Задиг, или Судьба

«Задиг, или Судьба» (фр. Zadig ou la Destinée) — первая философская повесть Вольтера. Написана весной 1747 года и впервые издана летом под заглавием «Мемнон. Восточная повесть». В сентябре 1748 вышло новое издание, в котором она получила окончательное название и была дополнена главами «Ужин», «Свидания», «Рыбак»; довольно значительные изменения сделаны для издания 1756 года и небольшие — 1775. После смерти Вольтера найдены черновые главы «Танец» и «Голубые глаза», написанные, видимо, до 1756.

Цитаты

	… самолюбие — это надутый воздухом шар и что, если его проколоть, из него вырываются бури. — Кривой (Le borgne)
	… l’amour-propre est un ballon gonflé de vent, dont il sort des tempêtes quand on lui a fait une piqûre.

… нарыв, образовавшийся на раненом глазу, возбуждал серьёзные опасения. Послали даже в Мемфис за великим врачом Гермесом, который приехал с многочисленной свитой. Он осмотрел больного, объявил, что тот потеряет глаз, и предсказал даже день и час этого злополучного события. — Будь это правый глаз, — сказал врач, — я бы его вылечил, но раны левого глаза неизлечимы. Весь Вавилон сожалел о судьбе Задига и удивлялся глубине познаний Гермеса. Два дня спустя нарыв прорвался сам собою, и Задиг совершенно выздоровел. Гермес написал книгу, в которой доказывал, что Задиг не должен был выздороветь. — там же

… un abcès survenu à l’œil blessé fit tout craindre. On envoya jusqu’à Memphis chercher le grand médecin Hermès, qui vint avec un nombreux cortège. Il visita le malade, et déclara qu’il perdrait l’œil ; il prédit même le jour et l’heure où ce funeste accident devait arriver. « Si c’eût été l’œil droit, dit-il, je l’aurais guéri ; mais les plaies de l’œil gauche sont incurables. » Tout Babylone, en plaignant la destinée de Zadig, admira la profondeur de la science d’Hermès. Deux jours après l’abcès perça de lui-même ; Zadig fut guéri parfaitement. Hermès écrivit un livre où il lui prouva qu’il n’avait pas dû guérir.

За ужином Кадор стал жаловаться на сильную боль в селезёнке <…>. — Облегчить мои страдания можно только одним способом: приложить мне к больному боку нос человека, умершего накануне. — Какое странное средство! — сказала Азора. — Ну, уж не более странное, — отвечал он, — нежели мешочки господина Арну от апоплексии. (В это время жил один вавилонянин по имени Арну, который, как сообщалось в газетах, излечивал и предотвращал апоплексию посредством привешенного к шее мешочка.) — Нос (Le nez)

Au milieu du souper, Cador se plaignit d’un mal de rate violent <…>. « Elle me met quelquefois au bord du tombeau et il n’y a qu’un seul remède qui puisse me soulager : c’est de m’appliquer sur le côté le nez d’un homme qui soit mort la veille. — Voilà un étrange remède, dit Azora. — Pas plus étrange, répondit-il, que les sachets du sieur Arnoult[ contre l’apoplexie. » (l y avait dans ce temps un Babylonien, nommé Arnoult, qui guérissait et prévenait toutes les apoplexies, dans les gazettes, avec un sachet pendu au cou.

Задиг направлял свой путь по звёздам. <…> Он любовался этими громадными светящимися шарами, которые представляются нашим глазам маленькими искорками, между тем как земля, незаметная пылинка, затерянная во вселенной, кажется нам, алчным людям, необъятной и величественной. Задиг видел в ту минуту человеческие существа такими, каковы они на самом деле, то есть насекомыми, поедающими друг друга на маленьком комке грязи. — Избитая женщина (La femme battue)

Zadig dirigeait sa route sur les étoiles. <…> Il admirait ces vastes globes de lumière qui ne paraissent que de faibles étincelles à nos yeux, tandis que la terre, qui n’est en effet qu’un point imperceptible dans la nature, paraît à notre cupidité quelque chose de si grand et de si noble. Il se figurait alors les hommes tels qu’ils sont en effet, des insectes se dévorant les uns les autres sur un petit atome de boue.

	… он обратился к судье со следующими словами: — Подушка на троне справедливости… — Рабство (L’esclavage)
	… il parla ainsi au juge : « Oreiller du trône d’équité…»

Египтянин был в сильном гневе. — Что за отвратительный город эта Бассора! — говорил он. — Мне не дают здесь тысячи унций золота под вернейший в мире залог. <…> Под залог тела моей тётушки, женщины, лучше которой не было во всем Египте. Она всегда сопутствовала мне в моих путешествиях, и когда она умерла в дороге, я сделал из неё превосходнейшую мумию, — в моей стране я получил бы под неё всё, что попросил. — Ужин (Le souper)

L’Égyptien paraissait fort en colère. « Quel abominable pays que Bassora ! disait-il ; on m’y refuse mille onces d’or sur le meilleur effet du monde. <…> Sur le corps de ma tante, répondit l’Égyptien ; c’était la plus brave femme d’Égypte. Elle m’accompagnait toujours ; elle est morte en chemin : j’en ai fait une des plus belles momies que nous ayons ; et je trouverais dans mon pays tout ce que je voudrais en la mettant en gage. »

Во время путешествия Задига в Бассору жрецы звёзд решили, что его надо покарать. Драгоценные камни и украшения молодых вдов, которых они отправляли на костёр, принадлежали им по праву, и им казалось недостаточным даже сжечь Задига за злую шутку, которую он с ними сыграл. Поэтому они обвинили его в еретических взглядах на небесные светила и поклялись, что слышали, как Задиг утверждал, будто звёзды не заходят в море. Это ужасающее кощунство привело судей в содрогание; они едва не разорвали на себе одежды, услышав столь нечестивые слова, и, без сомнения, сделали бы это, будь у Задига чем заплатить за них;.. — Свидания (Le rendez-vous)

Pendant son voyage à Bassora, les prêtres des étoiles avaient résolu de le punir. Les pierreries et les ornements des jeunes veuves qu’ils envoyaient au bûcher leur appartenaient de droit ; c’était bien le moins qu’ils fissent brûler Zadig pour le mauvais tour qu’il leur avait joué. Ils accusèrent donc Zadig d’avoir des sentiments erronés sur l’armée céleste ; ils déposèrent contre lui, et jurèrent qu’ils lui avaient entendu dire que les étoiles ne se couchaient pas dans la mer. Ce blasphème effroyable fit frémir les juges ; ils furent prêts de déchirer leurs vêtements, quand ils ouïrent ces paroles impies, et ils l’auraient fait, sans doute, si Zadig avait eu de quoi les payer ;..

	Дикие племена <…> вторглись во владения доброго Набусана. Он попросил у своих подданных денежной помощи, но бонзы, владевшие половиной государственных доходов, ограничились тем, что воздели руки к небу и отказались опустить их в свои сундуки, чтобы помочь царю. — Голубые глаза (Les yeux bleus)
	Les peuples sauvages <…> firent une irruption dans les États du bon Nabussan. Il demanda des subsides à ses sujets ; les bonzes, qui possédaient la moitié des revenus de l’État, se contentèrent de lever les mains au ciel, et refusèrent de les mettre dans leurs coffres pour aider le roi.

	«… была некогда песчинка, которая печалилась, что она — ничто среди песков пустыни; через несколько лет она стала алмазом и считается теперь лучшим украшением короны индийского царя». — Разбойник (Le brigand)
	« … il y avait autrefois un grain de sable qui se lamentait d’être un atome ignoré dans les déserts ; au bout de quelques années il devint diamant, et il est à présent le plus bel ornement de la couronne du roi des Indes. »

	Говорят, что при виде чужого горя люди чувствуют себя менее несчастными; <…> дело тут не в себялюбии, а во внутренней потребности. К несчастному человека влечёт в таких случаях сходство положений. Радость счастливца была бы оскорбительной, а двое несчастных — как два слабых деревца, которые, опираясь друг на друга, противостоят буре. — Рыбак (Le pêcheur)
	On prétend qu’on en est moins malheureux quand on ne l’est pas seul ; <…> ce n’est pas par malignité, c’est par besoin. On se sent alors entraîné vers un infortuné comme vers son semblable. La joie d’un homme heureux serait une insulte ; mais deux malheureux sont comme deux arbrisseaux faibles qui, s’appuyant l’un sur l’autre, se fortifient contre l’orage.

	— Я побежал в дом к господину Задигу <…> и нашёл там полицейских великого Дестерхама, которые, запасшись царским приказом, на законном основании и с соблюдением порядка грабили его дом. — там же
	— Je courus chez le seigneur Zadig, <…> je trouvai les archers du grand Desterham, qui, munis d’un papier royal, pillaient sa maison loyalement et avec ordre.

— Нет такого зла, которое не порождало бы добро. — А что произошло бы, — спросил Задиг, — если бы вовсе не было зла и в мире царило одно добро? — Тогда, — отвечал Иезрад, — этот мир был бы другим миром и связь событий определила бы другой премудрый порядок. Но такой совершенный порядок возможен только там, где вечно пребывает верховное существо, к которому зло не смеет приблизиться, существо, создавшее миллионы миров, ни в чем не похожих друг на друга, ибо бесконечное многообразие — один из атрибутов его безграничного могущества. <…> Жалкий смертный, перестань роптать на того, перед кем должен благоговеть! — Но… — начал Задиг. Но ангел уже воспарял на десятое небо. — Отшельник (L’ermite)

— … il n’y a point de mal dont il ne naisse un bien. — Mais, dit Zadig, s’il n’y avait que du bien, et point de mal ? — Alors, reprit Jesrad, cette terre serait une autre terre, l’enchaînement des événements serait un autre ordre de sagesse ; et cet ordre, qui serait parfait, ne peut être que dans la demeure éternelle de l’Être suprême, de qui le mal ne peut approcher. Il a créé des millions de mondes dont aucun ne peut ressembler à l’autre. Cette immense variété est un attribut de sa puissance immense. <…> Faible mortel ! cesse de disputer contre ce qu’il faut adorer. — Mais, dit Zadig…. » Comme il disait mais, l’ange prenait déjà son vol vers la dixième sphère.

Собака и лошадь (Le chien et le cheval)

Задиг <…> занимался главным образом изучением свойств животных и растений и приобрёл вскоре навык находить тысячу различий там, где другие видят лишь единообразие. Однажды, когда Задиг прогуливался по опушке рощицы, к нему подбежал евнух царицы, которого сопровождали ещё несколько дворцовых служителей. Все они, видимо, находились в сильной тревоге и метались взад и вперёд, словно искали потерянную ими драгоценную вещь. — Молодой человек, — сказал ему первый евнух, — не видели ли вы кобеля царицы? — То есть суку, а не кобеля, — скромно отвечал Задиг. — Вы правы, — подтвердил первый евнух. — Это маленькая болонка, — прибавил Задиг, — она недавно ощенилась, хромает на левую переднюю лапу, и у неё очень длинные уши. — Значит, вы видели её? — спросил запыхавшийся первый евнух. — Нет, — отвечал Задиг, — я никогда не видел её и даже не знал, что у царицы есть собака. Как раз в это время, по обычному капризу судьбы, лучшая лошадь царских конюшен вырвалась из рук конюха на лугах Вавилона. Егермейстер и другие придворные гнались за ней с не меньшим волнением, чем первый евнух за собакой. Обратившись к Задигу, егермейстер спросил, не видел ли он царского коня. — Это конь, — отвечал Задиг, — у которого превосходнейший галоп; он пяти футов ростом, копыта у него очень маленькие, хвост трёх с половиной футов длины, бляхи на его удилах из золота в двадцать три карата, подковы из серебра в одиннадцать денье. — Куда он поскакал? По какой дороге? — спросил егермейстер. — Я его не видел, — отвечал Задиг, — и даже никогда не слыхал о нем. Егермейстер и первый евнух, убеждённые, что Задиг украл и лошадь царя, и собаку царицы, притащили его в собрание великого Дестерхама, где присудили к наказанию кнутом и к пожизненной ссылке в Сибирь. Едва этот приговор был вынесен, как нашлись и собака и лошадь. Судьи были поставлены перед печальной необходимостью пересмотреть приговор; но они присудили Задига к уплате четырёхсот унций золота за то, что он сказал, будто не видел того, что на самом деле видел. Задигу пришлось сперва уплатить штраф, а потом ему уже позволили оправдаться перед советом великого Дестерхама. И он сказал следующее: — Звёзды правосудия, бездны познания, зерцала истины, вы, имеющие тяжесть свинца, твёрдость железа, блеск алмаза и большое сходство с золотом! <…> Я увидел на песке следы животного и легко распознал, что их оставила маленькая собачка. По едва приметным длинным бороздкам на песке между следами лап я определил, что это сука, у которой соски свисают до земли, из чего следует, что она недавно ощенилась. Следы, бороздившие песок по бокам от передних лап, говорили о том, что у неё очень длинные уши, а так как я заметил, что след одной лапы везде менее глубок, чем следы остальных трёх, то догадался, что собака нашей августейшей государыни немного хромает, если я смею так выразиться. Что же касается коня царя царей, то знайте, что, прогуливаясь по дорогам этой рощи, я заметил следы лошадиных подков, которые все были на равном расстоянии друг от друга. Вот, подумал я, лошадь, у которой превосходный галоп. Пыль с деревьев вдоль узкой дороги, шириною не более семи футов, была немного сбита справа и слева, в трёх с половиной футах от середины дороги. У этой лошади, подумал я, хвост трёх с половиною футов длиной: в своём движении направо и налево он смел эту пыль. Я увидел под деревьями, образующими свод в пять футов высоты, листья, только что опавшие с ветвей, из чего я заключил, что лошадь касалась их и, следовательно, была пяти футов ростом. Я исследовал камень кремневой породы, о который она потерлась удилами, и на этом основании определил, что бляхи на удилах были из золота в двадцать три карата достоинством. Наконец, по отпечаткам подков, оставленным на камнях другой породы, я пришёл к заключению, что её подковы из серебра достоинством в одиннадцать денье. Все судьи восхитились глубиной и точностью суждений Задига, и слух о нём дошёл до царя и царицы. В передних дворца, в опочивальне, в приёмной только и говорили что о Задиге, и хотя некоторые маги высказывали мнение, что он должен быть сожжён как колдун, царь приказал, однако, возвратить ему штраф в четыреста унций, к которому он был присуждён. Актуариус, экзекутор и прокуроры пришли к нему в полном параде и вернули ему четыреста унций, удержав из них только триста девяносто восемь унций судебных издержек; кроме того, их слуги потребовали ещё на чай. Задиг понял, что быть слишком наблюдательным порою весьма опасно…

Zadig <…> étudia surtout les propriétés des animaux et des plantes, et il acquit bientôt une sagacité qui lui découvrait mille différences où les autres hommes ne voient rien que d’uniforme. Un jour, se promenant auprès d’un petit bois, il vit accourir à lui un eunuque de la reine, suivi de plusieurs officiers qui paraissaient dans la plus grande inquiétude, et qui couraient çà et là comme des hommes égarés qui cherchent ce qu’ils ont perdu de plus précieux. « Jeune homme, lui dit le premier eunuque, n’avez-vous point vu le chien de la reine ? » Zadig répondit modestement : « C’est une chienne, et non pas un chien. — Vous avez raison, reprit le premier eunuque. — C’est une épagneule très-petite, ajouta Zadig ; elle a fait depuis peu des chiens ; elle boite du pied gauche de devant, et elle a les oreilles très-longues. — Vous l’avez donc vue ? dit le premier eunuque tout essoufflé. — Non, répondit Zadig, je ne l’ai jamais vue, et je n’ai jamais su si la reine avait une chienne. » Précisément dans le même temps, par une bizarrerie ordinaire de la fortune, le plus beau cheval de l’écurie du roi s’était échappé des mains d’un palefrenier dans les plaines de Babylone. Le grand veneur et tous les autres officiers couraient après lui avec autant d’inquiétude que le premier eunuque après la chienne. Le grand veneur s’adressa à Zadig, et lui demanda s’il n’avait point vu passer le cheval du roi. « C’est, répondit Zadig, le cheval qui galope le mieux ; il a cinq pieds de haut, le sabot fort petit ; il porte une queue de trois pieds et demi de long ; les bossettes de son mors sont d’or à vingt-trois carats ; ses fers sont d’argent à onze deniers. — Quel chemin a-t-il pris ? Où est-il ? demanda le grand veneur. — Je ne l’ai point vu, répondit Zadig, et je n’en ai jamais entendu parler. » Le grand veneur et le premier eunuque ne doutèrent pas que Zadig n’eût volé le cheval du roi et la chienne de la reine ; ils le firent conduire devant l’assemblée du grand Desterham, qui le condamna au knout, et à passer le reste de ses jours en Sibérie. À peine le jugement fut-il rendu qu’on retrouva le cheval et la chienne. Les juges furent dans la douloureuse nécessité de réformer leur arrêt ; mais ils condamnèrent Zadig à payer quatre cents onces d’or, pour avoir dit qu’il n’avait point vu ce qu’il avait vu. Il fallut d’abord payer cette amende ; après quoi il fut permis à Zadig de plaider sa cause au conseil du grand Desterham ; il parla en ces termes : « Étoiles de justice, abîmes de science, miroirs de vérité, qui avez la pesanteur du plomb, la dureté du fer, l’éclat du diamant, et beaucoup d’affinité avec l’or <…>. J’ai vu sur le sable les traces d’un animal, et j’ai jugé aisément que c’étaient celles d’un petit chien. Des sillons légers et longs, imprimés sur de petites éminences de sable entre les traces des pattes, m’ont fait connaître que c’était une chienne dont les mamelles étaient pendantes, et qu’ainsi elle avait fait des petits il y a peu de jours. D’autres traces en un sens différent, qui paraissaient toujours avoir rasé la surface du sable à côté des pattes de devant, m’ont appris qu’elle avait les oreilles très-longues ; et comme j’ai remarqué que le sable était toujours moins creusé par une patte que par les trois autres, j’ai compris que la chienne de notre auguste reine était un peu boiteuse, si je l’ose dire. « À l’égard du cheval du roi des rois, vous saurez que, me promenant dans les routes de ce bois, j’ai aperçu les marques des fers d’un cheval ; elles étaient toutes à égales distances. Voilà, ai-je dit, un cheval qui a un galop parfait. La poussière des arbres, dans une route étroite qui n’a que sept pieds de large, était un peu enlevée à droite et à gauche, à trois pieds et demi du milieu de la route. Ce cheval, ai-je dit, a une queue de trois pieds et demi, qui, par ses mouvements de droite et de gauche, a balayé cette poussière. J’ai vu sous les arbres, qui formaient un berceau de cinq pieds de haut, les feuilles des branches nouvellement tombées ; et j’ai connu que ce cheval y avait touché, et qu’ainsi il avait cinq pieds de haut. Quant à son mors, il doit être d’or à vingt-trois carats ; car il en a frotté les bossettes contre une pierre que j’ai reconnue être une pierre de touche, et dont j’ai fait l’essai. J’ai jugé enfin par les marques que ses fers ont laissées sur des cailloux d’une autre espèce, qu’il était ferré d’argent à onze deniers de fin. » Tous les juges admirèrent le profond et subtil discernement de Zadig ; la nouvelle en vint jusqu’au roi et à la reine. On ne parlait que de Zadig dans les antichambres, dans la chambre, et dans le cabinet ; et quoique plusieurs mages opinassent qu’on devait le brûler comme sorcier, le roi ordonna qu’on lui rendît l’amende des quatre cents onces d’or à laquelle il avait été condamné. Le greffier, les huissiers, les procureurs, vinrent chez lui en grand appareil lui rapporter ses quatre cents onces ; ils en retinrent seulement trois cent quatre-vingt-dix-huit pour les frais de justice, et leurs valets demandèrent des honoraires. Zadig vit combien il était dangereux quelquefois d’être trop savant…

Завистник (L’envieux)

… однажды поднялся великий спор о законе Зороастра, запрещавшем есть грифов. «Как можно есть грифов, — говорили одни, — когда такого животного не существует?» — «Они должны существовать, — говорили другие, — ибо Зороастр запрещает их есть». Задиг попытался примирить их, сказав: — Если грифы существуют, мы не станем их есть; если же их нет, тем более мы их есть не будем. Таким образом мы в точности исполним завет Зороастра. Один учёный, написавший о свойствах грифов тринадцать томов, и к тому же великий теург, поспешил очернить Задига в глазах архимага по имени Иебор, глупейшего из халдеев и, следовательно, самого фанатичного из них. Этот человек охотно посадил бы Задига на кол во славу солнца и потом с самым удовлетворённым видом стал бы читать требник Зороастра. <…> Никто не был посажен на кол, по поводу чего многие учёные роптали, предрекая гибель Вавилона.

… il s’éleva une grande dispute sur une loi de Zoroastre, qui défendait de manger du griffon. « Comment défendre le griffon, disaient les uns, si cet animal n’existe pas ? — Il faut bien qu’il existe, disaient les autres, puisque Zoroastre ne veut pas qu’on en mange. » Zadig voulut les accorder, en leur disant : « S’il y a des griffons, n’en mangeons point ; s’il n’y en a point, nous en mangerons encore moins ; et par là nous obéirons tous à Zoroastre. » Un savant qui avait composé treize volumes sur les propriétés du griffon, et qui de plus était grand théurgite, se hâta d’aller accuser Zadig devant un archimage nommé Yébor, le plus sot des Chaldéens, et partant le plus fanatique. Cet homme aurait fait empaler Zadig pour la plus grande gloire du soleil, et en aurait récité le bréviaire de Zoroastre d’un ton plus satisfait. <…> Personne ne fut empalé ; de quoi plusieurs docteurs murmurèrent, et en présagèrent la décadence de Babylone.

	Случай делать зло представляется сто раз на дню, а случай делать добро — лишь единожды в год…
	L’occasion de faire du mal se trouve cent fois par jour, et celle de faire du bien, une fois dans l’année…

	Его вели на казнь мимо толпы зевак, из которых ни один не посмел посочувствовать ему; все теснились, стараясь разглядеть его лицо и посмотреть, достаточно ли красиво он умрёт. — вероятно, неоригинально
	On le fit donc aller au supplice à travers une foule de curieux dont aucun n’osait le plaindre, et qui se précipitaient pour examiner son visage, et pour voir s’il mourrait avec bonne grâce.

Костёр (Le bûcher)

В то время в Аравии ещё существовал ужасный обычай, который сперва был принят только у скифов, но затем, с помощью браминов утвердившись в Индии, стал распространяться по всему Востоку. Когда умирал женатый человек, а его возлюбленная жена желала прослыть святой, она публично сжигала себя на трупе своего супруга. День этот был торжественным праздником и назывался «костёр вдовства». Племя, в котором насчитывалось наибольшее количество предавших себя сожжению вдов, пользовалось наибольшим уважением. <…> Задиг стал доказывать Сетоку, насколько вреден для блага рода человеческого столь жестокий обычай, из-за которого чуть ли не ежедневно погибали молодые вдовы, способные дать государству детей или, по крайней мере, воспитать тех, которые у них уже были <…>. Сеток ответил: — <…> Разве есть что-нибудь более почтенное, чем долговечное заблуждение? — Разум долговечнее заблуждения, — возразил Задиг. — <…> я пойду к молодой вдове. <…> — Вы, должно быть, горячо любили своего мужа? — спросил он. — Нисколько не любила, — отвечала аравитянка. — Он был грубый, ревнивый, невыносимый человек, но я твёрдо решила броситься в его костёр. — Стало быть, есть особенное удовольствие заживо сгореть на костре? — Ах, одна мысль об этом приводит меня в содрогание, — сказала женщина, — но другого выхода нет: я набожна, и если не сожгу себя, то лишусь своей доброй славы, все будут надо мной смеяться. Добившись признания, что её толкает на костёр страх перед общественным мнением и тщеславие, Задиг долго ещё говорил с ней, стараясь внушить ей хоть немного любви к жизни, и достиг наконец того, что внушил ей некоторое расположение и к её собеседнику. — Что вы сделали бы, если бы тщеславие не побуждало вас идти на самосожжение? — Увы, — сказала женщина, — мне кажется, я попросила бы вас жениться на мне. <…> он немедля отправился к вождям племени, рассказал им о своём разговоре с вдовой и посоветовал издать закон, по которому вдовам разрешалось бы сжигать себя лишь после того, как они не менее часа поговорят с каким-нибудь молодым человеком. И с тех пор ни одна женщина не сжигала себя в Аравии.

Il y avait alors dans l’Arabie une coutume affreuse, venue originairement de Scythie, et qui, s’étant établie dans les Indes par le crédit des brachmanes, menaçait d’envahir tout l’Orient. Lorsqu’un homme marié était mort, et que sa femme bien-aimée voulait être sainte, elle se brûlait en public sur le corps de son mari. C’était une fête solennelle qui s’appelait le bûcher du veuvage. La tribu dans laquelle il y avait eu le plus de femmes brûlées était la plus considérée. <…> Zadig remontra à Sétoc combien cette horrible coutume était contraire au bien du genre humain ; qu’on laissait brûler tous les jours de jeunes veuves qui pouvaient donner des enfants à l’État, ou du moins élever les leurs <…>. Sétoc répondit : « <…> Y a-t-il rien de plus respectable qu’un ancien abus ? — La raison est plus ancienne, reprit Zadig. <…> je vais trouver la jeune veuve. » <…> « Vous aimiez donc prodigieusement votre mari ? lui dit-il. — Moi ? point du tout, répondit la dame arabe. C’était un brutal, un jaloux, un homme insupportable ; mais je suis fermement résolue de me jeter sur son bûcher. — Il faut, dit Zadig, qu’il y ait apparemment un plaisir bien délicieux à être brûlée vive. — Ah ! cela fait frémir la nature, dit la dame ; mais il faut en passer par là. Je suis dévote ; je serais perdue de réputation, et tout le monde se moquerait de moi si je ne me brûlais pas. » Zadig, l’ayant fait convenir qu’elle se brûlait pour les autres et par vanité, lui parla longtemps d’une manière à lui faire aimer un peu la vie, et parvint même à lui inspirer quelque bienveillance pour celui qui lui parlait. « Que feriez-vous enfin, lui dit-il, si la vanité de vous brûler ne vous tenait pas ? — Hélas ! dit la dame, je crois que je vous prierais de m’épouser. » <…> il alla dans l’instant trouver les chefs des tribus, leur dit ce qui s’était passé, et leur conseilla de faire une loi par laquelle il ne serait permis à une veuve de se brûler qu’après avoir entretenu un jeune homme tête à tête pendant une heure entière. Depuis ce temps, aucune dame ne se brûla en Arabie.

Перевод

Н. Н. Дмитриев, 1870

О повести

	Мне было бы очень неприятно прослыть автором «Задига», книги, которую стараются очернить самыми гнусными толкованиями и в которой осмелились отыскать дерзкое учение, направленное против нашей святой религии. Как это похоже на правду!
	— Вольтер, письмо Ш.-А. де Ферриолю д’Аржанталю 14 октября 1748

	В сорок лет Вольтер верил, что он оставит по себе память <…> как эпический поэт. Он и не думал, создавая «Задига», что в 1958 году люди с удовольствием будут читать эту маленькую повесть, тогда как «Генриада», «Заира», «Меропа», «Танкред» будут покоиться вечным сном на полках библиотек.
	— Андре Моруа, «Вольтер. Романы и повести» (сб. «От Лабрюйера до Пруста», 1964)