареный петух в зад не клюнет» — эпиграф, который напрашивается из заглавия и содержания рассказа).

— Никита Елисеев, «Человеческий голос»

2000-е

	Довлатовские герои противостоят абсурду, не ведая, что сами давно являются его частью.
	— Санджар Янышев, «Сергей Донатович Довлатов»

Оригинальность довлатовской поэтики объясняется именно тем, что она строится на этом оксюморонном сочетании абсурдности и эпичности. <…> Парадокс довлатовской композиции состоит в том, что повторяется странное сочетание здоровья/нормы с глупостью/безумием <…> и при этом каждый раз даёт непредсказуемо новый и поэтому смешной результат. Оказывается, даже один отдельно взятый, принцип абсурдности, лежащий в основе повторяющихся эпизодов, способен порождать бесчисленное множество разнообразных сюжетов. <…> Да, Довлатов воспринимает абсурд как опасность, ищет от него защиты и убежища, но тщетно: и прежде всего потому, что он сам исподволь любуется абсурдностью жизни, находя в ней чисто эстетическую радость непредсказуемого. Вот почему довлатовский герой никогда не может отказать себе в удовольствии приумножить абсурдность мира. <…> Абсурд у Довлатова приобретает черты постмодернистского компромисса между несовместимо полярными состояниями и понятиями. Абсурд одновременно оказывается уникальным и универсальным он примиряет повторяемость и неповторимость. <…> В конечном счёте, абсурд выступает у Довлатова как основа порядка в человеческой судьбе, в отношениях с людьми, в мироздании. <…> Довлатовский абсурд не делает мир постижимым, он делает мир понятным. И это, пожалуй, самый удивительный парадокс довлатовской поэтики.

— Наум Лейдерман, Марк Липовецкий, «Современная русская литература» (том 2), 2003

Я видал: как шахтёр из забоя, выбирался С. Д. из запоя, выпив чёртову норму стаканов, как титан пятилетки Стаханов. Вся прожжённая адом рубаха, и лицо почернело от страха. Ну а трезвым, намытым и чистым, был педантом он, аккуратистом, мыл горячей водою посуду, подбирал соринки повсюду. На столе идеальный порядок. Стиль опрятен. Синтаксис краток. Помню ровно — отчётливый бисер его мелко-придирчивых писем. Я обид не держал на зануду. Он ведь знал, что в любую минуту может вновь полететь, задыхаясь, в мерзкий мрак, в отвратительный хаос.

— Лев Лосев, «Теперь там тихо»

Андрей Арьев

Многие эпизоды в его прозе являются «бродячими», но в разных контекстах они могут играть разную роль, порой прямо противоположную той, что предназначалась им изначально.

Всю жизнь с отчаянием познавая самого себя, Сергей не мог не относиться со скепсисом и к окружающим, во всякой добропорядочности видел бутафорию. Отменно вежливым он бывал как раз в тех мучительных случаях, когда чувствовал себя лишним.

	В книгах и рассказах Довлатова <…> сюжеты особенной роли не играют, так как характеры проявляют себя преимущественно в диалоге, и речь заводит рассказчика гораздо дальше, чем любая драматическая коллизия.
	— «Дорога в новую реальность»

Александр Генис

Избыток мастерства есть и у Довлатова. В его предложении слова крутятся до тех пор, пока они с почти слышным щелчком не встают на своё место. Зато их потом оттуда уже не вытрясешь. Признак хорошей скульптуры — сдержанность, чтобы ничего не торчало. Статуи Микеланджело можно скатывать с горы. Мука для критика — округлая ладность довлатовской прозы. Её можно понять, но не объяснить. Чем сложнее автор, тем легче его толковать. На непонятных страницах есть где разгуляться. Зато простота неприступна, даже та, что пишут на заборах.

— «На уровне простоты», 1994

	Довлатов — как писатель, так и персонаж — выбрал для себя чрезвычайно выигрышную позицию. Китайская мудрость учит, что море всегда победит реки, потому что оно ниже их. Так и Довлатов завоёвывал читателей тем, что он был не выше и не лучше их: описывая убогий мир, он смотрит на него глазами ущербного героя. Довлатовскому герою нечему научить читателя.
	— «Сад камней. Сергей Довлатов», 1997

• см. «Довлатов и окрестности», 1998

Тему «Довлатов в газете» можно было бы исчерпать двумя словами, сказав, что он в ней не помещался. Другое дело, что она ему нравилась. <…> Газета была нашим субботником, Довлатов — его главным украшением. <…> Самое интересное, что Довлатова в газете действительно волновала только форма — чистота языка, ритмическое разнообразие, органическая интонация. И тут он оказался совершенно прав! «Новый американец», не сказав ничего нового, говорил иначе. Он завоевал любовь читателя только потому, что обращался к нему по-дружески, на хорошем русском языке. <…> В газете Довлатов, конечно, умел всё, кроме кроссвордов. Он владел любыми жанрами — от проблемного очерка до подписи под снимком, от фальшивых писем в редакцию до лирической зарисовки из жизни русской бакалеи, от изящного анекдота до изобретательной карикатуры. Так, под заголовком «Рой Медведев» он изобразил мишек, летающих вокруг кремлёвской башни.

— «Чесуча и рогожа», 2006

Отдельные статьи

• См. Категория:Литература о Сергее Довлатове

Ссылки

• Сайт о Сергее Довлатове sergeidovlatov.com