Звёздные дневники Ийона Тихого

«Звёздные дневники» (польск. Dzienniki gwiazdowe) — цикл фантастических рассказов Станислава Лема, посвящённых приключениям астронавта и исследователя космоса Ийона Тихого. Написан с характерным для автора юмором, часто гротескным, иногда — переходящим в горькую иронию, содержит элементы пародии на типичные темы фантастики, при этом затрагивая серьёзные вопросы науки, социологии, философии.

Цитаты

	В заключение сообщаю, что в нашем Объединении создается особое футурологическое подразделение; в соответствии с духом времени оно при помощи метода т. н. самоисполняющихся прогнозов будет изучать и те путешествия И. Тихого, которых он не совершал и совершать не намеревался. — перевод: К. В. Душенко, 1994
	— «Вступление к расширенному изданию» (Wstęp do poszerzonego wydania), 1971

	… Ийон Тихий решил провести инвентаризацию собственной памяти при помощи МММ ПУС ОбИОСиПТТТ (Математические Моделирующие Машины Президиума Ученого Совета Объединенных Институтов Описательной, Сравнительной и Прогностической Тихологии, Тихографии и Тихономики). — перевод: К. В. Душенко, 1994
	— «Информационная заметка» (Nota informacyjna), 1976

Предисловие

Przedmowa, 1954; перевод: К. В. Душенко, 1994

Знаменитый звездопроходец, капитан дальнего галактического плавания, охотник за метеорами и кометами, неутомимый исследователь, открывший восемьдесят тысяч три мира, почетный доктор университетов Обеих Медведиц, член Общества по опеке над малыми планетами и многих других обществ, кавалер млечных и туманностных орденов, Ийон Тихий сам представится читателю в этих «Дневниках», ставящих его наравне с такими неустрашимыми мужами древности, как Карл Фридрих Иероним Мюнхгаузен, Павел Маслобойников, Лемюэль Гулливер или магистр Алькофрибас.

Słynny gwiazdokrążca, kapitan dalekiej żeglugi galaktycznej, łowca meteorów i komet, niestrudzony badacz i odkrywca osiemdziesięciu tysięcy trzech globów, doktor h.c. uniwersytetów Obojga Niedźwiedzic, członek Towarzystwa Opieki nad Małymi Planetami i wielu innych towarzystw, kawaler orderów mlecznych i mgławicowych, Ijon Tichy, sam ukaże się Czytelnikowi w niniejszych „Dziennikach”, które stawiają go w rzędzie takich nieustraszonych mężów przeszłości, jak Karol Fryderyk Hieronim Muenchhausen, Paweł Masłobojnikow, Lemuel Gulliwer czy Maitre Alkofrybas.

	В подготовке «Дневников» к печати мне не помогал никто; тех, кто мне мешал, я не перечисляю, так как это заняло бы слишком много места.
	W przygotowaniu „Dzienników” do druku nikt mi właściwie nie pomagał; tych, którzy mi przeszkadzali, nie wymieniam, gdyż zajęłoby to zbyt wiele miejsca.

Вступление к III изданию

Wstęp, 1966; перевод: К. В. Душенко, 1994

В последнее время слышны голоса, ставящие под сомнение авторство Тихого в отношении его «Дневников». Печать сообщала, что Тихий будто бы пользовался чьей-то помощью, а то и вовсе не существовал, а его сочинения создавались неким устройством, так называемым «Лемом». Согласно наиболее крайним версиям, «Лем» даже был человеком. Между тем всякий, кто хоть немного знаком с историей космоплавания, знает, что LEM — это сокращение, образованное от слов LUNAR EXCURSION MODULE, то есть лунный исследовательский модуль, построенный в США в рамках проекта «Аполлон» (первая высадка на Луну). Ийон Тихий не нуждается в защите ни как автор, ни как путешественник. Тем не менее пользуюсь случаем, чтобы опровергнуть нелепые толки. Укажу, что LEM, правда, был снабжен небольшим мозжечком (электронным), но это устройство использовалось для весьма ограниченных навигационных целей и не смогло бы написать ни одной осмысленной фразы. Ни о каком другом ЛЕМе ничего не известно. О нем умалчивают как каталоги больших электронных машин (см., напр., каталог «Нортроникс», Нью-Йорк, 1966-69), так и «Большая космическая энциклопедия» (Лондон, 1979).

W ostatnim czasie pojawiły się głosy podające w wątpliwość autorstwo pism Tichego. Prasa podawała, jakoby Tichy posługiwał się czyjąś pomocą, a nawet jakoby nie istniał, dzieła zaś jego stworzyć miało urządzenie określane jako tak zwany Lem. W myśl pewnych skrajnych wersji „Lem” ma być nawet człowiekiem. Otóż każdy obznajomiony choć po łebkach z historią kosmonautyki wie, że LEM jest to skrót nazwy LUNAR EXCURSION MODULE, czyli eksploracyjnego pojemnika księżycowego, który był budowany w USA w ramach „Projektu Apollo” (pierwszego lądowania na Księżycu). Ijon Tichy nie potrzebuje obrony ani jako autor, ani jako podróżnik. Korzystając z okazji, pragnę jednak przygwoździć bezsensowne pogłoski. W szczególności: LEM był wprawdzie zaopatrzony w mały móżdżek (elektronowy), urządzenie to służyło jednak wąskim celom nawigacyjnym i nie mogłoby napisać ani jednego sensownego zdania. O żadnym innym LEMie nic nie wiadomo. Nie wspominają o nim ani katalogi wielkich maszyn elektronicznych (por. np. Nortronics, New York, 1966-1969), ani Wielka Encyklopedia Kosmiczna (Londyn 1979).

Путешествие восемнадцатое

Podróż osiemnasta, 1971; перевод: К. В. Душенко, 1994

… некоторые явления в микромире происходят как бы в кредит. Скажем, мезоны порой нарушают законы сохранения, но нарушают так неслыханно быстро, что как будто и вовсе не нарушают. То, что законами физики запрещено, они проделывают в мгновение ока и тут же как ни в чем не бывало возвращаются в рамки законности. И вот, гуляя как-то утром по университетскому парку, Разглыба спросил себя: а что, если Космос повёл себя так же, но в самом большом, вселенском масштабе? Если мезонам позволено выкидывать подобные штуки в мельчайшую долю секунды, по сравнению с которой целая секунда кажется вечностью, Вселенная, учитывая её габариты, будет вести себя вышеуказанным образом соответственно дольше. Скажем, пятнадцать миллиардов лет… И вот она возникла, хотя не могла возникнуть, поскольку не из чего было ей возникать. Космос есть запрещённая флуктуация. Это минутный фортель, мгновенное отклонение от предписанного образа действий, но только мгновение это — колоссальных размеров. Вселенная — такое же нарушение законов физики, каким в микромире бывает мезон! — в «Что мне удалось предсказать» (1998) Лем писал, что такая гипотеза позже была высказана и проработана космологами, а Разглыба — полонизированный Эйнштейн

… pewne zjawiska w najmniejszej skali zachodzą sposobem jakby kredytowym. Mezony, te cząsteczki elementarne, naruszają czasem prawa zachowania, lecz czynią to tak niesłychanie szybko, że go nie naruszają prawie. To, co zakazane prawami fizyki, czynią błyskawicznie, jak gdyby nigdy nic, i zaraz potem znowu poddają się tym prawom. Otóż na jednej ze swoich porannych przechadzek po ogrodzie uniwersyteckim Razgłaz zadał sobie pytanie: a co, jeśliby Kosmos w skali największej zrobił to samo? Jeżeli mezony mogą tak się zachowywać w ułamku sekundy tak drobnym, że cała sekunda jest przy nim wiecznością. Kosmos, ze względu na swe rozmiary, musiałby się w ów zakazany sposób zachowywać odpowiednio dłużej. Na przykład przez piętnaście miliardów lat… Powstał tedy, jakkolwiek powstać nie mógł, bo nie miał z czego. Kosmos jest zabronioną fluktuacją. Stanowi on wybryk chwilowy, momentalne odstępstwo od właściwego zachowania, tyle że ta chwila i ten moment mają rozmiary monumentalne. Wszechświat jest takim samym odstępstwem od praw fizyki, jakim bywa w najmniejszej skali mezon!

	Мы добивались, в частности, <…> чтобы звёзды не потрескивали и не коптили, как огарки с подмокшим фитилём,..
	Szło, między innymi, <…> żeby gwiazdy nie strzelały i nie filowały jak ogarki, co mają knoty zawilgłe,..

Как известно, эволюция — это либо массовая обжираловка, когда сильные за обе щеки уплетают тех, кто послабее, то есть зооцид, либо сговор слабейших, которые берутся за тех, кто сильнее, изнутри, то есть паразитизм. В нравственном отношении безупречны лишь зелёные растения: они живут на собственный счёт, заведённый в солнечном банке. А потому я замыслил хлорофиллизацию всего живого и, в частности, набросал проект Человека Лиственного. Поскольку тем самым высвобождался живот, я перенёс туда нервную систему, соответственно её увеличив,..

Jak wiadomo, ewolucja to albo masowe zażeranie się silniejszych słabszymi, czyli zoocyd, albo zmowa słabszych, co się biorą do silniejszych od środka, czyli pasożytnictwo. Moralnie w porządku są tylko rośliny zielone, ponieważ żyją na własny rachunek ze słonecznego konta. Obmyśliłem tedy chlorofilizację wszystkiego, co żywe, a w szczególności ustaliłem — człowieka ulistnionego. Ponieważ tym samym opustoszyłem brzuch, przeniosłem tam odpowiednio powiększony układ nerwowy,..

Путешествие двадцатое

Podróż dwudziesta, 1971; перевод: Ф. Величко, К. В. Душенко, 1993

Я лишь призвал руководство проекта <…> учиться на ошибках Природы, которая испаскудила всё живое и сама же забила всякой дрянью наиболее перспективные пути, ведущие к Разуму; впрочем, винить за это её не приходится, ведь действовала она вслепую, бездумно. <…> временщики обещали следовать моим указаниям, поручились за успех и приступили к работе. Дав им свободу действий, я уже не вмешивался и не контролировал их в течение полутора миллиардов лет, но горы получаемых мной анонимок побудили меня провести переучёт. От увиденного волосы встали дыбом. Первые четыреста миллионов лет они забавлялись, как дети, пуская в воду панцирных рыбок и трилобитов; а потом, заметив, как мало времени осталось до конца миллиардолетки, ударились в штурмовщину. Монтировали элементы ни в склад ни в лад, одни диковиннее других; то выпускали горы мяса на четвереньках, то одни лишь хвосты, то какую-то пыльцу; одних зверюг выкладывали брусчаткой, другим втыкали куда попало рога, клыки, хоботы, щупальца. И до того это выглядело уродливо, омерзительно, бестолково, что страшно было смотреть: сплошной абстракционизм и формализм под флагом воинствующего антиэстетизма.

Zaapelowałem jedynie do kierowników <…>, by uczyli się na błędach Przyrody, która wykoślawiła wszystko żywe i sama sobie zatkała najkorzystniejsze drogi wiodące do Rozumu, za co zresztą nie można jej winić, boć działała na ślepo, z dnia na dzień. <…> oświadczyli, że zastosują się do tych wytycznych, ręczyli za sukces i ruszyli do akcji. Skoro dostali tę swoją autonomię, me wtrącałem się i nie kontrolowałem ich przez półtora miliarda lat, lecz masy anonimów, jakie otrzymywałem, skłoniły mnie do przeprowadzenia remanentu. Osiwieć można było od tego, co zastałem. Najpierw jak dzieci bawili się przez bodaj czterysta milionów lat puszczając rybki pancerne i jakieś trylobity; widząc zaś, jak mało zostaje czasu do końca miliardolatki, poszli na szturmówkę. Montowali elementy bez ładu i składu, jedne bardziej wydziwaczone od innych, wypuszczając raz jakieś mięsne góry na czworakach, raz same ogony, raz jakieś pyłki; jedne egzemplarze pobrukowali grubą kostką, innym wtykali rogi, kły, rury, trąby, macki, gdzie popadło; a brzydkie to było, odrażające, bez sensu, aż strach patrzeć: czysty abstrakcjonizm i formalizm spod znaku antyestetyczności.

Последнее путешествие Ийона Тихого

Ostatnia podróż Ijona Tichego, 1996; перевод: В. И. Язневич, 2005

Зачатие по телефону вначале было достаточно сложным, но после того, как были внедрены семодемы и спермодемы, это стало пустяковым делом.

… в прадавние времена вообще не было речи, это значит, что пралюди ещё не разговаривали, а если и начинали говорить, то не было о чём (что, впрочем, в большой мере до сегодняшнего дня сохранилось как реликт эпохи пещерного человека),..

О цикле

	Как я думаю сейчас, «Звёздные дневники» были своего рода переходным этапом моей писательской биографии, ведущим в направлении «Сказок роботов» и «Кибериады».
	— Станислав Лем, «Размышления о методе», 1965

	В «Звёздных дневниках» меня коробят некоторые самые ранние фрагменты, <…> кажутся мне теперь почти цирковым шутовством, которое развлекает не больше, чем какая-нибудь острота. Сейчас бы я ничего такого не сделал. Посчитал бы такой замысел недостойным реализации.
	— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «В паутине книг», 1981-82)

	«Дневники», даже вырванные из исторического контекста времени написания, сохраняют несравнимо большее значение по сравнению с предыдущими книгами Лема: это рационалистичное убийство технической утопии, оно является, несомненно, литературным достижением.
	"Dzienniki", nawet wyrwane z okresu, kiedy zostały napisane, zachowują wartość nieporównanie większą od poprzednich książek Lema: to racjonalistyczne morderstwo, dokonane na utopii technicznej stanowi niewątpliwie osiągnięcie literackie.
	— Ян Блоньский, «Шансы science fiction», 1961

	… кошмарный комментарий на природу человеческой идентичности.
	… a nightmare comment on the nature of human identity.
	— Джордж Зебровски, 1977

Об Ийоне Тихом

	В произведениях о Йоне Тихом последних десятилетий заметно желание Лема использовать полюбившегося героя просто как удобный сюжетный мостик (узнаваемый и не требующий серьёзной разработки) к новым проблемам и темам, волнующим писателя.
	— В. И. Борисов, Вл. Гаков, «Энциклопедия фантастики. Кто есть кто», 1995

Тихий честно служил познанию и грамотно смешил публику, пока находился в космосе. <…> На Земле, однако, Тихий кардинально менялся. Четыре рассказа, включённые в цикл «Из воспоминаний Ийона Тихого» (плюс «Доктор Диагор»), — быть может, самые жуткие (по сюжетике) творения пана Станислава. От ёрнической, временами откровенно глумливой интонации не оставалось и следа. <…> Тихий стал универсальным героем Лема. Он мог всё и был всем. Писатель бросал его в жерла вулканов и на амбразуру. Подобно Агасферу, он был обязан уцелеть. Подобно Гераклу — победить и остаться символом торжества разума в царстве абсурда. Выстраданный рационализм Тихого был ненавязчив, неагрессивен и непоколебим. Поздний Ийон Тихий (из «Осмотра на месте» и «Мира на Земле») начисто растратил все свои давние черты «космического Мюнхгаузена» и почти готов был прибиться к Вселенной-С взаимен погибшего <…> навигатора Пиркса. Чтобы вместо точки явить многоточие, Лем подумал — и законсервировал свои постройки на веки вечные.

— Роман Арбитман, «Лем Непобедимый», 2006

О Тарантоге

	В цикле [пьес] о профессоре Тарантоге Лем, <…> скорее, играет с парадоксами, чем пытается каким-либо образом дать понять читателю, что он имеет дело с реальным путешествием (во времени или пространстве). Поэтому сцены с участием Тарантоги — это, прежде всего, игра Лема со своим литературным стилем, сценки с философскими оттенками, в которых космический пейзаж демонстративно раскрывает, что построен из папье-маше, станиоля и салфеток, а герои не имеют ни малейших претензий на психологическую достоверность и внутреннюю сложность.
	W cyklu utworów o profesorze Tarantodze Lem <…> raczej bawi się paradoksami, niż próbuje w jakikolwiek sposób zasugerować odbiorcy, że ma do czynienia z rzeczywistą podróżą (w czasie lub w kosmosie). Dlatego sceny z udziałem Tarantogi to przede wszystkim gra z literacką konwencją, skecze z filozoficznym podtekstem, których kosmiczna sceneria odsłania ostentacyjnie, że zbudowano ją z papier-maché, staniolu i bibułki, a bohaterowie nie roszczą sobie najmniejszych pretensji do psychologicznego prawdopodobieństwa i wewnętrznej złożoności.
	— Ежи Яжембский, «Неповествовательные вещи Станислава Лема», 2000

	… Тарантога — этакий гибрид мини-Саваофа и макси-Франкенштейна, наделённый, впрочем, добродушием Айболита и рассеянностью Паганеля.
	— Роман Арбитман, «Лем Непобедимый»