Перейти к содержанию

Большой выход у Сатаны

Материал из Викицитатника

«Большой выход у Сатаны» — сатирико-фантастический рассказ Осипа Сенковского, опубликованный в марте 1833 года в альманахе «Новоселье». Переработка статьи Оноре Бальзака «Комедия дьявола» (La comédie du diable)[1][2] и собственного прошлогоднего рассказа «Приём у Люцифера» (Posluchanie u Lucyfera) на польском языке[3].

Цитаты

[править]

Приём у Люцифера

[править]
  •  

— Ты часто вспоминаешь Вильно. По правде сказать, я плохо знаю географию и не представляю себе, где это. Кажется, это еврейский город. Далеко ли это от Содома?
— Как раз в противоположной стороне, ваша мрачность. Это в двух шагах от Сморгони.
— Сморгонь? Что-то я не помню такого города.
— Как бы мне объяснить вам, ваша мрачность? Этот город… Этот город лежит в яме… Позвольте, ваша мрачность, но вы ведь помните, как у нас в аду однажды провалился потолок и вместе с песком, триолетами и еврейскими туфлями посыпалось такое множество сплетен, что они залили всё ваше царство. Это были сплетни из Сморгони…[К 1][3]

  •  

— … мы отдадим это место знаменитому библиотекарю, который недавно произвёл на земле такую суматоху. Мы должны как следует вознаградить его за это. Астарот, обер-председатель мятежей, который с ним познакомился и подружился, говорит, что он способен только к тому, чтобы обметать пыль и ставить книги на полки. Как он только явится к нам, прими его вежливо и немедленно введи в должность. Только не забудь приковать его крепкой цепью к полу библиотеки, чтобы он не вздумал у меня в аду устроить революцию и учредить конституционные бюджеты.[3]

  •  

— Наконец, я один устроил на Севере эту замечательную суматоху… которая продолжалась около десяти месяцев и доставила вашей мрачности с лишком полтораста тысяч проклятых… Не хвалясь, ваша мрачность, это мой лучший подвиг. Я так искусно их опутал, что они до сих пор не знают, что с ними произошло и по какому поводу они подняли бунт… Вообще, надо признаться, ваша мрачность, что занятие чёрта только потому выгодно, что мы имеем дело с людьми… Стоит им хотеть что-нибудь пообещать, как они, без малейших колебаний, сами летят на огонь и железо…[3]

Большой выход у Сатаны

[править]
  •  

В недрах земного шара есть огромная зала, имеющая, кажется, 99 вёрст вышины: в «Отечественных записках» сказано, будто она вышиною в 999 вёрст; но «Отечественным запискам» ни в чём — даже в рассуждении ада — верить невозможно. В этой зале стоит великолепный престол повелителя подземного царства, построенный из человеческих остовов и украшенный, вместо бронзы, сухими летучими мышами. Это должно быть очень красиво. На нём садится Сатана, когда даёт аудиенцию своим посланникам, возвращающимся из поднебесных стран, или когда принимает поздравления чертей и знаменитейших проклятых, коими зала при таких торжественных случаях бывает наполнена до самого потолка.

  •  

Сатана вошёл в залу и сел на своём престоле. Все присутствующие ударили челом и громко закричали: виват! — но голоса их никто б из вас не услышал, потому что они тени, и крик их только тень крика. Чтоб услышать звуки этого рода, надо быть чёртом или доносчиком.

  •  

Сатана вынул из гробницы огромную глыбу квасцов — ибо он никакого сахару, даже и свекловичного, даже и постного, терпеть не может — и положил её в урну; налил из одного котла чистого смоленского дегтю, употребляемого им вместо кофейного отвара, из другого подбавил купоросного масла, заменяющего в аду сливки, и черную исполинскую лапу свою погрузил в бочку, чтобы достать пару сухарей.
Но в аду и сухари не похожи на наши: у нас они печеные, а там — печатанные. Попивая свой адский кофе, царь чертей, преутончённый гастроном, страстно любил пожирать наши несчастные книги в стихах и прозе; толстые и тонкие различного формата произведения наших земных словесностей; томы логик, психологий и энциклопедий; собрания разысканий, коими ничего не отыскано; историй, в коих ничего не сказано; риторик, которые ничему не выучили, и рассуждений, которые ничего не доказали, — особенно всякие большие поэмы, описательные, повествовательные, нравоучительные, философские, эпические, дидактические, классические, романтические, прозаические и проч.. и проч. С некоторого времени, однако ж, он приметил, что этот род пирожного обременял его желудок, и потому приказал подавать к завтраку только новые повести исторические, писанные по последней моде; новые мелодрамы; новые трагедии в шести, семи и девяти картинах; новые романы в стихах и романы в роде Вальтер Скотта; новые стихотворные размышлении, сказки, мессенианы[К 2] и баллады, — как несравненно легче первых, обильно переложенные белыми страницами, набранные очень редко, растворенные точками и виньетками и почти столь же безвредные для желудка и головы, как и обыкновенная белая бумага. Сухари эти прописал ему придворный его лейб-медик, известный доктор медицины и хирургии, Иппократ, убивший на земле своими рецептами 120 000 человек и за то возведенный людьми в сан отцов врачебной науки — впрочем, умный проклятый, который доказывает, что в нынешнем веке мятежей и трюфлей весьма полезно иметь несколько свободный желудок.

  •  

… библиотекарь, бес чрезвычайно учёный, прежде бывший немецкий Gelehrter, который знал наизусть полные заглавия всех сочинений, мог высказать наперечет все издания, помнил, сколько в какой книге страниц, и презирал то, что на страницах, как пустую словесность — исключая опечатки, кои почитал он, одни лишь изо всех произведений ума человеческого, достойными особенного внимания.

  •  

— Вы изволите говорить, что сухари не довольно легки — легче этих и желать невозможно: в целой этой бочке, в которой найдёте вы всю прошлогоднюю словесность, нет ни одной твёрдой мысли. Если же они не так свежи, то виноват ваш пьяный Харон, который не далее вчерашнего дня сорок корзин произведении последних четырёх месяцев во время перевозки уронил в Лету
Между тем как библиотекарь всячески оправдывался, Сатана из любопытства откинул обёртку оставшегося у него в руках куска книги и увидел следующий остаток заглавия: «…………ец ……. оман …….. торич….. сочин…… и…….. 830[К 3]».
— Что это такое? — сказал он, пяля на него грозные глаза. — Это даже не разогретое?.. Э?.. Смотри: 1830 года?..
— Видно, оно не стоило того, чтобы разогревать, — примолвил толстый бес с глупою улыбкой.
— Да это с маком! — воскликнул Сатана, рассмотрев внимательнее тот же кусок книги.
— Ваша мрачность! Скорее уснёте после такого завтрака, — отвечал бес, опять улыбаясь.
— Ты меня обманываешь, да ты же ещё и смеёшься!.. — заревел Сатана в адском гневе. — Поди ко мне ближе.
Толстый бес подошел к нему со страхом. Сатана поймал его за ухо, поднял на воздух как перышко, положил в лежащий подле него шестиаршинный фолиант сочинений Аристотеля на греческом языке, доставшийся ему в наследство из библиотеки покойного Плутона [10], затворил книгу и сам на ней уселся. Под тяжестью гигантских членов подземного властелина несчастный смотритель адова книгохранилища в одно мгновение сплюснулся между жесткими страницами классической прозы, наподобие сухого листа мяты. Сатана определил ему в наказание служить закладкою для этой книги в продолжение 1111 лет: Сатана надеется в это время добиться смысла в сочинениях Аристотеля, которые читает он почти беспрерывно. Пустое!..

  •  

Царь чертей стал копаться в бочке; ища лучших сухарей. Он взял <…> кучу отличных сочинений; сложил их ровно, помочил в урне, вбил себе в рот, проглотил и запил дегтем. И надобно знать, что как скоро Сатина съест какую-нибудь книгу, слава её на земле вдруг исчезает, и люди забывают об се существовании. Вот почему столько плодов авторского гения, сначала приобретших громкую известность, впоследствии внезапно попадают в совершенное забвение: Сатана выкушал их с своим кофе!.. О том нет ни слова ни в одной истории словесности, однако ж это вещь официальная.
Повелитель ада съел таким образом в один завтрак словесность нашу за целый год: у него тогда был чертовский аппетит.

  •  

… Дон Диего да-Буфало при жизни своей строил он соборную церковь в Саламанке, из которой украл ровно три стены, уверив казённую юнту, имевшую надзор над этою постройкою, что заготовленный кирпич растаял от беспрерывных дождей и испарился от солнца. За сей славный зодческий подвиг он был назначен, по смерти, придворным архитектором Сатаны. В аду места даются только истинно достойным.
— Мошенник! — воскликнул Сатана гневно (он всегда так восклицает, рассуждая с своими чиновниками). — Всякий день подаешь мне длинные счеты издержкам, будто употребленным на починку моих чертогон, а между тем куда ни взгляну — повсюду пропасть дыр и расщелин?..
— Старые здания, ваша мрачность! — отвечал проклятый, кланяясь и бесстыдно улыбаясь. — Старые здания… ежедневно более и более приходят в ветхость. Эта расщелина произошла от последнего землетрясения. Я уже несколько раз имел честь представлять нашей нечистой силе, чтоб было позволено мне сломать весь этот ад и выстроить вам новый, в нынешнем вкусе.
— Не хочу!.. — закричал Сатана, — Не хочу!.. Ты имеешь в предмете обокрасть меня при этом случае, потом выстроить себе где-нибудь адишко из моего материала, под именем твоей племянницы, и жить маленьким сатаною. <…>
— План и смета уже сделаны. Вот они. Извольте видеть: надобно будет поставить две тысячи колонн в готическом вкусе: теперь готические колонны в большой моде; сделать греческий фронтон в виде трехугольной шляпы: без этого нельзя же!.. переменить архитраву; большую дверь заделать в этой стене, а пробить другую в противоположной; переложить пол; стены украсить кариатидами; сломать старый дворец для открытия проспекта со стороны тартара; построить два новые флигеля и лопнувшее в потолке место замазать алебастром — тогда солнце отнюдь не будет беспокоить вашей мрачности.
— Как?.. что?.. — воскликнул Сатана в изумлении. — Все эти постройки и перестройки по поводу одной дыры?
— Да, ваша мрачность! Точно, по поводу одной дыры. Архитектура предписывает нам, заделывая одну дыру, немедленно пробивать другую для симметрии… <…>
— Да и любопытно мне знать, сколько всё это стоило б по твоим предположениям?
— Безделицу, ваша мрачность. При должной бережливости, производя эти починки хозяйственным образом, с соблюдением казенного интереса, они обойдутся в 9 987 408 558 777 900 009 675 999 червонцев, 99 штиверов и 49 1/2 пенсов. Дешевле никто вам не починит этого потолка.
Сатана сморщился, призадумался, почесал голову и сказал:
— Нет денег!.. Теперь время трудное, холерное…
Он протянул руку к бочке: все посмотрели на него с любопытством. Он вытащил из неё две толстые книги: Умозрительную физику В***[3][4] и Курс умозрительной философии Шеллинга; раскрыл их, рассмотрел, опять закрыл и вдруг швырнул ими в лоб архитектору, сказав:
— На!.. возьми эти две книги и заклей ими расщелину в потолке: через эти умозрения никакой свет не пробьётся.
Метко брошенные книги пролетели сквозь пустую голову тени бывшего архитектора точно так же, как пролетает полный, курс университетского учения сквозь порожние головы иных баричей, не оставив после себя ни малейшего следа — и упали позади его на пол.[К 4] <…>
Немецкий студент, приговоренный в Майнце к аду за участие в Союзе добродетели, шепнул ***ову[3][4], известному любителю Канта, Окена, Шеллинга, магнетизму и пеннику:
— Этот скряга, Сатана, точно так судит о философии и умозрительности, как ***ой о древней российской истории[3][4].
— Неудивительно!.. — отвечал ***ов с презрением. — Он враг всякому движению умственному…

  •  

… есть у меня с собою несколько десятков немецких возбудительных прокламаций, речей, произнесённых в Гамбахе, и полных экземпляров газеты «Die deutsche Tribune». Я раскидываю их по всей Германии, но немцы читают их с таким же отчаянным хладнокровием, с каким пьют они пиво со льдом и танцуют вальс под музыку: «Mein lieber Augustchen»!.. Несколько сумасшедших студентов и докторов прав без пропитания кричат, проповедуют, мечутся; но это не производит никакого действия в народе. Мне уже эти немцы надоели: уверяю вашу мрачность, что из них никогда ничего не выйдет. Даже и проклятые из них ненадежны: они холодны до такой степени, что вам всеми огнями ада и разогреть их не удастся, не то чтоб сжарить, как следует.

  •  

— Я вашего романтизма не понимаю. Это сущий вздор: не правда ли, мой верховный визирь?
— Совершенная правда! — отвечал Вельзевул, кланяясь. — Слыханное ли дело, читая думать?.. <…> Романтизм есть слог мотов, буянов, мятежников, лунатиков, и для таких больших вельмож, как вы, слог классический гораздо удобнее и приличнее: по крайней мере он не утруждает головы и не пугает воображения.

  •  

— Прежде люди грешили только по старинному, краткому списку грехов; теперь они грешат ещё по журналам и газетам: по ним лгут, крадут, убивают, плутуют, святотатствуют; по ним живут и гибнут в бесчестии. Мои большие печатные листы беспрерывно колют их в бок, жгут в самое сердце, рвут тела их клещами страстей, тормошат умы их обещаниями блеска и славы, как собаки кусок старой подошвы; подстрекают их против всех и всего, прельщают и, среди прельщения забрызгивают им глаза грязью; возбуждают в них деятельность и, возбудив, не дают им ни есть, ни спать, ни работать, ни заниматься выгодными предприятиями. Сим-то образом, создав, посредством моих листов, особую стихию политического мечтательства — стихию горькую, язвительную, палящую, наводящую опьянение и бешенство, — я отторгнул миллионы людей от мирных и полезных занятий и бросил их в пучины сей стихии: они в ней погибнут, но они уже увлекли с собою в пропасть целые поколения и ещё увлекут многие.

  •  

— Ах ты, негодяй!.. — закричал Сатана громовым голосом и — хлоп! — отвесил ему жестокий щелчок но носу — щелчок, от которого красноречивый Бубантус, сидящий на колпаке, на конце прутика, поддерживающего флюгер, вдруг стал вертеться на нём с такою быстротою, что подобно приведенной в движение шпуле он образовал собою только вид жужжащего, дрожащего, полупрозрачного шара. И он вертелся таким образом целую неделю, делая на своём полюсе по 666 поворотов в минуту, — ибо сила щелчка Сатаны в сравнении с нашими паровыми машинами равна силе 1738 лошадей и одного жеребёнка.

  •  

— Ваша нечистая сила полагаете, что у людей такое же адское соображение, как у вас: они — клянусь грехом! — умеют только скверно подражать, обезьянничать… Прежде они подражали классицизма старине греческой, которую утрировали, коверкали бесчеловечно; теперь она им надоела, и я подсунул им другую пошлую старину, именно великобританскую, на которую они бросились, как бешеные, и которую опять стали утрировать и коверкать.

О рассказах

[править]
  •  

Вообразите, какая неприятность, мы ошиблись в расчёте. Я писал эти путешествия для «Новоселья», и мы рассчитывали, что все три составят только 12 листов печати; теперь выходит, что их будет 25, и я принужден <…> состряпать что-нибудь другое. Это лишняя работа, а у меня времени так мало.[3]

  — Осип Сенковский, письмо А. В. Никитенко начала 1833
  •  

Брамбеус уморителен, но он забыл, что лежачего не бьют и что ему не годится тыкать чёрта a posteriori…

  Николай Полевой, письмо В. И. Карлгофу 10 марта 1833
  •  

Уже самые названия разных статеек, составляющих пока всё литературное бытие Барона Брамбеуса, большею частию носят на себе явные признаки подражательства новой французской школе, отличающейся, как известно, странностью заглавий, доходящей не редко до чудовищной дикости и нелепости. <…> Большой выход у Сатаны: название, чем уступающее н. п. французскому Comédie du diable (Чортова комедия), озаглавливающему известную фантазию Бальзака, корифея юной словесности, из коей статья Брамбеус заимствовала не одно только это имя!

  Николай Надеждин, «Здравый смысл и Барон Брамбеус» (статья II), май 1834
  •  

Хорошо чудесное, когда оно освещено поэзиею, но к чему чудеса, если они похожи на Брамбеусов Выход Сатаны?

  — Николай Полевой, рецензия на «Проклятое место» М. Воскресенского, декабрь 1838
  •  

Целый ряд басен, фельетонов, заметок, помещённых в газете «Balamut», представляет собою чрезвычайно интересный материал для истории русско-польских отношений того времени. <…> Но рельефные очертания всё это получило лишь в 1832 году, когда русско-польская кампания была кончена. Именно к этому времени и относится деятельное участие Сенковского в газете «Balamut». <…>
Он долго медлил. Он так долго держался в стороне, как только могли позволить обстоятельства <…>.
Но когда дело было решено и штурм Варшавы положил конец не только его колебаниям, в газете «Balamut» появился фельетон «Приём у Люцифера», переведённый через год на русский язык <…>.
Для русских читателей этот фельетон был литературным скандалом; для польских — политической изменой. <…>
Итак, «Приём у Люцифера» был эпитафией на могиле польского учёного Iosefa Sękowskiego. Взамен него появился русский журналист Осип Иванович Сенковский.[3]

  Вениамин Каверин, «Барон Брамбеус», 1966

Комментарии

[править]
  1. Очевидно, отражение его следствия 1826 г. по делу «О пасквильных стихах, открытых в Полотском Пиарском училище», распространившихся в Виленской и белорусских губерниях Российской империи[3].
  2. Возможно, от «Мессиады» — эпической поэмы Ф. Г. Клопштока[4].
  3. Димитрий Самозванец, роман исторический, сочинение Булгарина 1830 года[4].
  4. Сенковский несколько лет высмеивал Д. М. Велланского из-за «тёмного» языка его сочинений и приверженности Шеллингу. Тот был так задет данным выпадом, что поместил в газетах объявление, обязуясь уплатить 5000 рублей тому, кто опровергнет хоть одно из положений его «Физики»[5][3].

Примечания

[править]
  1. Н. П-щ-в. Брамбеус и юная словесность // Московский наблюдатель. — 1835. — Ч. II. — Июнь, кн. 1. — С. 442-465.
  2. Гриц Т., Тренин В., Никитин М. Словесность и коммерция (Книжная лавка А.Ф. Смирдина).— М.: Федерация, 1929. — (2-е изд. — М.: Аграф, 2001. — С. 269.)
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Каверин В. А. Барон Брамбеус. — 2-е изд. — М.: Наука, 1966. — Гл. I: 3, 7, 8; III, 3.
  4. 1 2 3 4 5 В. А. Кошелев, А. Е. Новиков. Примечания // О. И. Сенковский. Сочинения барона Брамбеуса. — М.: Советская Россия, 1989. — С. 483-4.
  5. К. Веселовский. Русский философ Велланский // Русская старина. — 1901. — Январь. — С. 18.